Степь 1. Рассвет

От автора

Современная русская культура представляет собой конгломерат двух абсолютно разных культур древности: славянской, со своим бытовым и религиозным наследием, и русинской, ордынской.

В результате слияния славянская бытовая культура и культура ордынского казачества со временем настолько перемешались, что вычленить особенность той или другой в общей массе сегодня крайне затруднительно. Но всё-таки кое-что возможно.

Серия книг под общим названием «Степь» – это попытка путём анализа и сопоставления восстановить приблизительное понятие ордынской культуры. Не зря же в Европе зародилось крылатое высказывание: поскреби русского, найдёшь татарина. Эта забытая культура часть нас сегодняшних. И не стоит этого стеснятся, а вот гордиться этим ни только можно, но и нужно.

Предисловие

В самых ранних пластах Ригвед относящихся примерно к концу шестого началу пятого тысячелетия до Рождества Христова есть упоминание о жителях Страны Рек, приютивших арийские народы1 на своих землях после Великого Потопа на Море Океане. Вот об этих речных людях и пойдёт сказ. Речниками их называли потому, что жили исключительно у больших рек, не имея поселений ни в степи, ни в лесах.

Жили большими родами с общественным строем, очень сильно отличавшимся от всего знакомого нам. Бабы с малыми детьми обустраивались бабняком2 где царили жёсткие, а порой даже лютые нравы. Мужики отдельно сами по себе – артелью3, никем, кроме выбранного атамана не пуганные.

Артельщики в основном охотились и рыбачили. Были у них ещё свои какие-то заботы, но вот непосредственного участия в воспитании подрастающего поколения они не принимали, как и к бабам в их разборки практически никогда не лезли.

Правда на зиму своё артельное стойбище устраивали по ближе к баймакам4. Ну, там уж сами понимаете, в лютую годину не до вольностей. Таким «Макаром» в те времена жили все речники. Потому что так было заповедано предками непонятно с каких времён.

Жители Страны Рек с точки зрения исторической эпохи находились в позднем неолите. Металл обрабатывать не умели. Но имели кое-какие медные орудия, что попадали им в руки от соседнего арийского народа. От них же знали о золоте.

Жили мирно, никого не трогали и род с родом по пустякам ни цапались. Войнами друг на друга не ходили, места хватало всем, да и делить особо было нечего. К тому же речники каждый баймак ставили далеко друг от друга. Пока до соседей доберёшься до топаешь, так и забудешь к маньякам5 за каким лядом припёрся в дальние края.

Не жировали, но и с голода не пухли. Мужики диким стадам обустраивали загоны, охотясь при тех запрудах. Из года в год те загоны сужали, устраивая завалы по лесам, окапывая по полям змеиными рвами, обустраивая для себя халяву6.

Как не прискорбно было бы признавать, но именно человеческая лень и погоня за дармовой добычей для пропитания сделала людей в высшей степени разумными и сообразительными для своего безбедного выживания. И то, правда. Чего за съедобным зверем по просторам немереным гоняться, если его изначально можно загнать в нужное место и там по надобности потреблять.

Земля в те времена кормила от пуза, грех жаловаться. Грибов в лесу ступить некуда. Ягоды сплошным ковром, орехи сыплются валом, дикий мёд. Артель мясом, рыбой, дичью снабжали, порой столько набьют девать некуда.

Рыбы в реке хоть руками черпай. Сколько ни пытайся всю не выловишь. Про загонное стадо вообще помалкиваю. Там ни ловить, ни ходить особо даже и не требовалось.

Бабы с детьми жили многодетными семьями в землянках с бревенчатыми стенами на берегу больших рек. По положенным праздникам встречали-привечали мужей, наведывающихся в гости.

Каждый бабий кут7 имел свой огород. На всех родившихся детей женского пола прикапывали свой кусок, обустраивая его грядками и ягодными кустами с фруктовыми деревьями. Вот на той земляной каторге весь тёплый сезон девки спины и гнули с самого малолетства. То сажали, то пололи, то мух ловили с жуками, не давая тем рас кормиться на их плантациях.

В бабняке с огородными работами дело было поставлено строго, не забалуешь, да и отлынивать у девок не получалось хотя наверняка пробовали. Взрослые бабы за раз ленивую мордовали. Несмотря на каторжный воспитательный труд, весь девичий приплод на удивление вырастал в добротном и ладно сложенном теле. Было мужикам на что посмотреть да за что подержаться по прихоти.

Девки с самого рождения растились здоровыми и работящими. Гонялись по хозяйству и в хвост, и в гриву, так что о другом о чём и подумать было порой некогда. Потому что бабы по себе знали, если девка от безделья о чём замечтается, там в этих «мечталках» и пропадёт сдуру, толком так и не вырастя настоящей бабой.

Каждый кут имел прикопанную баню8. В те времена она была не сколько для помывочных дел, сколько для оккультных ритуалов, заповеданных их верой. А зародилась та вера в Троицу, говорят, ещё со времён древнее древнего, когда Мать Сыра Земля подо льдами Вала Отца Неба почивала бес просыпа. Учёные обозвали то время Великое Оледенение.

Вот так и жили не тужили речные жители, но пришла беда откуда ни ждали. Завелась в степи напасть шибче повального мора. Появилось «зверьё», ненавидящее всё живое. И повадилась эта пришлая орава разорять речные поселения. Да не просто грабили и разоряли, а подчистую сносили саму жизнь, выкорчёвывая её на корню…

Глава первая. По праву сильного у бессильного все права затолканы в обязанность.

Огромные словно скалы, покрытые чёрной лоснящейся шерстью, они неслись по бескрайней степи подобно волчьей стаи на загоне. Звери мчались клином числом чуть больше тридцати поднимая клубы пыли, превращающиеся в огромную серую тучу, казалось упавшую с неба и ползущую по земле в след смертоносной стае, являясь чем-то неотъемлемым от этих исчадий самого подземного мира словно расфуфыренный хвост.

Жути этому зрелищу добавлял гром, с которым они гнались по сухой степи. Грохот каждого сливался в единый монотонный гул. Он совсем не был похож на небесный, а был какой-то внутриутробный, глухой. Будто вырывался откуда-то из мрачных недр, глубин подземного ужаса. Пробирая человека изнутри и заставляя холодеть спину, топорща дыбом каждый волосок на его никчёмном теле перед мощью неведомой стихии.

Стая неслась строго по прямой сминая все на своём пути без разбора подобно хищнику, вышедшему на цель и перешедшего в режим финишного спурта. Невиданное зрелище безумства катилось по холмам и возвышенностям на встречу безумству небесному, уже почерневшему от разъярённых туч и грозно сверкающих где-то вдали всполохами молний.

Степной орёл, повелительный и гордый владыка этого травяного царства, висевший над землёй с широко раскинутыми крыльями словно приклеенный к небосводу, от увиденного живого ужаса, плывущего по земле и как нож масло, разрезающий вековую степь вдруг вздрогнул крыльями, и робко предпочёл подняться повыше. Он видел с высоты своего полёта, как вожак непонятных чёрных «зверей» начал притормаживать, и остриё клина притупилось, расправляя крылья в стороны и замедляя гон.

Стая будто принюхивалась и притаптывалась, как перед решающим броском. Но вот вожак рванул вперёд, забирая чуть левее и стайный клин вновь заострился, превращаясь в смертоносное копьё, летящее на запах ещё живой плоти. Да, «зверь» учуял жертву, и она обречённая была совсем близко…

Вкруг прогорающего костра, плотным кольцом сгрудились люди. Вся артель в полном сборе. Размякшие мужики после сытного обеда развалившись на траве о чём-то негромко переговаривались.

Атаман валялся тут же и ковыряя в зубах травиной, хмуро поглядывал в сторону надвигающихся чёрных туч. Наверняка думал о наползающей грозе, но понимая, что время ещё есть до того, как придётся прятаться в шалаши, мощно и с каким-то наслаждением втягивал носом посвежевший воздух.

Мужики что отдыхали вокруг были далеко не зелёные пацаны. Здоровые и закалённые жизнью, все как один искусные звероловы. Вроде бы и глаз намётан и нюх не потеряли, но только на этот раз подвела их охотничья чуйка, обожравшаяся вместе с ними от пуза и прикорнувшая где-то рядом в траве.

Не почуяли звероловы «зверя» на атаке, накатившего смертоносной волной против крепчающего ветра, подходящей с другой стороны бури. Да и куда было в степи бежать и где прятаться от такой стаи.

Крики ужаса, ругань, вопли отчаяния вперемешку с матом разлились по степи и тут же захлебнулись в громовом раскате подземного гула. Огромные чёрные твари налетели словно вихрь и просто втоптали людей в землю, перемешав их останки с остатками догорающего костра.

«Зверьё» закружилось в безумном смерче, разбрасывая разорванные тела и размазывая кровь по прибитой траве, перемешивая всё это в единую отвратительную массу. Снесли шалаши, собранные из веток и застеленные туровыми шкурами. Это всё тоже перемололи в общей куче.

Поднимаемая «зверем» пыль тут же относилась усилившимся ветром. Вместе с отлетающим грязным земляным облаком, отлетали и жизни людей, так не вовремя попавшие в это место и время.

Вот так звероловы всю жизнь охотившиеся на зверя, «зверем» в конечном счёте и были убиты.

Но непонятные хищники не остановились на этом. Покружив на одном месте, они снова выстроились в боевой порядок. Видимо им этого не хватило и вновь заостряя клин, нацеленный на очередную жертву, стая рванула чёрной массой навстречу надвигающейся грозе…

В бурьяне полыни и крапивы плотно переплетённым вьюнами, по проторённой дорожке превращённой в узкий проход с высоченными травяными стенами, как гусята друг за дружкой двигалась ватага9 пацанов.

Растянувшись длинной цепью, шли не спеша, даже лениво. Впереди всей процессии небрежно и расслабленно вышагивал ватажный атаман. Следом за ним столь же вальяжно строго по ранжиру двигался его ближний круг, изредка помахивая палками и подрубая вылезшие на тропу стебли зелёных зарослей. Эти шли молча, а вот «мясо» составляющее основное тело процессии о чём-то громко спорили, выплёскивая эмоции через край, ну в общем галдели изрядно.

Отобедав в баймаке, они держали свой путь в оборудованную берлогу, схоронившуюся в пышных кустах на высоком холме считавшимся у местного бабняка Красной Горкой10. Но дойти сегодня до своего схрона им было не суждено.

Дети не видели «зверя» за холмом, а его грохот поначалу приняли за грозовой раскат. Даже когда земляной гул послышался совсем отчётливо, обернулись в сторону надвигающихся туч и несколько мгновений всматривались в подходящую с противоположного берега реки грозу, но, когда поняли, что звук идёт с другой стороны, было уже поздно.

С высоты холма на них хлынула лавина черноты, мгновенно окутала и свет для пацанов погас навсегда. Кто-то с перепуга закрыл лицо руками, кто-то нырнул, забившись в траву, кто-то присел на корточки с широко раскрытыми от ужаса глазами и затаив дыхание подумал, что спрятался.

Чёрные нелюди перемололи мальчишек вместе с травяным бурьяном, не останавливаясь и не добивая. Будто даже не заметив под собой живой плоти, чернота продолжала рваться дальше.

Только спустившись со склона зверюги начали тормозить, расправляя атакующий клин и охватывая бабье поселение чёрными крыльями, словно тенью мрака бездны. И когда крылья прижались к реке и жилища людей оказались полностью окружены, стая замерла готовая к немедленному прыжку. Зверь поймал добычу.

Лишь вожак, стремглав стоптав огороды, сворачивая и расшвыривая низенькие тыны загородок, ворвался на центральную площадь. По пути на развороте у самого берега сбил какую-то старуху, выскочившую от реки, и от удара улетевшую в воду изломанной куклой. Крутанулся, развернулся и остановился, но не замер, а продолжал нервно топтаться на месте.

Теперь можно было отчётливо рассмотреть, что за собой этот невиданный зверь тянул какую-то коробку на двух больших колёсах, а в ней стояли ещё два зверя поменьше. Один из них выпрыгнул на землю. Он оказался двуногим.

Двуногая нежить11 была похожа на бера12, только уродливого. Сзади один в один бер, а глянешь в морду – кровь стынет. Вместо нижней челюсти чёрный провал будто там внутри кромешная ночь. И в темноте этого провала блестели два холодных огонька, очень напоминающие человеческие зрачки. Только от них веяло холодной яростью, ледяным бешенством и читалась лишь дикая жажда крови.

Чудовище вразвалочку, неспешно косолапя, удерживая в одной руке огромную дубину, окованную блестящим металлом, прошагало к одной из землянок.

В поселении стояла мёртвая тишина. Женщины с малыми детками забились по норам и, кажется, даже не дышали. С громким треском оторвав входную шкуру от косяка уродливый бер закрыл весь проём своей тушей, вглядываясь в темноту жилища. По ушам резанул девичий визг словно плетью стегнул по наступившей тишине. Пронзительно тонкий в несколько голосов. Он оборвался также резко, как и возник переходя в надрывный детский плач где-то в глубине землянки.

Рыдали двое, притом один из голосов явно принадлежал грудничку. Чудовище втиснулось внутрь и остановилось. Прямо у его ног валялась девочка без чувств и каких-либо признаков жизни. Чуть поодаль на травяном полу провалившись в канавку для ног валялась вторая такая же, только чуть по старше, но в том же состоянии. А в самом дальнем углу за очагом сидела на корточках женщина с маской ужаса на лице.

Она, прижавшись к бревенчатой стене всем телом старалась вжаться в напольную солому, прижимая к себе двух малюток. Одна стояла на своих маленьких ножках, а вторым истошно голосившим был действительно грудничок. Ребёнок, стоявший прижавшись к матери писался от страха и на его рубахе расплывалось мокрое пятно.

Ужасная нежить двинулась вглубь, переступая через валяющуюся первую девушку и подойдя к другой, медленно осмотрелась.

Девчонка, лежавшая перед чудищем, уткнулась лицом в усланную на пол солому и кажется вовсе не дышала. Нежить небрежно подхватила её безжизненное тело взваливая на плечо бесформенным и аморфным мешком. Встряхнула, устраивая ношу по удобней, и столь же никуда не торопясь вышла наружу, унося добычу…

Ливень, быстро сделав своё дело унёсся дальше. Шквальный порывистый ветер, сопровождавший грозу, стих. Тучи в небе посветлели и в конце концов разорвались, пропуская вначале редкие, а за тем и полновесные солнечные лучи.

Степь взорвалась резким ароматом свежести, благоуханья трав и цветов. До бури это чудо где-то пряталось под пологом невнятной духоты и марева прикрытое бесчувственной пылью, а теперь взъерошенная степь задышала полной грудью. Сама пьяная от грозового ливня, сейчас опьяняла всё что могло ей дышать. Ароматы и благоухания били не только в нос, но и, казалось, непосредственно по мозгам…

По широченной просеке прибитой травы, проторённой "зверем" в бешеной охоте, в обратную сторону по своим же следам мерно шли двух упряжные колесницы. За каждой двух колёсной тележкой тянулась на верёвках волокуша, сшитая из нескольких туровых шкур и легко скользящая по сырой не высохшей ещё после дождя траве. На шкурах лежали связанные женщины и дети. Связанные не только сами по себе, но и между собой.

К ним в придачу был навален единой кучей всякий скарб. Там и еда, и одежда с посудой, утварь, в общем сразу не поймёшь, чего там только не было. Отряд из тридцати трёх парных колесниц устало брёл в обновлённой степи. Главарь банды был доволен. Уловка удалась на славу, и дня, затраченного на набег было не жалко. Добрая добыча окупит сторицей все затраты.

Это был очередной маскарадный поход за добром и как все предыдущие – удачный. Довольны были все. Между собой шайка вполне серьёзно полагала что их атаман или весь облизан с головы до ног богами, или запугал этих сверх сущностей на столько, что те из кожи вон лезут лишь бы ему угодить и не прогневать.

У ног лихого атамана валялась пленённая девушка бледная в лице и без единого признака сознания. Толи действительно ещё не пришла в себя, толи искусно притворялась.

Она была непросто одна из многих что были вокруг. Эта – была особенная. Запала эта мелкая рыжая дрянь атаману в душу. С самого детства запала. Индра, а именно так звали главаря, стоял в колеснице и навалившись на высокий борт всем телом смотрел куда-то вдаль. Ни то улыбка, ни то ухмылка на его лице застыла как вылепленная.

Он глядел куда-то далеко-далеко, но ничего там не видел, потому что на самом деле смотрел вглубь, внутрь самого себя. Атаман вспоминал…

Впервые с этой девчонкой он встретился давно. Вдруг Индра осёкся в своих воспоминаниях. А как давно это было? Сколько осеней13 прошло? Атаман попытался посчитать, но сделав несколько мучительно напряжённых усилий бросил это неблагодарное дело посчитав его неважным.

Тогда ему было двенадцать, нет тринадцать осеней кажется. В своей пацанской ватаге он был ещё никто. Даже вспомнил тогдашнюю свою обидную кличку что ему «приклеили» взрослые пацаны – «Пися». Почему «Пися»? Это тянулось с ещё очень раннего детства, с того самого времени, которое он уже совсем не помнил. Индра попросту этого даже не знал. Да в общем-то и никогда не интересовался.

Но он помнил, что по малолетству пацаны ватаги его сильно били, что называется от всей души. Нет, не то чтобы он был последний из последних, кого пинали все, кому не лень просто так лишь потому, что оказался рядом. Его не призирали, его не считали «говном вонючим», как того же Вонючку, был в их ватаге такой пацан. От того действительно вечно чем-то воняло. Да и сам по себе он как пацан вёл себя так, что к нему просто как к куче говна по-другому никто и не относился. Бывают такие.

И если Вонючку пинали презрительно и не больно, а он лишь при этом пресмыкался и канючил, то Индру били только взрослые пацаны: сам ватажный атаман собственноручно и его ближний круг, а значит большие и сильные. Притом обязательно всей кучей, потому что поодиночке с ним не всегда можно было справиться, обзывая его при этом «психом с муравьями в башке».

Так, по жизни в ватаге с ним старались особо не цепляться, зная, что он «больной на всю голову" с рождения, а вот о самом Индре этого сказать было нельзя. Причиной того, что его били, и били как правило жёстко, а порой и жестоко, было как раз то, что он сам на это нарывался. Рыпался на старших, которые и лупили его за такие припадки ярости, именно ярости, бестолковой и абсолютно тупой. И все вокруг, в том числе и сам Индра прекрасно знали причину этого буйства. А причиной всему была Сома14 – проклятое молоко арийцев.15

Индра, как и все пацаны его ватаги родился в стане арийских коров,16 чей родовой клан хранил секреты этой обоготворяемой, желанной и вместе с тем такой ненавистной Сомы. Родился он очень крупным мальчиком и притом почти на целые четыре седмицы переношенным.

Как смогла пережить эти роды мать, знала только она да боги, помогавшие ей в этом. Он был её третьим ребёнком, наверное, это и стало основным аргументом для их дальнейшей жизни. Будь он вторым, вряд ли все закончилось для них столь радужно, а будь первенцем – шансов выжить у обоих не было бы вообще.

Своих старших сестёр Индра не знал. Может и видел их, когда был младенцем, но абсолютно об этом ничего не помнил. Что с ними стало и куда делись не задумывался, да и не очень этим интересовался.

Мать после него перестала беременеть, и к тому времени, когда он вырос и получил свою первую уничижительную кличку была задвинута в самые низы коровника.17

Его отец, а то что он был его отец Индра знал абсолютно точно, ибо этот чистокровный ариец, являя собой редкостную сволочь был единственным хозяином коровника. Только он имел право «покрывать» своих коров и плодить себе подобных. Он – глава арийского рода. К тому же глава крупного клана куда входили несколько кланов поменьше. Один из высокопоставленных жрецов18 стоящий на самом верху власти бок обок с верховным.19

Индра никогда не знал, что собой представлял его папаша как жрец, но по своей человеческой сути он был маниакальным садистом. Те извращения, с которыми отец глумился над абсолютно подвластными ему женщинами у здравого человека даже того далеко не либерального общества, порой не укладывались в головах, а удивить людей дикого времени какими-либо зверствами было крайне сложно. Ибо сами от зверей ушли не слишком далеко.

Индра никогда не интересовался подробностями происходящего с другими бедолагами, жившими по соседству, это было не принято. Но об издевательствах над собой и своей матерью помнил очень хорошо.

Впервые Сому – это грёбаное молоко отец подсунул ему прямо с материнской титькой. По крайней мере об этом ему поведала мать. Тем самым посадив мальца на этот проклятый наркотик с рождения. А потом всё детство издевался над ним использовав его привязанность к этому пойлу.

Отец забавлялся с ним как с какой-то полудикой зверушкой. То дразня малыша в период ломки, держа перед ним желанный напиток, то, не давая вожделенное вовсе. При этом безмерно веселясь над калейдоскопом эмоциональных вспышек психически искалеченного отпрыска.

Там были и неподдельное унижение, высокохудожественное попрошайничество, и ярость бессильных атак в попытках отобрать желаемое. Мальчик старался с ним драться, царапаться, кусаться, несмотря на пинки и звонкие оплеухи хохочущего отца, от которых он летал по углам их убогого жилища и бился всеми частями тела обо что не попадя.

Синяки, ссадины и постоянная кровь, саднящая из мелких ранок, казались для мальчика обычным делом, обыденностью и повседневностью. Для отца он был лишь «маленьким зверёнышем», которого он как собаку планомерно дрессировал. Вот только для чего? Наверное, он сам не знал, а если и знал, то Индре этого было понять не суждено.

Атаман помнил, что, когда стал по старше, где-то перед самым переходом в пацанскую ватагу, отец свои издевательства-дрессировки, проводил уже одевая ему ошейник в виде верёвочной не затяжной петли и привязывал поводок к дереву, кажется, это была старая берёза.

Мальчик рос и становился не только агрессивней, но и значительно быстрее и сильнее в своих атаках ярости. Он по несколько дней сидел на привязи, и отец запрещал матери снимать его с поводка.

Со временем кровопийца стал заходить в их землянку все реже и реже. Все реже приносил Сому, а значит и реже издевался над мальчишкой и его матерью. И наконец, в один прекрасный день всё кончилось. Он вообще перестал к ним приходить, оставив их в покое. Толи ему всё это просто надоело, толи нашёл себе новую игрушку, но на всякий случай мама каждый раз забивалась в дальний угол своей землянки, когда отец объявлялся в коровнике.

Она пряталась сама и прятала Индру, а хозяин их жизней действительно потерял к ним всякий интерес и кажется забыл о их существовании. Мальчик даже не спрашивал её о том почему перестал приходить мучитель, а она так же молчала, полагая, наверное, что тут и объяснять-то нечего.

Индра знал, что у отца от других коров тоже родились детки и он начал «заниматься их воспитанием». Мальчишка был абсолютно уверен, что так ведут себя все отцы на свете со всеми детьми, и что его детство самое обыкновенное как у всех.

Только несколько позже уже будучи в ватаге, он с удивлением узнал, а главное осознал, что у более старших пацанов детство было совсем другое и то что отец, а отцом он был и для них всех, никогда не садил их на поводок и не привязывал. Но самом удивительным для него стало открытие, что пацаны не любили Сому. Нет, конечно, они знали, что это такое, и даже кое-кто пробовал разок другой, но ни один из них не жил с ней так как жил Индра.

Вспышки ярости у него со временем становились реже, так же реже стали бить его большие пацаны и, хотя он по-прежнему не входил в ближний круг ватажного атамана, к «мясу» его тоже не причисляли. Он оказался сам по себе. И несмотря на свой малый возраст вся ватага его уважала, даже атаман персонально к нему не придирался и лишний раз не трогал, но вместе с тем и не отталкивал, давая понять, что он почти «свой».

Со временем тяга к Соме никуда не делась. Сначала он "сел" на чистые мухоморы, собирая и засушивая их в специальных схронах, а когда подрос и обнаглел, то стал таскать готовое арийское молочко из хранилищ отца, то есть из городских запасников над коими тот командовал. Но это была целая эпопея, более поздняя и о ней надо рассказывать отдельно, а тогда Индра изредка «подкармливал» себя грибом.

Вот именно примерно в то время и произошла эта памятная встреча с его сегодняшней пленницей, что в прочем, как и он тогда была ещё совсем маленькой девчонкой…

У каждого речного баймака была своя ватага и, хотя арийский коровник и не был бабняком в прямом смысле этого слова, но какое-то подобие все же имелось.

А вот ватага коровьих пацанов практически не отличалась от ватаг жителей рек. Только вместо мужицкой артели ими командовал единый хозяин – глава рода и как правило единокровный отец, хотя, по правде сказать, и стоящие рядом с ним родственнички так же прикладывали к коровьему потомству свою «руку», если эту часть мужского тела можно назвать рукой.