Артинский ярус. Круги на поверхности. Апокалипсис сегодня

Принято нынче говорить, что, затеяв революцию, Русь упустила свой великодержавный шанс. Но, вернее, я считаю, будет так – свой шанс стать сверхэкономической державой российская империя потеряла в конце девятнадцатого века, когда столичные властные круги впустили в деловой российский мир так любимых ныне «зарубежных инвесторов». Иноплеменная братва взятками да искусными интригами потеснила кондовых, истово верящих на слово, промышленников – старообрядцев. А старообрядческий капитал в те времена в России главенствовал. Купцы- кержаки не лебезили перед властью, честь имели, веру блюли и если давали на лапу, то деньгами. Иноземцы давали чиновникам долю в деле. За то царедворцы и царедомочадцы продали страну по дешевке. Потом все, как по Марксу.

Старообрядцы были и есть независимы. А независимость – это право сильных. Они мешали. Мешали их общины, в которых никогда не бросали попавших в беду. Эти общины не только содержали школы, но и в короткий срок могли собрать и передать в доверительное управление крупные суммы денег. Жили откровенным «общаком». Выбирали самых умных и предприимчивых и помогали им, чем могли. Выбившись в люди, те продолжали опираться на общину и возвращали сторицей долги свои перед единоверцами.

Для официальной истории уральское старообрядчество почти сплошное белое пятно. На поверхности – громкие купеческие имена староверов, миллионные сделки, независимость от царского правительства и роскошные подарки императорским чиновникам. А дальше – потаенная жизнь скитов, деревень, сел, городов. Жизнь по другим законам, по иным правилам, по скрытым от чужого глаза обычаям… Почти три века такой жизни создали свою, отличную от общероссийской, культуру. По понятиям жили староверы, по своим понятиям.

И вот Россия, взметнувшаяся экономически под занавес века девятнадцатого, в начале века двадцатого под чутким вниманием Николая Романова начала к вящей радости иноземцев смердеть. Уже в то время случился очередной исход староверов от лукавых никониан и слуг антихриста. На уральской земле много деревень, куда приходили поселяне, обживались, строились, корчевали лес и кормились хоть не густо, но ладно. Умели работать и работы не чурались.

Но начался Судный день. Как и было предсказано. И не один день длился он, в целый век. Началось все с гибели деревень. Про все деревни не расскажешь, но расскажу, как умирала старообрядческая деревня Бочкари. На ваших глазах умирала – последний дом вывез в 1969 из деревни Давыд Бессонов – потомок основателя деревни Филиппа, оставившего свое имя на Филипповой горе, что по дороге на деревню Волково. Трагедия Бочкарей – это и трагедия каждого жителя деревни, и трагедия России, потерявшей со смертью малых деревень невосполнимый пласт духовной жизни русского крестьянства. Каждая из деревень была самобытна, индивидуальна и самостоятельна. Поэтому и погибли эти деревни, не вписавшиеся в программы, директивы, кампании и решения пленумов исторических съездов. Не вписалась в марксизм и деревня Бочкари.

Когда появилась эта деревня – неведомо. Даты основания выселка Бочкари в архивах не нашли: в 1875 году в списках населенных мест Пермской губернии не значится, а по спискам за 1904 год выселок Бочкари появился. По спискам в Бочкарях – 14 дворов, население – русские, бывшие государственные крестьяне, всего населения – 105 человек, 52 мужчин и 53 женщины.

Народ, населявший Бочкари, был своеобразным. Большинство – прямые и косвенные родственники: по легенде старожилов-бочкаринцев, деревню основали две родственные семьи – зятя и шурина, ревнители «древлей веры», бежавшие от гонителей веры с северных российских губерний. И женились парни больше на невестах из своей деревни. Деревня жила замкнуто – на купленных у богатых марийцев и башкир землях хлеборобствовали и пасли скот. Деревня обеспечивала себя крестьянским трудом.

И жили в Бочкарях люди талантливые и даровитые, те люди, которых не хватало потом на просторной заросшей сосенками былой российской пашне. Обо всех не расскажешь, но все они – одного поля ягода, одной деревни жители. Деревни, которой не стало.

Потомок основателя Бочкарей Филиппа – Фирс Бессонов – славился трудолюбием и хозяйской сметкой. Жила его семья полностью на натуральном хозяйстве, были в семье и кузница, дававшая побочный небольшой доход, и знаменитый по всей артинской округе сад. В саду росло все, что только может на уральских землях. В саду поспевали не только ягоды, но и яблоки разных сортов. Управляющий Артинским заводом, бывало, приезжал в Бочкари с семьей, гулял по саду и имел право сорвать с ветки любое понравившееся яблоко. О саде Фирса Елисеевича остались лишь память да сорт местных уральских яблонь «фирсовский», который, как сказано в книге «Садоводство Урала», давно уж антикварной, выпущенной в 1966 году, «размножается опытниками отделением прикорневой поросли от маточного дерева в районе Красноуфимского куста».

Как воспринял рачительный бочкаринский крестьянин Фирс революцию – неизвестно, но революции – революциями, власть – властью, а крестьянин – он и есть крестьянин. Фирс Елисеевич взял да и развел после революции красный пермский клевер. Семена этого клевера тогда были дорогие, вот он и сделал деньги.

Удачное ведение хозяйства принесло в семью достаток, но Фирс Елисеевич останавливаться на этом не стал, а подумал и послал в 1923 году в Москву на первую Всероссийскую сельскохозяйственную выставку двух своих взрослых сыновей за поиском чего-нибудь нового, что в сельском труде сгодится. Дал старшему сыну наказ: «Иван, попадет что – бери, денег не хватит – бери в долг – рассчитаемся». Иван взял не что попадя, а трактор «Фордзон», в долг, под те же семена клевера. Когда трактор из Красноуфимска пригнал первый районный тракторист поляк Пилец, фурор был похлеще, чем тогда, когда первый спутник в космос запустили.

Артинские старожилы долго еще помнили этот трактор – и как пугал окрестный народ шум двигателя, и как Фирс, освоившийся с техникой, приезжал на тракторе, привязав к трактору конскую телегу, на базар в Арти. Так что, как бы не трубили историки от компартии о тяжкой жизни единоличника, но первый трактор в Артях был частный.

Технику Фирс Елисеевич любил и активно внедрял ее в размеренный бочкаринский быт. Активно экспериментировал и с новыми сортами, и с обработкой земли. К прогрессу крестьянин из Бочкарей пришел самоуком, с минимумом учебы, но все это, сдобренное природной сметкой и хваткой, давало свои плоды – дела хозяйства шли в гору. Обходились минимумом рабочих рук – только свои, семейные, найм только по нужде, по сезону. Сам работал и людей не жалел, снохи обижались – «загнал на работе». Имел Фирс Елисеевич крутой нрав – правду говорил в глаза, невзирая на чин и должность. Но говорил именно правду – многие ходили к нему на совет. За резкое слово на него не сердились – за тем и шли. Хоть прям и резок был, но отходчив и справедлив. Прямота, видимо, его и сгубила.

Покуда в Бочкари медленно, но верно подтягивалось наступление на крестьянство диктатуры пролетариата, хозяйство Фирса Елисеевича росло, появлялись новые сельхозмашины, трактор зимой работал на мельнице. Сын Иван стал трактористом. Старшим сыновьям Фирс Елисеевич построил дома рядом со своим домом. Почуяв неладное в крестьянской государственной политике, начал раздел хозяйства, поменял в 1928 году трактор на сруб дома в Волковской коммуне. Тут подоспели лихие времена раскулачивания. Каким образом Фирс Елисеевич попал под раскулачивание – неясно, но родственники говорят о следующей версии. В Бочкарях к тому времени образовался колхоз, собрали скот, инвентарь, разместить было негде – вот и решили воспользоваться домом Фирса Елисеевича. А может, просто под разнарядку попал крестьянин – экспериментатор. Особой роскошью дом Бессонова не отличался – доходы хозяйства уходили на развитие, а сама семья жила ничуть не лучше соседей – та же домотканая одежда, та же пища на столе. Попал под раскулачивание и младший сын Фирса Прокопий. Он только что женился, оставался в доме отца, и вместе с отцом был сослан в Сибирь.

Погнали крестьян на освоение Сибири. Выжившие до сих пор вспоминают собор в Тобольске, где собирали семьи раскулаченных – многие были с детьми – холод, болезни – дети погибали. А дальше – по Оби на баржах, в лес с топором да пилой – «осваивай Сибирь, эксплуататор деревенского пролетариата». Построили поселок Ростошь. Жительница Артей Анна Ивановна Ставинская, попавшая под раскулачивание в шестилетнем возрасте, жила с семьей Фирса Елисеевича в одном доме через стенку, вспоминает о нем как о высоком, крепком старике, который и в высылке оставался верным себе. Жил правильно, по-семейски. И в Сибири настигли уральского крестьянина длинные руки «диктатуры пролетариата» – в 1937 году обвинен по ложному доносу и расстрелян.

Так был уничтожен крепкий уральский крестьянин, вырублен корень, давший побеги целому роду Бессоновых. Разрушен дом Фирса Елисеевича, который был впоследствии школой, а преподавал в этой школе учитель Никита Бессонов, внук Фирса, сын тракториста Ивана. Вырублен и загублен знаменитый сад Фирса, исчезла и деревня Бочкари.

Деревня без людей долго не стоит. В каждой деревне всегда был свой корень, самый уважаемый и хозяйственный мужик, никем не назначаемый деревенский голова. Такие головы оказались не нужны, а потом ненужными, бесперспективными стали деревни. Погиб Фирс, погибла деревня Бочкари. Земля, возделанная и распаханная, перспективу потеряла. Стала невостребованной, как чиновники говаривали.

И вот здесь, на реке Уфе, где вольготно плещется рыба, повторю я вам слова древнего мудрого старца: «Пища же различным рыбам определена различная, по роду каждой. Одни питаются илом, другие поростами, иные довольствуются травами, растущими в воде, большая же часть пожирает друг друга, и меньшая из них служит пищею большей. Иногда случается, что овладевшая меньшею себя делается добычею другой, и обе переходят в одно чрево последней. Что же иное делаем и мы люди, угнетая низших? Чем различается от сей последней рыбы, кто по ненасытимому богатолюбию во всепоглощающие недра своего лихоимства сокрывает бессильных? Он овладел достоянием нищего, а ты, уловив его самого, сделал частью своего стяжания. Ты оказался несправедливее несправедливых и любостяжательнее любостяжательного. Смотри, чтобы и тебя не постиг одинаковый конец с рыбами – уда, верша или сеть. Без сомнения же и мы, совершив много неправд, не избегнем последнего наказания».

Шло стяжательство, гремела неправда, плелись сатанинские сети, как и было сказано. Вот так, повсеместно и исповдоль, гремела поганая антихристова поступь, шуршали страницы Судного дня, но старообрядцы верили и молились, не сомневались в великой силе общинного житья. Отстояв за долгие века право на свою веру, на свой жизненный уклад и устои, продолжали и продолжают возносить свою молитву Богу за Святую Русь, процветание ее и победу над темными силами. И, быть может, отмолили то, что сумели отмолить. Потому мы и живы, и правим сейчас тризну на этом крутом уфимском бережку за тех, кого отмолить не сумели. Пусть мир и покой будет усопшим, – завершил свой опус Никодим Константинович и поднял кружку. – Земля им пухом!

– Крепка и честна молитва старой веры. А потому решил я, – продолжил Никодим Константинович, – дождусь, когда в приход священник наш вернется, отец Иоанн, – а он обязательно вернется, и направлюсь я в Сибирь, в Минусинск. К братьям нашим. Узнать и проверить. Для того уж и машину боевую приготовил, и прицеп возьму, а на него добрый снегоход поставлю, если зима ранняя случится, то на нем буду добираться. Семья моя согласна, потому что это наше дело, семейское.

Подбросили еще дровишек в костерок и сидели, слушали как журчит по перекату река. Сидели тихо, каждый думал о своем, потому что было над чем задуматься-поразмышлять.

– Ни пуха не пера тебе в дороге, Костич! – сказал Сергей. – А снегоход-то тебе зачем с собой волочь, найдешь по пути. Впрочем, не мне тебя учить. И огромное спасибо за проповедь, прямо-таки лекция философическая, да под закуску замечательную. Про выпивку и не говорю. Вот смотрю я, как и ты, на реку и вспомнился простенький такой стишок:

– Люблю я летом с удочкой

Над речкою сидеть…

Его Николай Пастухов, бывший кабатчик, написал как раз в средине девятнадцатого века, раз уж про дела вековой давности вспоминаем. И опубликовал в сборнике «Стихотворения из питейного быта». Поднялся от питейного откупщика до миллионера, газету издавал и очень удачно. Интересный был человек, очень рыбалку уважал. Но именно на рыбалке с ним такая трагедия приключилась: убил пацанчика. Деревенские детки купались там или кричали как-то громко, а он в лодке на реке сидел с удочкой. Вытащил револьвер, думал, что не заряжен и решил испугать, нажал на курок да и выстрелил в сторону детей. Убил мальчонку. Жестоко, говорят, после раскаивался, старался вину загладить, дал несколько тысяч рублей семье погибшего ребенка, поставил на могиле мальчика мраморный памятник, внес в земскую управу изрядную сумму на учреждение школы в память убитого. От суда и следствия откупился. Но мать погибшего мальчонки миллионера Пастухова не простила, более того – прокляла его. Проклятие матери оказалось сильнее всяких денег: уже взрослые дети Пастухова – дочь и сын – через девять месяцев после гибели деревенского паренька умерли от болезней в муках. Быть может – и все мы ими, невинно убиенными, проклятые?

– Историк тот, кто старое помянет, истерик тот, кто старому неймет, – по-доброму грустно усмехнулся Никодим Константинович.

Помолчали. Слишком уж тема серьезная, пусть и своевременная, но очень даже не ночная, в разговоре всплыла. Выпили еще на дорожку, собрались, свернули стойбище, костер притушили, руки накрепко друг другу стиснули и разъехались. На берегу осталась темнота.

Глава 10

БЕСПРОБУДНАЯ ТИШИНА

Башкирия, г. Уфа – Мечетлинский район, село Большеустьикинское

Октябрь 2020 г.

– Живы дети, только дети, – Мы мертвы, давно мертвы. – Смерть шатается на свете… Уважаю тезку моего Сологуба, – заявил Федор. И хлебнул из коньячной чекушки.

– Не трави душу, кончился «Серебряный век», все кончилось, – сказал Андрей, объезжая перегородившую трассу фуру.

– Раньше говорили, что человек черствеет, постоянно находясь рядом со смертью. А я всегда считал, что человек черствеет от телевизора. Телевизор – вот самое жуткое доказательство загробной жизни: включил его – люди ходят, чего-то говорят, выключил – и все они умерли. Снова включил – а там уже другие ожили и снова изображают жизнь, – продолжил Федор и снова отхлебнул. Достал из кармана очередной шоколадный батончик, хрустнул оберткой и зажевал. – Человеку не нужно было жить, ему достаточно было смотреть жизнь по телевизору. А сейчас нам с тобой приходится жить. Когда нет телевизора и все умерли.

Андрей не прочь был чего-нибудь перекусить, но только не шоколад – лет этак пять назад у него обнаружился диабет, пусть и в достаточной легкой форме, без инъекций, но с обязательными таблетками и диетой. Таблетками запаслись в одной из аптек, но Андрей их почему-то не принимал. При этом чувствовал себя довольно бодро. И решил, что таков результат непомерного стресса, реакция организма на все случившееся. Хотя от шоколада напрочь отказывался. Потому что отвык.

– Федя, ты поройся там и сделай мне какой-нибудь бутербродик, лучше с сыром – чего-то с души воротит от этих навороченных сервелатов, – попросил Андрей. – Так-то бы остановиться спокойно и закусить по-человечески, но трасса пока свободна, без хлама, и если едем – то едем…

Федор выщелкнул вороненый складень – добычу в очередном магазине про охоту-рыбалку – и зарылся в сумке с продуктами, набранными в дорогу. Начал создавать перекус.

Из Казани они решили ехать через Уфу, где было покойно, как на погосте. На улицах не столь уж и много трупов, проспекты не забиты разгромленными автомобилями, город фактически не горел – электричество явно было отключено заблаговременно. Вероятно, башкирские власти, как и руководство Татарстана, вовремя приказали всем оставаться по домам, где законопослушное население и осталось. Навсегда.

В Уфе задержались на пару дней. Обосновались опять же в небольшом отеле в центре города, где было всего лишь три мертвых постояльца и труп блондинки на рецепшене. Бродили по городу, набрали два ведра ювелирных изделий, которые потом оставили в багажнике «Патриота», от которого Андрей решил отказаться. Пересели на белый лендровер. Потому что Андрей решил экспроприировать сразу два прицепа, один загрузил квадроциклом, а нему еще прикрепил двухосный прицепик с аэросанями-амфибией «Патруль». На лендровере стояла резина-липучка, и Андрей решил, что экипировался для всех вероятных ситуаций. Жизненных ситуаций – именно жизненных.

«Патруль» напоминал чудо мини-авиатехники, но движок у него потреблял обыкновенный бензин, что и послужило аргументом для выбора. Догрузились дизель-генератором и парой бочек соляры – это уж на самый пожарный случай. Свежая практика показала, что с топливом проблем нет. Есть проблемы с помпами для перекачки. Поэтому прихватили две разномастных помпы.

Вечером сидели в буфете отельчика. Федор, несколько раз тщательно протирая очки, чистил невесть откуда-то взявшийся у него «Глок 17», систематически подливая в бокал виски. Андрей соорудил походную кухонку из газовой туристической горелки и подогревал всякие полуфабрикаты. Поели, в осенних сумерках зажгли яркий газовый светильник, «замутили» кофе в медной турке. Подождав, пока напиток вскипит до пенки три раза, Андрей прикрыл емкость блюдцем, чтоб «взопрело». Так и отужинали.

Разговаривать не хотелось – было не скучно, но очень тоскливо. Федор разогнал тоску очередной порцией вискаря и решил спать прямо в баре на диванчике, укрывшись пледом. Андрей пару часов смотрел на мертвый город, поглощаемый ночью, затем убрал полуфабрикатные упаковки со стола и ушел спать.

Утром, чуть свет, двинулись в путь. На Арти, на историческую родину. Почему именно туда – ни Андрей, ни Федор обозначить не смогли. Андрей вспомнил поговорку «Где родился – там и пригодился», а Федор с ним согласился.

Ехали без спешки – получившийся автопоезд был не особо маневренным, а «перевертышей» на трассе хватало. Села и деревни, удручали погибелью – у домов вздувшиеся туши лошадей и коров, на полянках мертвые гуси. Поближе к вечеру свернули в очередное село и притормозили у здания, на котором болтался флаг. Решили, что так будет лучше и, проверив контору, которая оказалась сельской управой, трупов не обнаружили. Там и определились на ночлег. Пока Андрей вытаскивал походные пожитки-спальники, Федор прошелся по окрестностям. Вернулся недовольным:

– Хотел в колодце воду набрать, чтоб ополоснуться, а там собака дохлая… Обошел несколько домов – мертвячина повсюду. И даже крысы окочурились, во дворе десяток лежит, здоровенных… Набрал вот ведерко картошки-моркови, лучка-чесночка, пробовал открывать холодильники – но там уже все пропало. Потому «велкам тушонка»! Но воду набрал в баньке, в колоде. Вроде как чистая. Кстати, можно бы и баньку истопить, помыться-попариться. Банька небольшая, ладная, быстро истопится, а рядом бочка с дождевой водой, Ополоснуться вдоволь хватит.

Баньку решили истопить. Полыхнули в каменке мелкие сосновые чурочки, переложенные берестой, а потом и сухонькие березовые поленца. За час банька налилась малиновым жаром. Федор запарил парочку березовых и парочку пихтовых веников, обнаруженных в дощатом предбаннике. Бывшие хозяева баньки явно ценили жар и быстроту нагрева, а склонностью к околобанному заседанию не страдали.

Поскольку париться пошли уже затемно, то вооружились фонарями. И не только – у Федора в кобуре торчал пистолет. Андрей спросил:

– А в баню-то тебе ствол зачем?

– Да привычка такая случилась…

– И даже сейчас, когда вокруг никого?

– А сейчас – тем более, – ответил Федор, снимая очки с толстенными линзами и привычно протирая их подолом футболки.

Федор скинул барахлишко-неглиже, согнулся пополам и ворвался в парилку. Плюхнулся на полок, киданул на камни полковшичка березово-пихтового настоя от веников и банька шарахнула неистовым жаром, даже волосы от стремительного пара взвихрились-закурчавились. В баню ворвался Андрей и аж взвыл от неумолимого экстрима:

– Да погоди ты, не мечи, дай хоть чуток адаптироваться!

– В аду адаптироваться будем!

– Ад уже здесь Федор, ад внутри нас…

– И вот мы его и вышибем! Ложись и стисни зубья!

Андрей растянулся на полке, а Федор, нещадно поддав парку, вытащил из жестяной шайки пару веничков и взмахнул ими над каменкой. Камни вновь зашипели, исторгая пар. Прогрев веники, Федор начал помахивать ими над Андреем. Тот заскрипел челюстями – палило жутко. И лишь только Андрей начал было привыкать к жару невероятному, как Федор сурово начал охаживать его двумя вениками сразу. Андрей терпел минуты полторы, а затем с воплем «Ну ты маньяк!» выскочил из бани. Чуток постоял в предбаннике, пытаясь отдышаться, затем обреченно схватил ведро, набрал воды из бочки и опрокинул на темечко. Выстуженная осенью вода дала возможность слегка отдышаться. Из бани неслись матюки с уханьями и перехлест веников. Открылась дверь, удар пара выбросил красное, облепленное иголочками-листочками багровое и длинное тело Федора. Федор выхватил у Андрея ведро, кинулся к бочке и начал кидать на себя воду. Сел на лавку в предбаннике и начал отдуваться.

– Ну ты, Федя, мизерабль! – натужно, но достаточно громко прошептал Андрей.

– Сам, бля, мизерабль, бля, – ответил Федор. – Я, скорее, мизантроп. Ну, как-то всегда мне было одному душевно комфортней. А люди были для меня или собутыльниками, или подельниками. Ну, дам не считаю…. Вот всегда мне хотелось жить одному, в какой-нибудь избушке, в глубине леса. Но чтоб цивилизация слегка была в режиме унитаза. Хотелось – но не получалось. Да я и не стремился. А сейчас вот как все обернулось.

Федор выудил из заготовленной бадейки с ледяной водой чекушку водки, вскрыл и засосал ее прямо из горла. – А сейчас продолжим!

Парились час с лишним, пока не выжали весь жар. Помылись-ополоснулись, вскрыли хрусткие пакеты с трусами-носками-футболками, оболоклись, и высвечивая фонарями тропинку, вернулись в сельскую контору. Пока топилась банька, Федор заботливо натаскал из стожка на ближнем огороде несколько охапок сена. На них развернули коврики-спальники. Упали на постель и неожиданно для себя почуяли умиротворение.

– Пусть и тишина мертвая, а какой-то покой на душе. Странно, но спокойно. Одуряюще спокойно, аж тревожит… – проронил Андрей.

– Вот всяко представлял я себе душевный комфорт, но только не таким, – продолжил Федор. – Тишина какая-то невероятная, даже вороны не каркают. И петухи деревенские нас не разбудят. Потому что сдохли. Наверное, покойники так же все ощущают. Беспробудную тишину….

Федор закурил, затем отвинтил колпачок со стеклянной фляжки коньяка и сделал добрый глоток. Враз и на полфляжечки. Закусил пластом заветренной грудинки.

– Самое странное, что пью бесконечно, а похмелья у меня нет. Или трезветь не успеваю? Тихой спокойной ночи, друг и соратник!

Утром проснулись, чуть свет забрезжил, позавтракали чайком-коньяком, похрустели печеньками – шоколадками и двинулись в путь. Пробирались по трассе еще пару часов. Подъезжая к свороту на село Большеустьикинское, увидели в поле табунок лошадей. Лошади были стреножены и паслись, позвякивая колокольцами.

– Федя! Дичь! Федя! Живность!!! – дико закричал Андрей.

– И не только, – тихо сказал Федя. – Вперед глянь-ка…

За указателем «Большеустьикинское» в кучу были свалены мешки, слегка напоминающие легкий блокпост баррикадного свойства. Вдоль мешков, попыхивая сигаркой, прохаживался мужик в камуфляжной одежке с автоматом на плече.

Глава 11

Мизантроп в Карагае

Башкирия. Мечетлинский район, с. Больше-Устикинское. Санаторий «Карагай»

Октябрь, 2020 г.

– И вы вправду из Москвы? – спросил Равиль. – И что там?

– Все также – ничего, – ответил Андрей. – В Казани ничего, в Уфе ничего, везде уже ничего. А здесь – все в порядке, даже стреляют…

– Это наши власть третий день делят, а стреляют в воздух. Зеленое знамя пророка решили поднять, Башкирский халифат основать. Никто вроде бы и не спорит, но все равно что-то обсуждают и в воздух палят. Патронов потому что много, – сообщил Равиль.

Равиль, молодой паренек, трудившийся пожарным в местном МЧС, уже как минимум сутки охранял блокпост на трассе у сворота в Большеустьикинское. Бдил с четырьмя товарищами. Ждали смены караула. Товарищи спали в машинах – они отважно дежурили ночью и слегка грусть развеяли, да немного притомились. Им взгрустнулось, потому что уже второй день никто по трассе не приезжал. Равиль рассказал, что еще неделю назад из Уфы и Казани люди ехали, в основном, местные. А также уроженцы Красноуфимска, Артей и Нижних Серег. Немного, но ехали. Ужасов зато много нарассказывали…