Привычка выживать

– Больше спи, – советует ей отец. – Сон лечит. Только старайся спать сама. Без таблеток.

Вскоре мы с отцом целуем её в оставшуюся целой щёку и уходим.

В коридоре мы вешаем белые халаты на крючочки. И отец говорит мне:

– Вот, сынок, выбирай техническую работу. На ней больше шансов остаться в живых.

Помолчав, добавляет:

– Я это и сестре твоей говорил. Постоянно твердил. Но разве вы слушаете. Молодёжь. Всё на приключения тянет.

И улыбается:

– Хорошо ещё, что у твоей сестры – талант и чутьё.

А я слушаю и не знаю ещё, тянет ли меня на приключения.

Конец воспоминания.

Такси ожидало в переулке, туда не долетали солёные брызги. Она вышла меня провожать. Моя старшая сестра, мой единственный близкий родственник, оставшийся в живых. У неё получалось почти не хромать, казалось, что на трость она опирается невсерьёз.

– Береги себя.

– И ты береги себя.

Она обняла меня свободной рукой, крепко обняла, плотно, а я поцеловал её прямо в шрамик на щеке: с годами он подстёрся, истончился, убыл. Она отпустила меня и сказала:

– Тебе необходимо переменить… обстановку. Или жизнь… Что-то не так, я волнуюсь. Наверное, инстинкт. Не знаю. Ты… не дай опасности приспособиться к тебе… Я тебя люблю.

– Я тоже тебя люблю.

Обернувшись, сквозь заднее стекло такси я видел уютную мощёную бретонскую улочку в аккуратном бретонском городке. И мою сестру. Она стояла у задних ворот своего дома, своего кафе, своего тихого пристанища немолодеющей одинокой женщины. Она опиралась на трость обеими руками и неотрывно смотрела, смотрела, смотрела мне вслед. Автомобиль повернул за угол, но я знал, что моя сестрёнка ещё долго стояла неподвижно, провожая меня душой и мыслью.

7

Внешне я не отличался от остальных пассажиров: шорты, сандалии и широкая попугаечной раскраски рубашка с короткими рукавами. Обзавёлся такой одеждой в магазине какого-то промежуточного аэропорта. В моём полёте случилось две промежуточные посадки. И одна главная – последняя.

Самолёт ударил выпущенными шасси в землю и побежал по посадочной полосе, вибрируя, растопыря закрылки и притормаживая всё сильней и сильней. Затем предельно загудел, затрясся и, наконец, почти остановившись, стал спокойно разворачиваться, катиться к месту высадки пассажиров. На развороте я успел подивиться тому, как близко очутился конец посадочной полосы, обросший пальмами: места для приземления оказалось совсем в обрез.

Пальмы, цветы, обилие безмятежной зелени – вот что било в глаза, навязывалось радовать с первого шага на трапе. Но я глубоко втягивал воздух носом, всё понимал. Острова плоско выросли пористым коралловым известняком на верхушках древних подводных гор. Только кое-где могли торчать сгустки скал. Пёстрой, подстать пейзажу, толпе туристов, вываливающейся из самолёта, казалось, что тут раскинулся щебечущий благоухающий рай. Никто из приезжих не понимал, что коралл – это каменное дерево, сплошь покрытое бессчётными ненасытными ротиками. И коралловые острова не могли не изобиловать жадными ртами, готовыми хватать и хватать без удержу всё подряд. Особенно – денежные знаки. На туристов сразу же начиналась облава вымогательства. И я старался держаться в стороне.

Персональный агент выловил меня после иммиграционной стойки, как сачком, плакатом с моим именем, подхватил сумку, отвёл и усадил в машину, ловко прихлопнув за мной дверь:

– В гостиницу?

Я отрицательно повёл головой:

– В банк!

Агент взглянул на меня с подобострастным уважением.

Город, столица островов, начинался сразу же за аэропортом. Собственно, весь довольно крупный остров был занят городом, местами шикарным, по большей части – лачужным, разлагающимся. Этот парниково тёплый город очень нуждался в топчущем его улицы населении. В отсутствии людей его через год без следа затянуло бы тропической растительностью. И может быть только маленькая старая крепость у входа в лагуну, сложенная из привезённых плит ракушечника, на десяток лет дольше проторчала бы в зелёном затоплении, как выбеленная солнцем кость.

Воспоминание.

Моя первая служебная командировка. В одну из арабских стран. Первый опыт сотрудничества с этой страной. Мы прилетели довольно большой группой специалистов. Старший группы – мой отец.

Нас встречает офицер: орлиный взгляд, высоченная фуражка, мундир увешен аксельбантами и сабля, самая настоящая длинная сабля на боку. Он выпячивает грудь колесом, садится на место рядом с водителем, гордо ставит саблю между ног. Мы всей группой устраиваемся на лавочках в кузове фургона. И отец тоже.

Офицер, звеня подковками на сапогах по голым плитам пола, приводит нас в какую-то казарму, в большую-пребольшую комнату, похожую на спортзал. А может это и есть спортзал. Железные койки в два яруса. Мы раскладываем сумки у кроватей. И отец тоже.

Офицер говорит по-французски, его губы кривятся:

– Тут вы будете жить. Мои распоряжения для вас поступят завтра. Без моего приказа территорию не покидать.

Отец подходит к офицеру вплотную и совершенно спокойно неуловимым движением бьёт его кончиками пальцев в солнечное сцепление. Офицерик складывается пополам, роняет бравую фуражку на пол. Отец очень дружелюбно произносит по-французски, чётко выговаривая каждое слово:

– Слушай меня, ряженый ишак. Слушай внимательно. Мы будем делать то, что нам нужно. Командир здесь я. Ты – всего-навсего наш помощник для связи и услуг. Утром придёшь получить мои приказы. И чтобы через час мы жили в приличном месте, а не в этом сарае. И машины в распоряжение группы. Джип с шофёром. Каждому. Понял? Кивни, если понял.

Офицерик кивает, всё ещё не может толком вдохнуть. Отец улыбается:

– Ну, вот и молодец. Можешь идти. Фуражечку не забудь. А твоему генералу я сам позвоню.

В течении часа нас перевозят на джипах в гостиницу и расселяют в номерах по двое. Отца поселяют в люксе.

Вечером мы сидим с отцом на веранде в колониальном стиле. Пьём чай. Отец говорит задумчиво:

– Знаешь, я заметил, что те люди, которые населяют широты от тропика до тропика, не понимают иного языка, кроме языка силы. Скромность или, допустим там, попытка по-дружески договориться принимается, как слабость, и вызывает лишь высокомерие и наглость. И просьб не умеют слышать. Только приказы. Либо слуги, либо господа – без середины… Какая-то географическая загадка…

Конец воспоминания.

Верное средство получить покой среди людей – деньги. Самый жирный на островах и известный далеко за их пределами банк признал мои права. Моё материальное сверхблагополучие воплотилось в платиновую карту неограниченного кредита. И, когда я вышел из стеклянных дверей банка, лежащий у моих ног город наполнился моими слугами.

Агент выразил желание стать моим верным рабом. Принявшая меня гостиница пресмыкалась предо мной, в номер меня сопровождал сам управляющий. Я сразу же поднял жалюзи на окнах, чтобы без помех увидеть бирюзовое тело океана.

– Но, сэр… Солнце… Жара… – управляющий явно робел, почти страдал от необходимости поправлять в действиях меня – практически полубога.

– Ничего, ничего… Послушайте, мне нужно, чтобы вы порекомендовали мне солидную адвокатскую фирму, которая могла бы заниматься вопросами получения гражданства, – ответил я и раздал небесную манну чаевых.

8

Приобретать недвижимость, то есть ездить по островам и смотреть на дома, искать, выбирать, какой из них купить, мне нравилось. Я входил в незнакомые двери, визжавшие несмазанными петлями, бродил по скрипучим половицам облезлых полов среди пыльных комнат. Расставленные по самым живописным местам изящными табакерками и помпезными шкатулками дома с облупившейся на стенах и колонах светлых тонов краской назывались «наследием колониальных времён».

У меня получилось отыскать дом, от ступеней заднего крыльца которого начиналась полоса жёлтенького крупчатого песка, уходившая в глубину намного ниже самого низкого отлива. Хорошие пляжи на островах попадались редко. Я разделся, медленно вошёл по шею в воду бухты и поплыл в тёплой податливости. Мне пришлись по душе бухта, пляж и – ладно, так уж и быть – и дом.

Очередной мой временный прислужник – маклер посреднической компании по продаже недвижимости – неодобрительно наблюдал за моими тюленьими бултыханиями в океане: по его мнению богачи, просто состоятельные и солидные люди, а также и туристы обязаны были плавать только в бассейнах. Плескаться в дикой воде – удел бедняков. Меня он относил к богачам, а себя, вероятно – к довольно солидным людям. Я упал мокрым животом на горячую колючесть пляжа и поманил маклера пальцем. Тот, догадливо сбросив обувь, быстро приблизился босой, загребая песок краями приличных белых брюк, и склонился. Не взглянув на него, я произнёс нарочито негромко, но благосклонно, ведь всё-таки он не запачкал подошвами туфель будущий мой пляж:

– Известите продавца – я покупаю. Только чтоб поскорей и без суеты.

Маклер склонился ещё ниже:

– Будет сделано.

И ушёл. А я, продолжая загорать, мысленно прикидывал, где в окрестностях лучше всего было бы расположить посты вооружённой охраны.

Представление о будущем.

Катер уткнулся носом в берег. Она ступает на наш берег именно тут, на песок пляжа. Впервые. Будто в предвкушении подарка: с любопытством, лёгкой приятной настороженностью и – с улыбкой. Она идёт к дому, оставляя следы на специально выравненной слугами жёлтой плотно-сыпучей поверхности. Цепочку неглубоких продолговатых ямочек.

Поднимаясь по ступеням крыльца, она походя гладит обступающие лестницу цветы по весёлым головкам. Медленно, но не останавливаясь ни на минуту, она обходит комнату за комнатой всех трёх этажей и выходит на широченный балкон. Тут она поднимает, раскидывает руки, от полноты чувств стремясь обнять и зелень острова, и голубизну неба, и лазурь океана. Но, роняя руки, она ловит в объятья меня. Меня одного. Целует и говорит:

– Как хорошо! Мы ведь здесь будем жить, да? Как здорово!

И в розовое её ушко я шепчу в ответ:

– Да. И нет.

Ещё одно представление о будущем.

В то же самое время.

Сестра вводит нас – её и меня – в самую большую спальню на втором этаже своего дома. Улыбаясь, сестра говорит:

– Вот тут и поживёте. Сколько захотите. Хоть навсегда поселяйтесь. Мне только в радость.

Сестра обнимает нас. Потом подходит к окну, одёргивает занавески:

– Окно выходит во дворик. Так безопасней… А вот тут – смотри. – Она поднимает коврик на стене. Под ковриком в стенной нише висят четыре дробовика. – Это так, на всякий случай. Заряженные.

– Спасибо, – говорю я, опускаю и поправляю коврик.

И ещё одно представление о будущем.

В то же самое время.

Мы с ней шагаем по переходу – застеклённой трубе – от самолёта в аэропорту самого большого и богатого города самой богатой страны мира. Эскалатор опускает нас в безбрежный центральный зал. Она обнимает меня за талию и спрашивает:

– А теперь что?

– Теперь шопинг, детка, – отвечаю я.

– Что будем покупать?

– Оружие, машину и уютный домик в пригороде.

– О’кей, – говорит она и целует меня нежно и протяжно.

И ещё одно…

В то же самое время.

В лесу, недалеко от моего загородного дома, на родине, я учу её стрелять. По бутылкам. Звуки выстрелов ударяются в стволы сосен.

Она способная ученица. Я хвалю её. А она спрашивает меня в сотый раз:

– Зачем мне это?

– Пригодится, – в сотый раз отвечаю я. Она хмурится. На секунду. Но потом улыбается, играя ямочками на щёчках – ей нравится стрелять. Хотя бы по бутылкам.

И ещё одно представление о будущем… И ещё… И ещё…

И вот такое.

Кто-то где-то когда-то сидит и гадает, где же настоящие и единственные мы. Тем более, что этот кто-то ещё не всех нас нашёл, а настоящих ему никогда не найти, потому что он и представить себе не может всего… Даже если этот кто-то уже существует и получил приказ найти нас.

Конец представления о будущем.

Намереваюсь благоденствовать долго и счастливо.

9

Развитие событий. Попытка эпилога

Решение. Оно порождает реальность. Возможно, вот такую…

Реальность стремительно перевернулась. Я валялся на спине и видел высокое небо, а в нём – удивительно кривую, клочковатую ветвь сосны. И я больше не умел дышать, не представлял себе, как дышать этой грудью. Но потом какая-то капелька воздуха всё же выдохнулась странным звуком скрипучего стона: «а-а-а-аг-аг». Попытка вдоха упёрлась в боль: вбитый пулями бронежилет поломал мне рёбра. А одна пуля всё же добралась и до моего тела. Выстрелы же так и не дошли до моего сознания. Я о них только догадался. Потом, спустя минуту.

Зато выстрелы слышала и видела она. И сразу упала, откатилась в сторону, потерялась в подлеске, в движении неожиданно ловко перезарядив обойму, как будто делала это сотни и тысячи раз. Пистолет умело лёг в её руки, от неуверенности стрельбы по бутылкам не осталось и следа. Она выпустила пули узким веером, потому что не видела противника, хоть знала точно, в каких кустах он засел. Но ей нельзя, нельзя было оставаться на одном месте: в лес убийцы по одному не ходят.

Она ушла, по-змеиному скользя по хвойной земле, широко, сильно, плоскостно двигая бёдрами и лопатками, просочилась в овражек и побежала пригнувшись, сбивая ступнями мох и песок с откоса. Когда овраг кончился, она стала быстро подниматься на пологий холм, примерно на километр огибая то место, где меня подстрелили. Заросли папоротника пропускали её почти не шевелясь, сухие сучки под её шагами вминались в землю мягко, без треска.

Сначала она их услышала: они шли шумно, не скрываясь. Потом увидела, всех троих, сквозь густоту тонких древесных стволиков: один из них хромал, его вели. Она метнулась им навстречу, тенью сквозясь через лесной молодняк, на бегу вынимая из-за спины второй пистолет.

Когда они её заметили, она уже стреляла. Последнее, что они видели в своих жизнях – сбиваемые убийственным роем пуль случайно-попутные веточки и листочки. А через мгновение она стояла над ними и прагматично добивала наверняка. Потом перезарядила пистолеты и пошла по их маршруту через холм.

Машина, ожидавшая киллеров, стояла под противоположным склоном, посреди старой вырубки, в тупике дороги, когда-то грубо и наспех пробитой лесовозами. Водитель нервничал: топтался вокруг машины, вертел головой – наверное слышал выстрелы. Она неспешно подкралась, выпрыгнула из пней, как зверь из засады и порвала грудь и лицо врага выстрелами. Вытерев забрызганный бок джипа суховатым мхом, она села за руль.

Спустя минут десять, когда она грузила меня на заднее сиденье джипа, я спросил её:

– Что, все бутылки перестреляла?

– А то! – ответила она и зачем-то повернула кепку козырьком назад, открыв весело щурившиеся глаза.

– Куда поедем? Опять к ветеринару? – спросил я.

– К нему. Он тебя, телка, заштопать умеет.

Я улыбнулся, не разжимая зубов от боли… Или то был не я?

А может реальность была другой… И я был другим…

Неверный элемент. Абсолютно посторонний элемент в реальности сна. Стук, громкий стук в дверь. Но раньше, чем я понял природу звука, я осознал себя стоящим у стены с дробовиком в руке. Коврик с оружейной ниши в стене был сорван. Она же сидела на кровати и целилась из другого ружья в дверной проём.

– Это я! Вы там лучше расслабьтесь, – крикнула из-за двери сестра и, приоткрыв дверную створку, на всякий случай ещё постучала тростью в гулкое дубовое дерево двери.

– Заходи, – сказал я, положил ружьё и стал натягивать брюки.

Сестра вошла, окинула взглядом комнату и улыбнулась:

– Собирайтесь. Есть на что посмотреть. Доспите потом.

Мы одевались, не включая света. Сиреневой лунности, проникавшей сквозь щели в ставнях было вполне достаточно. И лестницу, по которой мы спускались, тоже окутывал мрак. Два световых горизонтальных столба автомобильных фар, бивших в угол двора, казались невероятно яркими, плотными, их можно было, вероятно, потрогать. Зато всё остальное ещё более сгустилось монолитом черноты.

Сестра провела нас мимо светозарного авто. Из-за распахнутой дверцы приёмник лил тихую песню: певица на парижском акценте сетовала на грусть одинокого вечера, а когда замолкала – грусть продолжали в мелодии гармоника со скрипкой. В углу двора лежали в ряд пять тел. Неподвижно и тоже грустно до неестественности.

– Знаете их? – спросила сестра.

Мы посмотрели в одинаково-бледные неживые лица:

– Нет.

Сестра тронула крайнего в ряду концом трости:

– Хотели проникнуть в дом этой ночью. Ребятам пришлось их ликвидировать. – И посмотрела в становившееся не таким уж и чёрным небо. – Через пару часов рыбаки пойдут на утренний лов. Возьмут их с собой. Свечками на дно поставят.

Песнь одинокого вечера в радиоприёмнике смолкла. И заиграла музыка повеселей, вместо голоса – хрипловатый свист.

– Идите, поспите ещё, – сказала нам сестра.

В спальне, когда мы с ней вешали коврик обратно на нишу с ружьями, она вдруг спросила:

– Трупы-свечи на дне? Это то, о чём я думаю?

– Да, то самое.

Все пять мертвецов встанут вертикально над поросшими густыми разноцветными водорослями камнями морского дна, прикованные тросиками или цепями за щиколотки к пучкам свинцовых грузил, отрезанных от старых рыбацких сетей. Долго-долго будут стоять и спокойно вперять взгляды белых невидящих глаз в плотную синь, слегка покачиваясь в одном ритме с водорослями. «Красиво погребены», – подумал я. Или это опять был не я? А она рядом со мной была не она?

И ещё одна возможная реальность… Другой я, другая она…

Относительность всех реальностей во времени. Всего за пару секунд, с пяток ударов сердца тому назад, мы с ней беззаботно болтали ни о чём, весело, ласково, нежно и озорно пересекались взглядами, а руки наши были заняты покупками. И вот я уже будто в ином бытии лежал на ступенчатой диагонали эскалатора и воспринимал мир перевёрнутым, лежал, как упал, когда она, среагировав первой, толкнула меня. Лежал и стрелял с обеих рук по верхней, перевёрнутой для моего зрения, площадке эскалатора, на которую выскакивали перевёрнутые враги.

А она… она присела на корточки на ступеньку ниже меня и стреляла вниз, влево и вправо, приговаривая в такт выстрелам: «Солидный магазин!» – «Лучший магазин!» – «Дорогой магазин!» – «Половина покупателей» – «киллеры!» – «А охраны» – «не видно!» – «Суки!»

Но секьюрити и полицейские всё же спешили к месту перестрелки. Где-то уже близко выкрикивая что-то и вереща свистками. Они как раз успевали к сбору трупов и раненых. И к тому, чтобы задержать нас, единственных сошедших с эскалатора невредимыми и с оружием в руках.

– Сдадимся?

– Очень не хочется, – ответила она, слегка пнув стонущего раненого. – Лучше бы этого добить и уйти.

– Не получится.

– Тогда не о чём и говорить, дорогой. Сдаёмся, малыш, – она бросила пистолеты, обняла меня и глубоко поцеловала, закрыв глаза и растворившись в чувственности губ.

Потом нас хватали, орали что-то прямо в уши, крутили руки, ковали в наручники и вели.

– Ты позвонишь адвокату?

– Лучше ты, малыш.

Она улыбалась мне, а я – ей… Или я опять не был собой?

Ещё одна реальность… Вот такая…

Пули откалывали от перил балкона кусочки мрамора с фонтанчиками белой пыли, расщепляли старинное дерево балконных дверей. Мы бежали, шлёпая босыми ступнями по твёрдой прохладе ступеней Старинной лестницы колониального дома.

– Где?

– Тут, – я показал ей на шкаф, обитый железными полосами.

Она обогнала меня и первой взяла автомат из шкафа щёлкнула магазином, передёрнула затвор, облегчённо вздохнула:

– Надо кеды какие-нибудь обуть. Крыша горячая, наверное…

Снаружи весело стрекотали очередями выстрелы…

Враги явно высадились прямо на пляж бухты. Стражники из местных, сидевшие на холме, их проспали, возможно – в прямом смысле этого слова. А может быть тела стражников валялись где-нибудь в кустах, и широкие раны на их шеях упоённо грызли толпы злых муравьёв. Охрана поместья ещё отбивалась, но их не могло хватить на долго. Подкрепление из соседней деревни имело все шансы не успеть.

Плоская крыша и впрямь была горяча, нагретая солнцем. Но у краёв её, там, где равномерно топорщились зубцы ограждения, лежала ненадёжная, но достаточная тень. Благодаря этим зубцам крыша напоминала стену замка, только очень уж широкую стену и очень жаркую. А мы с ней становились последними защитниками этой стены.

Образ защитников стены пришёл, конечно, потом. Лёгкое и безобидное лицемерие памяти. А в те полчаса или минут сорок мы просто отстреливались и уворачивались, как могли, от пуль и гранат. Увернуться получалось не всегда: она была в крови, да и я тоже. Но всё же нападавшие то и дело падали мёртвыми лицами в песок пляжа, будто старательно усаживая широченную жёлтенькую песчаную грядку неживыми пятнисто-камуфляжными уродливыми растениями.

Помощь явилась внезапно. Джипы вырывались на простор перед домом, швыряя колёсами землю и песок, напрямик через цветники парка, сбивая вазоны. Молодые крестьяне на ходу крошили автоматными очередями оставшихся врагов, выпрыгивали из машин, добивали в упор. Потом радостно бросали трупы в кузов грузовика, громко смеясь: получали удовольствие от неожиданного развлечения в однообразии сельской жизни. Деревенские готовы были с лёгкостью убить кого угодно из чужаков, посмевших тронуть местных, особенно ради нас: мы ведь уже стали благодетелями всей округи и сельской коммуны. Джипы, автоматы Калашникова, униформа парней, тяжёлые армейские ботинки – всё было куплено на наши деньги.

Множество сильных, жилистых рук грубовато-заботливо перенесли нас с крыши на кровати в комнатах. Сердобольно причитали и голосили, поили, ухаживали, укладывали поудобней откуда-то явившиеся целой толпой женщины в простых полиняло-цветастых платьях с широкими юбками. Из ближайшего города спешно ехали доктора. Ясно было, что мы с ней – выживем… Но настоящие ли это были мы?

Ещё один я, наименее реальный, почти не оставляющий следов существования, тем не менее тоже существовал. И возможно этот я в критерии настоящего бытия претендовал на истинного себя гораздо более других. Тех других, которые в парах с возлюбленными или просто партнёршами проживали где-то мои многочисленные жизни. Контора, в которой все я и она когда-то служили, подарила немало очень подготовленных дорогостоящих специалистов этому миру, в самых разных уголках которого я хотел бы жить и теперь жил одновременно, разом, радуясь и порой любя в шаге от гибели.

Наиболее претендующий на истинность я жил один. Потому что однажды она, совсем не находя себя в растворяющей осенней усталости, опустошённости и не веря в летний мираж, в котором могут родиться стихи, сказала мне: «Нет». Тихо, одними губами, но повторила много-много-много раз, всё повторяла, закрывая дверь… Возможно, то есть наверняка, после её отказа моя выживаемость возросла. Ведь она совсем не умела стрелять, не знала способов ведения одиночного боя на пересечённой местности, не умела грамотно вести перестрелку, не знала, как правильно выбирать, занимать и менять огневую позицию – она ничего этого и многого ещё не умела и не знала. Она была моей единственной слабостью, моим единственным изъяном, моим единственным поражением. И перестала быть всем этим прошептав на остатке выдоха бесконечное «нет».

Так я жил один. В пентхаузе на крыше высотного здания, одного из указующих в небо перстов над беспредельно широкой ладонью большого города. В одной из комнат моего жилья не было ничего, кроме никелированной туши телескопа, великолепного изделия оптической техники, в который я наблюдал вовсе не звёзды. Сквозь окно из чистого кварцевого стекла, эфирно-прозрачного, не создающего искажений и бликов, я рассматриваю верхний этаж другого вызывающе-торчащего здания кварталов за десять-двенадцать от меня. Так далеко, что невооружённый взгляд воспринимает только сплошное серое однообразие. Но благодаря работе могучих линз, я мог хорошо увидеть и разглядеть каждую деталь, самую мелкую и безликую.

Наблюдал за происходящим в большом зале, стильном кабинете с панорамным, от пола до потолка, окном, никогда не завешиваемым шторами из-за высотного тщеславия хозяина кабинета. Для меня это тщеславие оборачивалось примитивной, но любопытной аквариумностью. Сходство с аквариумом дополнялось толщей беззвучного расстояния. Наблюдал не всегда, а только после того, как получал сообщение, что где-то там, в большом и интересном мире, в котором этого меня нет, очередных меня и её в очередной раз почему-то не смогли убить.

Все эти «где-то», «как-то», «почему-то» становились кислотой раздражения для обитателя наблюдаемого аквариума. Брошенная в короткой ярости трубка телефона, сломанный меж судорожных пальцев карандаш, очки, которые швырнули на стол как попало. Когда-то я уже смотрел в эти стёкла очков. А теперь в этих стёклах сквозь громадное, от потолка до пола, окно отражались далёкий небоскрёб, мой пентхауз на его крыше, моё окно, широкий немигающий глаз-объектив моего телескопа. И я. И моя улыбка победителя.