Вид на небо

…жар-птица перо уронила

Жест оборота кончается смертью и жестом руки:

разрешаю —

хляби разверзлись

лотос зацвел под стопою Лилит

у стигийских истоков

…лотос необязателен, впрочем – важно отреченье —

сопроводить причитанием путь лепестков —

приготовим напиток, смешаем —

красные – на ясный день

белые – на белый свет

легкие – на легкий сон,

на легкий век – так кончится память

смерти не будет – здесь она изначальна.

Только не оговориться —

память опасней змеи у запястья,

зеркала – двойники ее и воды ее должники,

ибо ей подменилась душа красной глины

в круге восьмом, ров четвертый —

по отлетаньи души

…лепестки облетают в зелье

по мановению кисти

холодок у запястья —

что вспоминалось рабыне твоей, госпожа?

что вспоминалось тебе, Хармион?

мне бы, наверно – тюльпаны, степь и цвета ее…

Красные, как кровь – как кровь из вен,

если вовремя ей дать пролиться

как созвездья пентаграмм в столице —

вот насмешка – на кремле, в Москве

белые, как снег по пустырям,

соучастник ворожбы и воя,

как в июне ночи над Невою —

как зола – когда они сгорят

легкие – не легче забывать

о местах где ни земли ни тверди,

где пройти одной подобно смерти —

где случалось все же мне бывать…

…

О, я говорила – память опасней змеи у запястья

змеи голубого Нила, черной змеи.

Я говорила – не пытайте причастием

плоть красной глины,

солею молений ее и слезы у солеи

Ты почти одолела, моя госпожа —

жест оборота кончается в сердце и смерти

измерь

руку повыше кисти,

змейку на зарукавье пожалуй

…лепестки облетают листья цветов

старуха жалуется

все бормочет о сердце – оно у меня не болит

ни к чему сокрушаться, а лучше свое пожалей-ка

пахнет яблоком…

нет, показалось, здесь солнце сады опалит

это ветер к утру посвежел

– в добрый час, дочерей же Лилит

соблазняют не яблоком, сами они соблазняются змейкой

– Четверых схоронила, пора и честь знать

да гнетет меня сила, а кому отдать?

пришлась ты по сердцу, ты знаешь цвет травы

да тебе нельзя – иноверцы вы

…а что лет у нее за плечами!

я отвечу ей – не печалься,

что на себя возьму – то и моя вина

вера разная, мать. Смерть одна

…

Пахнет завязью яблока —

с древа жизни, душа моя

с древа жизни на этот раз

– искушаю

ибо взял Аллах себе сыновей

нам отдал дочерей,

дочь не-знаю-чья

бегство шестого дня и прочих дней

твоих вспоминаю

и бегство шестого дня и прочих дней

– майя, душа моя,

– майя

Я окликну – и стань за спиной

это земля страстей моих тобой забыта

а ею ты выдана головой

– и заглянем в напиток,

и кто кого,

пленница красной глины, и кто кого

– заглянем в него

когда я окликну

И испробуй яда, душа моя —

неужели нет?

жест оборота тебе, душа моя

пристал, как лота жене

жизнь оборота

и лотос – власам дочерей ея

да и время – предавшая, ничья —

и все же душа – и испробуй яд

– Психея, Лилит, душа моя – Тригия!

пахнет завязью яблока

в круге восьмом, ров четвертый —

земля моя, красная глина —

чем не место для жизни —

но место разве для жизни?

ползут облака в степь —

от горизонта, и до горизонта, и за…

что видно на водах?

…яблоко, душа моя, яблоко и змею

(должники моей памяти – воды…)

напиток близок к броженью

…

а когда он забродит, слаще не будет отравы

и желтые луны взойдут над степью

(и взойдет к ним собачий вой)

как сухие травы из-под стаявшего снега, как сухие травы

и волосы – только плети той же травы и пахнут той же травой

26 апреля 1981

Светлое Христово Воскресение

Примечания

47 Диалог с Клеопатрой:

«ценою жизни – ночь» – см. «Египетские ночи» Пушкина, ссылка на Аврелия Виктора; принцип обмена: на жизнь.

Поля Иалу – поля блаженных в загробном мире египтян.

«наши тайны разнес арап» – см. «Египетские ночи»,

«Мы проводили вечер на даче»

«а ты его проверила» – Клеопатра, предчувствуя поражение Марка Антония, заранее выбрала легчайшую смерть – опытным путем.

«ты тоже Солнце родила для трона» – сын Клеопатры и Марка Антония – Солнце, дочь – Луна.

«они и до нас добредали» – греки; жрецы, возможно, до Египта, монахи – до Руси.

«Или, лама савахфани» – Боже мой, для чего Ты Меня оставил? – см. Евангелие от Матфея, гл. 27, 46–47.

«Некоторые из стоявших там, слыша это, говорили: Илию зовет Он».

Хармион – рабыня Клеопатры, разделившая ее смерть. В горшке абрикосов была передана змея.

Круг восьмой, ров четвертый – прорицатели, см. Данте, «Божественная комедия», Ад.

Долина тенет[1]

Подальше от глаз, но ближе к реке.

Как трава растет по степи – бог весть,

этой нельзя рисковать —

но подальше от глаз чужих, отпить

из реки – и прочь, за холмы, где цвет

ей давать, мне – принять в ладонь, поднять его на руке,

а ей —

семенами ветер рисовать,

когда он стих —

и по ветру пускать их.

Но прежде корни добираются до воды,

корни влечет вода. Припомним —

не у самой реки:

корни должны быть длинны – да

и место открытое – дол. Исполним

движения танца, как заведено,

а кто заводил —

бог весть – и берегись,

не увидел бы кто.

Прислушаемся… нет, это поток,

шумит поток.

Потом, пока чертов дикий цветок не дорос до воды,

до подземных вод, водою реки приручим его

– как раз время

и будем с ним говорить – вот

я и говорю: из набегающих волн

не выбрать одну, и значит, напрасны труды

а чертов дикий цветок, чертово семя

слушает, и хоть бы листом шевельнул вопреки,

напившись водой реки.

Теперь, пожалуй, пора ознакомиться с окрестностями растения,

как-то: другие растения, камни – холмы и река

заключают собой пределы,

следовательно, в окрестности не входя. Помнить

необходимо также, что ветер доносит вороний карк

чаще с реки, чем к реке…, что тени

холмов тоже при деле —

приносят ночь, удлиняясь к востоку,

к реке, увлекаемой голосом, как глухарь на току.

В чаше холмов, в окрестностях лотоса – чертовой лилии

подобные ей цветы ожидают ветра и осени,

переносимой по ветру семенами

чертовой лилии – следуя по направлению ветра, считая

кусты чертовых диких цветов – последний из них

замыкает поля владения. Далее

их можно продолжить во времена

ветров, обозначенных семенами, стряхивающими сурьму —

если будет кому.

И наконец, камни, вечные соучастники происходящего,

чья плоть истоньшается так медленно, что плач по душе

преждевременен,

казалось бы…

действительно, вслушаемся в камень… длинное

молчание, пересекаемое длинной трещиной

в камне – движение вдоль нее – ящерица…

вслушаемся в плач молчания, в жалобы

почти бессмертной души и плоти о смертной душе и плоти

вздох камня, трещин его крестовая карта – эль лагарто.

Разговор с ящерками заведем во время цветения чертова лотоса

когда цветок его поднимается на ладони к лицу,

склоненному над ним – будем настороже, пока мы

говоря с цветком, не приметим игру солнечных брызг – огни

слюдяных осколков, зеркальных вкраплений в камне —

и ящерицу,

притихшую в тени камня.

Тогда, не изменяя голоса,

обратимся к ней, а она разнесет по родству:

здравствуй —

– предложим ей хлеба, испеченного нами на углях

на золе гибкой зеленой плоти с примесью

прошлогодней плоти чужого цветка:

не мы начинали игру, за то и платим

бесплодьем побед своих – а ну как простят, не примут

долга, как часто бывает – а ну как…

смейся, звереныш, мы подыграем в свой черед, тени в углах

губ не помеха – тень выйдет в тень

чужого камня во главе угла наших стен.

Стены наши, впрочем, сложены не будут, утешимся тем,

а тогда не все ли равно, что во главе угла —

преломим хлеб и предложим хлеб, продолжим речь —

чертов дикий цветок ящерка обежит теневой стороной,

слева зайдет – тут и следить уголками глаз

пропавшее тело, тень ускользающей плоти и тень

остающуюся – с этого дня и впредь

ящерицы хлеб будут есть с руки

близ чертовой лилии, в чаше холмов у реки.

Поднимается ветер —

время ветров и время медленных вод

рвется невод

из рук ветра – видно, попался в сети

тяжелый улов.

Сроки приспели – осень

воды и ветер добычу влекут – тяжело

чертова лотоса

семя нести ветру и водам, и бросить

нельзя – опустить!

И осторожнее —

небрежности чертов цветок не простит

во дни крестин

никому, тем менее ветру – непрошен

в долине любой

гость, кроме крестного —

птичьего ветра – да и тому дай бог

прянуть в небо

когда возлюбленный голос реки его

к себе призовет

не то обессилит у стебля

чертовой лилии, там и умрет к зиме

– плененный насмерть

ветер, семя сронивший, и будет недолог вой

осиротевших вод.

Но мы ведь здесь за одним и тем же, в этих благословенных местах,

присмотрим же друг за другом – невелика и честь

ловцу – стать легкой ловитвой

на шабаше семян, где цепь холмов у реки – край света,

а на краю другом

прорвется к свету птичий сопутник мой, и я оглянусь – прочесть

долину осенних тенет, лица волений и нетерпений ее, как с листа

с полета семян, и в самом начале свитка

будет сказано, что нам следовало идти на запад, на последний свет

на тени холмов, ползущие навстречу, путаясь в желтой траве.

Предварим совет, и отправимся на закат.

Дождись меня у дальних холмов, не вступая в тень

холмов – здесь, в западне долины

прибегнем к несходству плоти, отбрасывающей тень, с самой

тенью, к тому же неразличимой меж прочих тел

той же природы – не шелохнись, пока

тени цепляют воздух, утратив свойство длины.

В сумерки, когда тьма попирает небо, свет и источники вод

и плоть – не от мира сего

незамеченными пересечем холмы.

В сумерки долина приводит тела к ночному подобью тел,

проводит тьму по течению до истечения света,

да и просто занята собой – уклад

сумерек на руку нам. В щель между тьмой и тьмой или тьмой и тем,

что осталось от света, заслоненного плотью на подступах тьмы,

уместим движение ветра

узкое – тени вытягиваются в рост, смыкаясь, проход размыт —

рвись по-ящеричьи, отбросив хвост ловчим пятой стихии – тьмы!

Ушел. Но и там, где будешь – властью, полученной здесь —

в доме бешеных солнц, черных песков и ветров, розы ветров

– седьмым лепестком ее

– где песок принимает зыбучие формы ветра, сколь

– непостоянны ни будь они, с самозабвеньем, какого не жди от трав

– где над ним проносясь, отражаешься весь

как тот, вечность назад, водами – о, где песок поет

капризы твои – проникновенней эоловых арф струн

трубы дюн на ветру —

счастье припомнится – погоней, игрой в прятки на теневой стороне,

рукой тьмы на затылке. Осенью перелеты кольцованных птиц

замыкаются местом, с которым обручены – к осени

вернешься в долину.

Во столько

оценим власть и соблазны игр тьмы – лиц не найти

своих и ее – их нет, колец обручения не найти, в долине поздних тенет

тело по кромке ночи сведя на тень, тьма осенит

плоть, тем разрешая ее от пут.

Во столько оценим путь.

Утром долина совершает обратные переходы к состоянию дня,

которые мы пропустим, вернувшись к полудню.

Затмение в глазах от всепроникающего света

отнесем ко времени его небытия, пусть

придется вспомнить полуденные страхи и плутни

полуденных бесов, коим отсутствие тени развязывает руки, сняв

границы меж светом и тьмой, числимой в нетях, и так

храня равновесие с перевертышем полуночи —

днем, по счастью, короче

время смещения тени по грани света на плоть.

Солнце выводит тень на свет, склонясь к закату

и пока склонность его не перешла границ горизонта

со вчерашним исходом ветра сверим

направление поисков пограничного цветка,

и между ним и первым, которым все началось,

выбрав третий, выйдем из долины на зов

реки – не прежде, однако

чем поговорим с ящерками у чертовой лилии – у своего цветка.

Теперь подумаем о составлении смеси

сухих и свежих семян чертовой лилии, истолченных в порошок

с клейким соком стебля; как обычно, вода и огонь

довершают приготовление мази. Оставив котелок у огня

займемся настоем корня: зальем его на вершок

водой, настоянной на цветах долины, на этот раз вместо

огня предоставим солнцу, держащему путь за горб

холма выманить верхние соки корня

в воду – к исходу дня

загустевшее варево оставив на милость сумеречных планет

и взвесь корня – с переменой воды – ночному воздуху,

поговорим о превратностях погоды.

Разговор не затянется, ибо предпочтения чертова лотоса просты

и согласны с сутью оставшихся дел. По первому вздоху

неба, сходящего на звук и цвет из черно-белых немот,

расчисляема степень склонности чертовой лилии и дальнейшие ходы

игры (черные начинают и выигрывают;

на время; расписка кровью).

Чертова лилия

изъявляет свое благоволение ясным утром

когда трон

лилии долин невесомого воздуха осиян

лучами славы.

солнце предчувствует полдень

и – свет побеждает тьму, как сказали бы богословы

и сладко

обманулись бы тщательностью, с которой исполнены

арки тверди,

купола ее

и колокола. Следуя им, как «голубица, гряди»

затвердим

отражения в звуках голубой небылицы – плащ

– перевертыш

галопирующей звезды.

Ясным утром, когда на версты и версты

пейзаж – холмы да кусты,

трава и взгляд пробираются за стык тверди и твердой

земли под ногами

дела начнем,

удостоверившись в благосклонности чертова цветка.

Ненастье же скажет,

что связь наша с этой землей непрочна, и что дождливым днем

ящериц ловить несподручно.

Впрочем, и это еще не повод для выхода из игры.

Смерть твоя улыбнется тебе, махнет рукой, белый цветок в волосах

– романсеро – склонилась к реке

лицо ее в зеркале вод, по глади реки, как знакомо

лицо ее… в зеркале, говорите вы, в нарциссовых зеркалах.

В россыпях золотых волос лотос скрыть

прирученный водой реки, как казалось – а с кем

не бывало, мне до сих пор все кажется – смерть —

река, в которую смотрится смерть, и отражается – смерть.

Но я не верю в завтрашнюю дурную погоду

оттого хотя бы, что законы игры предполагают развитие действия,

даже если игра – в кошки-мышки

и пожалуй, рано еще показывать кошачью прыть

пока я не почуяла воли, а воля ее не пустила яд

мне в кровь – да, но осени ждут по году,

не пропадать же году, и мне не собирать корешки

валерианы, скажем, для успокоения сердца —

и все оттого что яд в крови

меняет ее состав на травные соки лотоса – назови

это иначе – смертью – что не изменит дела

Ничто не изменит дела. Чертова лилия, предлагая власть,

избавляет себя от не удержавших ее, а мы

позволим себе роскошь отойти ко сну, слез не лия

о выбравших путь, забредших, куда колея завела,

куда стрела залетела —

к чертову семени, к ящерицам, по-над топями тьмы,

надписи с камня на распутьи не смыть, и пусть

будет, как есть, а есть – один путь, ее путь.

Жаркий день начинается цветом, пробившимся меж ресниц

с настойчивостью доброго вестника; цвет бел,

расщепленный на брызги радуги

кончиками ресниц, дрожащий огнями святого Эльма – вникать

в детали, однако, не время. Мимоходом заметим – дело

не терпит, и оно щекотливое – ловля ящериц,

а попробуй-ка взять их в руки!

заметим: чувство родства обоюдоостро,

им предвидимо и насылаемо вёдро.

Вообще, ящериц поймать невозможно,

разве что в сердце долины, у цветка чертова лотоса

из тех, с которыми говорили мы

из тех, что придут к полудню на материнские глины

здешней земли, поднявшей цветок, бессменные камни вокруг и сам

вздох камня, выпускающего на свет ящерицу, смертную душу свою,

грешно

возжелавшего иной части в мире, кроме ласки солнца и прикосновений

тьмы

– ящерицу, возвратившуюся к цветку, как ветер на круги своя

ибо круги наши пересеклись и стягивают края.

Нам осталось попросить о помощи, которая и будет дана

двумя из племени – помощи, обеим сулящей вероятную смерть,

то же – просительнице; как тут не вспомнить наречие

на котором «сейчас и здесь» читаемо как «нигде»[2] – и, изменив

порядок (от перемены мест…) – не правда ли, смел

народ, записавший «нигде» как «здесь» и «сейчас»? —

на миру нам и смерть красна:

заалелась, пытаясь перевести усмешку беспечности. Но с плеч

долой, из сердца вон заботу. Камень подняв, натыкаясь рукой

на режущие края,

возьмем заговоренную ящерицу; так же найдем вторую.

А думалось бы: сказать, что жизнь отошла – смотреть,

ангел за правым плечом. Так хоть смерть пытать нам – пытать – о чем?

тень за левым плечом.

И в оба уха по шепотку, и оба они об одном

и том же, а вывод: слева не черт,

а тайный советник – смерть

и уж после того, как он уличен,

одна подошла и вошла в ладонь,

солнце в чешуйках – где ни живет огонь.

Ладони не сжать, не обожгись,

да на воду дуя – дуй. И им-то как жить, смертным душам камней,

и каково – умирать?

Да камню потом каково – во плоти, глядишь, и выбило дурь

о том, что вторая взглянет в глаза – о чем ей глядеть, о ней

самой? О камнях? О том, что тьма искушает: «сгинь!»

что сгинувших – нас – собираем – рать,

а кто в ней – не разобрать?

И диво ли, что немного нас, добравшихся до утра.

Однако, нам не следовало бы путаться со словами;

заплутать в трех соснах легко и без помощи лешего.

Убедимся лучше, что очертания теней на прозрачном солнце просты

как каноны игры двух ящериц, человека и чертова семени; способ

ведения игр оставлял бы желать лучшего,

если бы время желать не вышло, если бы времени оставалось

не до поры пока тени утянут солнце за горизонт – простыть.

Скользнув, пропала, влилась в плоть камня, как умеет ящерица

нечеткая память о том, что Господь знает наши сердца.

Волокно агавы,

шип чойи с продетым насквозь волокном

дополняют ночь

до набора фигур, ею же расставляемых по полю чахлой травы,

по полю камня.

Солнце закатывается, вороний

крик долетает, должно быть, с реки, но сама река мне

не слышна – ко мне

обращено только напряжение времени, рвущаяся тетива, которую тронув,

рывком ослабим —

больше не выдержит,

дольше не оттянуть объяснения с ящерицами; сладим

с голосом и проследим

уплывание звука, произносимого как извне, и не найдем межи

между «извне»

и «внутри».

Внутри немного остается у дошедших до жизни такой, и нет

цепких корней,

цепь разомкнута по трещине в камне, отделяя себя от нас, и три

трефовые карты биты лилейной

однако, за нами ход.

Властью, разбросившей дол одной холстиной льняной,

собой плененной,

оправдаемся, и применившись к ночи, составим ей добрый приход —

я и моя охота.

Взяв первую, попросим прощения и помощи,

то и другое скоро понадобится нам – займемся портняжным делом.

Шипом чойи с волокном агавы, вдетым в него, орудуя как иглой

зашьем рот ящерице. Мера странна,

чтобы не молвить большего – не молвим, смотрим жизнь на излом

Потом, ящерицы разговорчивы, уйдет и ищи-свищи

кому рассказала узнанное для тебя, и с какой

стороны ожидать беды – или сколько там бед подряд

ибо спрашивающие ящериц не спрашивают зря.

Попросим ее пойти и увидеть за нас,

скажем, что сделали больно ей не по своей охоте,

но чтобы она поспешила вернуться к сестре

и не говорила с чужими. Про себя же подумаем: вольная

природа зрения ревнива к вольной природе звука, в том и находим

объяснение правилу; если одна из них вовлечена

(как бывает, когда душа наша делает поворот навстречу

времени, и время идет в лицо,

взгляд ее – бог и царь)

– второй вступаться не след. Владения взгляда

сродни владениям камня, где только ритм дыхания наводит на вдох

и замедляясь, сходит на нет на выдохе.

За гранью дыхания – (вот и видим, что корм не в коня:

волк смотрит в лес, и плох

смотрящий не так – собака. Я о том, что скучна череда

вспышек жизни, застрявших меж двух глотков воздуха,

теперь сгустившегося, дабы выстоять ночь.)

– за гранью дыхания камень и взгляд – одно.

А в такие верши ловятся не одни золотые рыбки

мы не выбираем улов, и мы открываем кувшины,

запечатанные Сулейманом

любой из наших путей – русло реки, иссякающей в сердце песков

и не прежде, чем обогнем все ее излучины,

вольны мы выбрать другой; на любом из них споткнется не только робкий

а звук обронить на пространствах взгляда —

кричать лунатику на стене саманной,

снизу кричать на кровлю – себе – смех

собой пробужденного уходит концами в смерть.

Ломая печати – они, в общем, ставились не для того

хотя поручиться нельзя – мы рискуем увидеть невыносимое

тогда речь покажется спасительной: «не может быть»,

одинаково нелепое на человечьем и ящеричьем языке, отведет глаза

на мир, покинутый было: долина, трава, осиные

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Навеяно книгой К. Кастанеды «Учение дона Хуана: Путь знания индейцев-яки».

2

nowhere – now, here.