Вид на небо

Полой шубейки прикрывая нож.

Дойдя, швыряла в клуб летящей вьюги —

Ты знаешь вьюги в наших-то краях!

Услышав стон, тянула к снегу руки,

И сталь была в крови по рукоять.

…

Четыре ветра встретились над водами,

Четыре зверя встали из воды

И получили сердце человечье.

Мы опоздали: там решилась вечность,

К концу полувремен легли следы,

Да с неба, за ненастными погодами,

Не разглядеть, как по лесам вдали —

Обманки, змеи, еретички, Лесбии —

Жгут огоньки и чертят круг хранительный,

След вырезают припасенным лезвием

И пришивают шелковыми нитями

Навечно души на подол земли.

А мы б и так вернулись в эти странные

Просторы волчьи, к искрам на золе.

Послов на небо не пошлешь, сестра моя,

Спросить, что приключилось на земле.

А и дошли бы – нашему послу ни царь,

Ни Бог не скажет, кто из нас правей.

Но что тебе, что мне с того, ослушница

Славянских расточительных кровей!

Ведь мы еще не разочлись погонями.

В дурной крови, и злобе, и болях

Придем, как были, пешие и конные,

У всех у нас один разбитый шлях…

Но этот мальчик с первыми погонами —

Зачем он здесь, на обмерших полях?

Иль уж сошлось – смиренными молитвами,

Да свежей кровью ведьмы-оборотенки,

Да что, сестра, про черный день хранила?

Да белыми, без примеси, палитрами,

Да поминальным плачем мати-родины,

Да несусветным бредом Даниила

Все вместе мы завязаны, запроданы,

Твои, ворожка, хвастайся уловом.

А не иначе, зелье приворотное

Ты заклинала тем бесовским словом!

Давно ли им и ангелы грешили,

А маги приручали бесов юрких —

Что отрекаться, все ему служили,

И даже ты, и даже ты, мой юнкер.

…

Однако, на пространствах пустыря —

Ах, мы забылись, ангел, мы забылись,

И к лучшему: болотные русалки

Нам предлагают только память – были

И посильнее заговоры прежде,

Ворожки их обходят – и не зря.

И если вспомнить, их лишь раз писала

В пиршественной палате Валтасара

Рука – не мужа ли в льняной одежде? —

И перевел их Даниил. А впрочем,

Тогда он звался именем царя,

Которому бесславие пророчил

И царство, отошедшее чужим.

Не будем повторяться, Саломея.

Что нам с тобой делить в моей глуши,

Где все мы родились под знаком Змея,

Где всем однажды снился Назарет

И по власам стекающее мирро.

Как жить, сестра, прикажешь в этом мире,

Где больше мы не сможем умереть?

Что посулишь – ведь цел еще сосуд,

Тот, с узким горлышком, для благовоний,

И помню я, как купол пел и камни

В малиновом плывущем перезвоне…

Но ты права: мы не пойдем на суд

К Христу со стен капеллы в Ватикане.

Нам дом забыть и жить в земле любой,

Вместо берез глядеть на кипарисы,

И никогда не слушать литургию,

И положиться на твои капризы

Все легче, чем увидеть над собой

Всю в розовом, изящную Марию.

Но можно ль доверяться мастерам,

А их созданьям? – упаси нас, Боже,

Уж потому хотя б, что их игра

С Твоею так пленительно несхожа.

А нам, донесшим до слепых снегов

Жуть и восторг: ах, как она плясала! —

Чему нам верить? Менее всего

Посланьям обратившегося Савла.

Но им, ее собратьям, игрецам,

На наши страхи отвечавшим смехом,

И не видавшим Твоего лица.

лишь знавшим, что скитался голос Твой

Улыбчивым, неуловимым эхом

В лесах, пожалуй, где-то под Москвой —

Нет, кажется, в провинции, под Римом,

Флоренцией, где до сих пор в окне

Тот, кто писал Марию на стене

Забытой Богом, проклятой капеллы,

Достойной быть пристанищем сибиллы,

Где обретали плоть неповторимо

И так непоправимо обрели

Шесть дней творенья, книга Бытия

И люд, пришедший от краев земли

В какие-то престранные края…

И подивись, как точно рассчитал, —

Ах, как он лгал, он чувствовал, безбожник,

Что там, в Литве, непризнанный художник

Всю жизнь потом о Риме промечтал, —

Им верим. Да случалось и со мной

Два раза или три – во сне, в болезни,

И помнится немногое: спешишь,

Сухое небо, душно, ни души

На всем пути… пруды, ступени лестниц

И все шаги как будто за спиной,

Не более, не боле, ангел мой.

И то мне странно: что мне Галилея,

Пески, Ершалаимские пруды?

А в северной Венеции сады

И ночи, ночи крыл твоих белее,

Как снег зимой, как легкий снег зимой.

И ты ведь помнишь, я была не здесь:

Почти как ты, пожалуй, чуть подальше

От этих мест, от этих милых мест.

Мой ангел, я их помнила, и даже

Что небо там – подобие слюды,

Что сон Невы насторожен и чуток,

Еще двух сфинксов – царскую причуду

И между них ступени до воды.

Еще дожди, которым не отмыть

Египетской, пропахшей солнцем пыли,

Еще друзей, с которыми любили

Сюда прийти до наступленья тьмы.

Здесь, на ступенях, времена почили —

Полувремен коснулись только мы.

Здесь место нам, и разве мы не скрыли,

Как близко нам случалось быть к концу,

Как падал снег до всех краев земли,

И что в руках по небу пронесли

Две женщины – и ветер бил в их крылья,

И волосы хлестали по лицу…

Мы здесь почти не жили. Не спеши,

И сам пришел сюда ты не за тем ли?

Вот лист летит, и вот другой лежит,

Листья шуршат, в них тонет свет и земли.

Пик листопада, день всегда прошедший,

Пропущенный, поскольку – выше сил,

Как тот, второй из датских сумасшедших,

Нас безрассудно прошлым оделил.

Мы не уйдем. Если уйдем – вернемся.

Мы здесь почти не жили. У воды,

Как ты, сложив ненужные крыла,

Увидим – по реке плывут листы.

И у ступеней, где вода светла.

Свои увидим лица. Мы вернемся.

И снова заторопимся – скорей —

Опять уйти, или еще стареть

С теми, кто плачет – или с тем, кто платит

За белый снег, за белый шелк знамен,

Не все ль равно – и до конца времен

Всегда нам полувремени не хватит.

Теперь прощай. Октябрьские дожди —

Не лучшие свидетели беседы,

И этот вот надолго зарядил,

Дай Бог, чтоб завтра кончился к рассвету,

А в вышине – все, что нас так влекло

До слова, до начала мира – воды.

И ангелы ложатся на крыло

Там, в небе, уходя от непогоды.

1979

Долина тенет

Апокриф шестого дня

«…это первая жена Адама, Лилит.

Берегись коснуться ее косы».

Гете, Фауст

Все с тем же вызовом: ценою жизни – ночь?

она одна —

здесь – и в верховьях Нила

здесь – и в полях Иалу —

тьма от дня

не тьма от тьмы в начале отделилась

так вот о тьме:

не ошибешься, дочь

отдав в рабы

и сына в Рим, на милость

врагу, которого ты не сманила

как не прельстила, думаешь, меня —

нет, отчего ж?

точнее опиши

ты продолжаешь опыты, царица,

с отрав для тела к ядам для души —

посильный путь,

чему тут удивляться

но не скупись, иль нам не сговориться

а будет жаль —

что мне за жизнь цепляться

Клеопатра:

Если ночь одна, то моя ль вина —

мало ль я их видала, ночей!

Свет тебе не мил – подойди, прими

дар из рук – отраду очей

из чужой земли раскаленных плит,

и какую ни тронь – огонь

что в ночи разлит, ночь в тебе болит

ты сестра моя по Лилит

…и глаза утонули в зрачках – далась

тебе мука – теней длинней.

Соглашайся же: меняю на власть

над тем, что смерти сильней.

Иль подарок мал? что даю сама —

тверже стали, звонче монет

после – хоть сума, но сводить с ума —

перешло от нее ко мне.

От крыла ее до крыла ее

тьма нежнее и дольше рек

свят, силен иль бос, кто коснулся кос —

затоскует по ней навек

и петлею крепче горло стянуть

не сумел бы – она ж чиста

все пропало, и будет его тянуть

как убийцу на те места

где убил – и прочь – так и канет в ночь

но на ночь и на смерть – навек

на него сошла от ее крыла

тьма – нежнее и дольше рек.

Уж таким не жить, на судьбе лежит

свист клинка да погони храп —

так и тем троим – по снегам твоим

наши тайны разнес арап.

Так вот о чем ты. И огонь палящий —

всего соблазн?

ты шутишь, госпожа!

Всех ласк твоих и губ им было слаще —

им, всем троим —

предчувствие ножа

к тому ж, дороже ценится душа,

ведь ты по душу?

Чаровница душ,

что проку в лишней? вечная ошибка.

Того гляди чужую не добудешь,

а верной не дочтешься —

и кому ж,

и знать, как не тебе:

ведь ты не будешь

мне лгать,

что перепутал летописец,

что не твоей рукою предан муж,

другой не помогла ее улыбка

и изменили чары

и всерьез

пришлось решать, что легче:

утопиться

довериться ли стали

или яд

ей предпочесть – я с выбором согласна

а ты его проверила,

напрасно

не тратя вздохов, времени и слез.

Шутка ли смерть! и чтоб не ошибиться,

пришлось их все пересмотреть подряд

что было б сложно для меня —

царице

земель Та-Кем, Изиде во плоти

достаточно приопустить ресницы,

повелевая в древние темницы

доверенному евнуху войти.

Он выберет легчайшую —

легка ли

легчайшая?

так если верить байкам

знакомца старого козла силена —

ты зависти достойна —

а ему

я склонна верить: все ж он бог

иль вроде

того

и если нынче не в почете

родство с ему подобными —

тому

не он виною —

времени и тлена,

забвенья, на худой конец,

уйти

не так-то просто. Сколькие искали

тайн вечной жизни,

есть она – бог весть.

О прочих же —

из нас двоих пристали

вопросы мне лишь

(здесь уместна лесть,

которой не чурался и сатир)

Порфирородная!

почти Латона —

непомнимая матерь Аполлона стара —

ты тоже солнце родила для трона!

(…дороги солнца, как и все прочие тогда, вели в Рим)

Но повтори имя… да что я – имя!

его обронили халдеи, а то иудеи —

кто б еще назвал ее так…

Лилит —

лебединая пена, лилейные плечи

а плачет —

плакучая ива и та не умеет, не смеет —

о чем бы так плакать?

а ветки все плещутся в водах,

а воды все плещутся в ветках

о, вечная лгунья —

Лилит!

пролиты все ливни, все слезы,

сошла ты с ума, Лорелея —

как не надоест?

и участь сирен не смущает:

а что как найдется какой ни то блудный Орфей?

Моя госпожа – о, давай говорить об Элладе!

Щекою припасть к изголовью предложенной плахи

успею и после – успеем и после – о плате,

расплате и прочем, и спрячем

глаза друг от друга.

Что ж, можно по печени птицы гадать —

но верней – по полету.

Палаты снегов моих благоприятствуют стуже

и памяти – речь разбежалась на нежные всхлипы,

на кружево пены и мраморный город,

хранивший Палладий

а пролисты ветра – а пролисты ветра

и кружатся галки —

вот поговори тут. Нет, право, у нас предпочли бы

гаданье по печени: все же рукам теплее.

Но ты их видала? они и до нас добредали

но позже… припомни! – но им не твоя красота ли

глаза помрачила – глазами встречаться не должно

ведь здесь – ее вотчина, долгая ночь, ее имя

и звук не слетит – даже если – само отлетанье,

и пролисты ветра, кружение птицы —

Психея…

Итак, до тебя не дошло, тем более нас миновало

уж если жрецы позабыли – монахам совсем не к лицу

о ней говорить или помнить —

и гостья не к месту.

Всего от мирского, что молятся утром – Мария!

а слог обрывается – море…

окончат – Мария!

всего-то греха – какие уж, право, забавы.

Того ей и надо

неназванной – значит, незванной

неузнанной – значит, желанной,

не так ли? – соблазну

а это нам ближе, ах, это нам ближе – и имя

от века дано: не высший ли грех – отделиться,

отпасть от народа? от Бога? – а впасть

куда? – о, поздние дети Эллады

о, пасынки Сарры!

И пролисты ветра, кружение птицы – Психея!

Отверстые хляби, от века беглянка – Лилит!

Клеопатра:

Лилит – вольно ж нам имя со своим мешать!

Стели – чужие жизни – как бы – дым – под шаг

стелился дым над гарями доныне от веку

вели – судьба ли, горе ли – я отвлеку…

Гуляй, сестра моя, моя душа —

оглядываться рано нам – не оплошай!

Карай – и милуй, мне ль тому мешать,

бросай – чужие жизни как песок – под шаг.

Проверь – превыше славы самозванства срам

правей нас – поискать и не назвать, сестра —

Адамова родня – гори она огнем —

в рода наши заказана печаль о нем

Любить лишь тьму от крыл ее в любых глазах

ловить лишь след от слез ее в чужих слезах

ловиться в сеть волос ее – и не шутя —

молиться довелось нам ей – в чужих сетях!

В том, что они непрочны – нас обвинят

вторит нам крыльев прочерк – прочь! – и для меня

из Нила многоструйного – в пляс – струя:

дразнила изумрудами глаз – змея!

В прахе виток, другой, рука – вслед и в дрожь:

ах, как литой у локотка браслет хорош!

Ах, как судьба смеется – и как на грех

в зрачках змеиных вьется все тот же смех

Тянет – так тянутся облака – только б на них смотреть

так не тянулось к яблоку в оны века сестре

пленена – и что за беда, разве я – чья жена?

С племенем жалящих вражда мне не завещана

Не оттого ли со дна зрачков или со дна веков —

или на дно скользят, в полыньи древних очей – мои?

Чем ни случалось дорожить, не держит следа вода

но им отдавала б жизни – и жизнь – и столько чужих отдам!

…

Итак, договорились: не теперь,

не тороплю – поздней, когда захочешь

а что захочешь, мне тому порукой

мой опыт – я прекрасно выбираю

ты к этому была близка сама

и плата хороша —

не обессудь,

что делать – надо как-то развлекаться

а впрочем, привыкаешь ко всему.

В чужую смерть игра – не из последних

но думаю, прискучила б и эта

когда бы не нелепая надежда,

смешная мне самой.

Со дня как я

покинула дворец, столицу, царство

и двойников своих (и одного

видали в полированной пластинке

литого серебра, любимой мною,

другого унесла с собой змея

из тех чернильно-черных узких змеек,

чей яд надежен, быстр и милосерден

и ловят их на отмелях реки) —

Лилит не возвращалась.

Что сказать —

мои догадки неправдоподобны,

но если я случайно угадала,

но если предпочтенье – не пойму

чем эта жизнь важнее многих прочих

моей теперь, хотя бы – но тогда…

Тогда за мной пошла рабыня – эта.

И надо же ей было заглядеться

на отраженье глаз Лилит в моих

а это смесь смертельного закала

двоятся чары и двоится жажда

и что могла бы думать о причине?

так беспричинна лишь душа души.

Мои догадки неправдоподобны,

но чем другим пристрастье к человеку

прочнее многих прочих, как не тем —

тем ли что безнадежнее?

мой бог, но как легко она переступила —

так бы – через порог родного дома,

и может быть, нашла его – как знать.

Мне спрашивать рабыню не пристало,

да и к чему бы – но ее дорогу

следовало попробовать: сюда

вход легок для любого, вот уйти…

никто не гонит, но никто не манит,

и если это называлось раем —

благословенна Ева…

Мне подхватить бы твой рывок на взлете

и разойдемся: ты своей дорогой,

и я своею – если есть дороги

там, где ты будешь, там, где буду я.

Все прочее – игра уже попроще,

и мы в нее сыграем: загляни

в мои глаза – и глубже – если я

права была, назвав тебя сестрою,

то взгляд Лилит со дна моих зрачков —

подобное привлечено подобным —

поднимется и отразит твои

и отразится в них.

Тогда цари! превыше диадемы

и слаще власти, заключенной в ней,

повиновенье душ и судеб – кто бы

противостал – ты носишь взгляд Лилит!

А это смесь смертельного закала —

двоятся чары и двоится жажда

но берегись зеркал, воды проточной —

всего, что бы сумело обратить

твой взгляд в себя.

Взгляд связывал – стекло освобождает

конечно же, здесь подвернется змейка,

клинок, вода ли, мало ли еще

что пригодилось бы тебе для смерти.

Не тороплю – но видеть ежедневно

след ее взгляда из чужих зрачков,

но ежечасно – нет, я не ошиблась,

тебе мила извечная игра —

о, зеркало – скользящая забава,

тебя к нему потянет, и тогда…

Наш договор тогда и совершится:

кто выносил свободный взгляд Лилит!

мне же – рывок твой подхватить на взлете…

…облачный столп в пустыне и огненный столп в ночи

поколенье блужданий в песках, где каждый уставший чист

омытый песком – ибо отступилось море твоей страны.

И каждый ушедший был званным – один был избранным

Или – один был позван по имени и названо имя ему.

Отравительница – опои и меня веками песков и смут

раствори маргарит в этом вине и вели – пусть нальют

… «Или, лама савахфани» – кто позвал Илию?

Так же – хочешь ли? я позову Лилит – мой ответ, раз моя вина

жемчуг у губ: допила до дна – но откликнется не она

ибо мне ведомо скрытое от всех, от ночи шестого дня —

имя рожденной в ночи – Господи! о, не оставь меня.

Остановись на первом дне

Лилит

идет вратами рая.

Из долин

пахнуло сыростью, взлетела птица.

До рая, до Итаки, до…

цари один!

пусть не со мной случится

смерть…

Но так ли уж долго я ищу свою нильскую змейку —

тебе не к спеху, царица, а я выбираю

может, так: образа, и под образа скамейку —

просто живут на Урале, проще и умирают.

А перейти за Урал – а там уже Азия,

а там по кочевьям такое в пыли непролазной —

тебе и не снилось, владычица зеленоглазая.

Тебе, египтянка, не снилось – а я родилась здесь.

И перейдя за Урал, в одном из татарских селений,

и добрые люди подскажут, в какой из халупок —

к ней и пойдем, побредем по полуденной лени

в пыли по колени, не скучно со мной, голуба?

Дверь толкну, а внутри темно – травы, ветки ли

с потолка да по стенам висят, в пучки связаны

а хозяйка стара и глядит неприветливо —

мне что, мне первой разве было сказано:

«От детей ли отнять да бросить псам?»

а как себя назвать, догадайся сам

живи в своих кровях или сдыхай пойди

и что ответить, кроме – так, Господи!

…а лицо Его темно, хананеянка моя,

а дома дочь все что-то кличет, безумная

не до гордости в горе – произнеси

что сказалось: «так, Господи, но и псы…»

Преломлявший хлеба, как твоя оскудела рука

или земли сидонские дальше других от небес,

что даешь не по боли, даешь не по скорби – а как

и собаке не дал бы, в дороге приставшей к тебе.

Она взглянула на дверь – привела кого?

на меня взглянула неласково,

душно в горнице от сухой травы.

– А чужих не лечу, иноверцы вы…

А лицо ее темно от лихих годин,

и что сказать мне, кроме – так, Господи!

я помолчу, скажу ей – погоди,

вера разная, мать, – Бог один.

Лгать легко, Хармион – как горшок абрикосов принять

второпях еле вспомнить: «мой дом да минуют напасти…»

Дверь в покои прикрыть – и (ах, как браслеты звенят!)

вызвать, вызвонить змейку на руку повыше запястья.

И минуту спустя ту же струйку пролить на свою,

поднести свою руку и ждать, и опустится темень.

А минута на то, чтоб взглянуть (я клянусь, и в раю

не поют херувимы, как здесь вам браслеты споют…)

– хороша ли царица Египта в своей диадеме.

Он твой, тот звук на полпути к Эдему —

и это не цепей – запястий звон.

Сюда идут. Поправив диадему,

себе самой: «прекрасно, Хармион!»

День оборвется ранее чем должен,

но выбери – и хватит за глаза —

от всей земли, на все века и дольше

здесь – диадему в мертвых волосах.

Она открыла коран, мне налила настой

я что-то странное помню из книги той:

что больше Бог того, чтоб у него был сын.

А мне все слышалось: «Господи, но и псы…»

– Сейчас уж поздно, ночь

с утра пойдем искать.

Болезнь я знаю, дочь —

это она, тоска

вокруг тебя что цепь

и ты в ее руке…

она уходит лишь в степь

да вниз по реке.

Я верю, тебе ли не знать – что ж, веди за курганы,

откуда пришли узкоглазые люди, и скот, и повозки…

В мае, если тепло, по степи зацветают тюльпаны

и другие цветы, попестрей, кукушкины слезки.

И если солнце не сожжет в золу

прежде чем бросить их дождям и пургам,

так пахнут волосы и кольца лун

в Азии, в степях за Оренбургом

другой весной, когда сойдут снега

а солнце не зайдет и сгубит зелень…

так пахнет – ты права – моя тоска.

Но говори же, как готовить зелье.

Я еще не решилась, моя госпожа,

не решилась —

излечить от тоски —

отчего бы и не

излечить от души…

взгляд, движение прочь —

полет —

отлетает душа… отлетела…

начинается жизнь в райской стране.

Окажи милосердие, Боже, и не награди меня прошлым.

Но другим, как Иова – будто бы можно – другим

взгляд следит за движением взгляда…

движение прочь —

бесконечно

отлетает душа, не умея совсем отлететь.

…красную глину лепили в круге восьмом, ров четвертый

числа причастности нашей указаны дважды и трижды

белые ангелы глину несли под пальцы господни и вежды

в солнцеворот, и в тороках у них – вёдро

хляби заключены ибо солнце полезно для глины

круг гончара придает ей форму и память движенья

…лотово семя, отверженцы, лотофаги!

память древней послушанья,

длиннее чем длинный

путь до Сигора и кровосмешенья…

Жест оборота кончается в левом плече,

поближе к сердцу и смерти

так, госпожа, ближе к сердцу и смерти

кончается память

черт ее не разобрать

в крылах ее ветер – Психея…

глина звенит, высыхая

Так зародилась тоска на отрогах Эреба

Агнец глядел на Иова, первенец стада,

первенца не искупивший…

будто бы милостью божьей искупается память!

будто бы память – не вольная райская птица

будто в глазах моих что-нибудь кроме

движения – прочь – отлетанья