Пес Зимы

* * *

– Я знаю, о чем вы сейчас думаете.

Веринджера передернуло. Все-таки человеку необходимо иногда знать, что его никто не может потревожить. Хотя бы подготовиться, выйти из мира мыслей и грез, надеть привычную маску. Стук дверей, скрип половиц, шорох занавесок… Когда этого нет возникает иллюзия, будто посторонние вторгаются непосредственно в самый мозг, прямо в поток мыслей. И, хотя это всего лишь иллюзия, нет ничего ужаснее, чем подобная беспомощность.

– Вы всегда были наблюдательны, Форд.

– Это не требует наблюдательности: мы все думаем о том же.

– Да. Нельзя поместить в челнок связанного человека – его убьет при перегрузках. И оставить его здесь тоже нельзя – это бесчеловечно.

– И каков Ваш выбор?

Веринджер посмотрел на него с ненавистью. Неужели эти люди не понимают, как ему сейчас тяжело?

– Пока не знаю.

Форд откинулся назад и несколько раз глубоко вздохнул. Было видно, что ему хочется сказать что-то, что сложно произнести без подготовки.

– Я хочу попросить вас, сэр…

До сих пор он всегда избегал формальных обращений, и сейчас его «сэр» звучало бы почти как издевательство, но спасал серьезный, почти торжественный тон. Тон, который секунду назад невозможно было представить в устах человека, начинавшего когда-то помощником шерифа.

– Я хочу попросить вас, сэр. Мы не можем оставить Бхарата.

– Даже после того, что он сделал?

– Особенно после этого.

– Я полагал, что мисс Ричардс вам небезразлична.

То была лишняя фраза, и на лице Форда недвусмысленно отразилось, как тяжело ему ее проглотить. И все же он проглотил.

– Сэр. Мы не имеем права судить его.

– Я – имею.

Худощавое лицо Веринджера граненым и жестким. Он был в своем праве и любое отрицание этих прав, даже из самых лучших, благородных побуждений, было посягательством на него лично.

– Никто не имеет права судить гения.

Они схлестнулись взглядами, начальник и подчиненный, оба упорные и жесткие, других бы сюда не послали.

– Бхарат гений. Его и отправляли, как гения.

Полковник безразлично пожал плечами.

– Он сделал открытие, большое открытие. Он не говорил вам… извините, сэр, вы все ничего в этом не смыслите, и даже я с трудом понимаю, в чем оно заключается. Но, поверьте мне, это в самом деле нетривиально. Вы же знаете, я бы не стал говорить такие слова запросто так.

– Знаю.

– А потом он свихнулся. Понимаете, открытие, оно, как ребенок. Его надо нянчить, пестовать, у него должно быть будущее. А у него нет будущего. Оно никому не нужно.

– Расскажите эти сантименты мисс Ричардс.

Они еще раз обменялись взглядами.

– Я рассказал.

– И что?

– Она простила его.

Веринджер вскочил. Несколько раз метнулся туда-сюда, сел и снова вскочил. Форд смотрел на него в недоумении, он не ожидал, что его слова вызовут такую нескрываемую, почти животную ярость.

Наконец, Веринджера прорвало.

– Вот ведь довелось же на старости лет командовать детским садом! «Гений-не гений», «судить-не судить», «я его прощаю». Штанишки до колена, и уже полны благородства! А у меня семь человек, всего семь, и один из них душевнобольной, да что там, просто законченный псих. Простила! Бог простит! Вы что, все с катушек съехали? А если этот гений угробит нас всех не сморгнув глазом?

Он сел и свирепо уставился на Форда.

– Это не имеет значения, командир. Мы все равно покойники.

Секунду казалось, что Веринджера сейчас разорвет на части. Потом он как-то сдулся, потух и только грустно махнул рукой:

– Идите, с богом. Я сам решу, что мне делать.

И остался, положив упрямый подбородок на крепко сжатые кулаки.

* * *

Рассаживались деловито, без суеты. Одевали скафандры, проверяли снаряжение и занимали места в соответствии с тысячей раз оговоренным планом.

– Приводов так и нету?

Вопрос был уместен – у челнока автономное радио, собственные приемники и автоматическая приводная система. Теоретически, все это могло работать. И все же все засмеялись. Никто больше не верил ни в привод, ни в радио, ни в черта с дьяволом. Привода? Плевать на привода. Пожалуй, если бы Земля подала сейчас голос, они ощутили бы разочарование. Или нет? Земля молчала.

Форд, напяливая шлем, потрепал Эмили по щеке. Она не отстранилась, только слегка нахмурила брови. Сергей и Джил поцеловались, коротко и страстно, прочие вежливо отвернулись. Бхарат одевался отдельно, опустив глаза в пол. Бэррон подошел и сильно, по-мужски стукнул его по плечу. Оба улыбнулись.

Уже надев краги, Веринджер снял правую, обошел всех и каждому пожал руку. В этом не было ни малейшей нужды: сейчас некого было мотивировать и некуда вести. Но он чувствовал какую-то потребность ощутить их тепло и передать им свое перед тем, как вместе с ними, случайными, по-существу, попутчиками, прыгнуть в никуда.

Джил посмотрела на свои руки. Все, что еще могло от чего-то зависеть, теперь зависело от этих рук. А еще от ее летной подготовки и стальных нервов.

– Марк…– позвала она.

Он холерик. Он импульсивен, в минуту сильных эмоций у него дрожат пальцы и приливает к вискам кровь.

– Марк…

Веринджер, уже занесший ногу, чтобы сесть в кресло второго пилота, обернулся.

У него нет ни капли хладнокровия и вдвое меньший налет. Если хотите, он вообще не летчик, он руководитель. Кадровый офицер, уставный служака. Не виртуоз, даже не мастер. Нельзя сваливать на других свою работу. Единственную работу, которую умеешь делать и делаешь превосходно.

– Может поменяемся?

Он не стал задавать вопросов. Они неделями обсуждали эту посадку, последнюю посадку, проигрывали ее во всех нюансах. Наверняка Джил тысячу, десять, сто тысяч раз прикинула, как будет снижаться без приводов, без радио, без команд с земли. Как работать закрылками, когда выпускать шасси…

Веринджер молча перебрался на левое кресло. Вести челнок не его работа. Его работа – принимать решения. И когда Земля будет надвигаться на них со скоростью три тысячи миль в час, а по иллюминаторам потечет расплавленный металл, последнее решение должен принять он. Это его право и его обязанность. Черт с ними, с закрылками и шасси.

– Готовы?

– Поехали, кэп, – бодро прозвенел в наушниках Сергей.

Последняя бравада? Какая разница.

Веринджер двинул рычаг, где-то надрывно взвыли электромоторы, открывая ворота аварийного шлюза. Кислород. Зажигание. Контроль параметров. Старт.

Семь шлемов, подчиняясь неумолимым законам физики, одновременно качнулись назад. Челнок накренился, выходя на расчетную траекторию, и на мгновение перед ними возник призрачный голубой шар Земли, возник, и тут же снова исчез из виду.

БМВ

Он, несомненно, бросил бы ее. Не раньше, так позже.

Не потому, что она была чем-то особенно нехороша: девушки надоедают, приедаются, и сменяются новыми, каждый раз другими и все равно похожими. Они попрощались бы по-хорошему, с дежурными слезами, дорогим подарком и тысячей извинений, и она, слегка помыкавшись, нашла бы себе другого, и этот другой точно так же отвозил бы ее утром и забирал вечером, и терпеливо курил бы у дверей, пока она часами вертелась в примерочной.

Все это случилось бы после, может через неделю, а может и через год. Сейчас он был ее парнем, и она что есть сил строила с ним вечную любовь и совместную жизнь. Девушки всегда строят что-нибудь вечное и искренне верят, что их предыдущая ошибка была последней. Так устроен мир, и не этим двоим дано было изменить освященный временем порядок вещей.

Погода стояла дождливая, миллионы брызг летели в стекла сверху и снизу, закрывая обзор, так что мельтешащие в левом ряду тихоходы не всегда успевали убраться, завидев в зеркалах свет его ксеноновых фар. Тогда ему приходилось нажимать на тормоз, и он тихо матерился, легонько постукивая кулаком по ступице руля.

Его мат не раздражал ее. Скорее озадачивал. Когда у них будут дети, они не должны слышать, что их отец матерится, как сапожник. Она сделала пометку на будущее: это непременно следовало обсудить. Не сейчас, попозже, когда будет время.

Когда дорога впереди была свободна, он клал правую руку ей на колено, и все его тело вздрагивало от сладкого томящего чувства. Она была красива, он любил ее, как до сих пор не любил никого другого. Не было подвига, который он не совершил бы для нее в этот день. Что там подвиги! Если бы она попросила его бросить курить, он, не задумываясь, швырнул сигареты в окно, и выброшенная пачка еще долго крошилась бы под колесами летящих позади машин. Он бросал курить много раз, и всякий раз начинал снова, он уже отчаялся одолеть эту пагубную привычку, но в этот раз… Ради нее он, конечно, справился бы.

Она думала о нем. О том, с какого возраста можно отпускать с ним детей на футбол, возьмет ли он отпуск, чтобы им поехать в августе в Барселону, даст ли денег на новую сумочку или придется купить ее самой со следующей получки…

Она была счастлива: у нее была квартира в центре, хорошая машина и человек, который всегда рядом. Она была неглупа и знала, что все это может кончиться, но к чему думать об этом, когда в жизни и без того полно поводов для огорчений? А он представлял себе ее колени, руки, волосы, и тоже был абсолютно счастлив.

Удар был совсем слабый, даже не удар, а всего лишь толчок. Он легонько качнул парня в кресле прежде, чем сработал пиропатрон, и ремень намертво прижал его к спасительной спинке. Его спутницу подняло в воздух, ударило о лобовое стекло, затем о вздыбившийся горкой капот, перебросило через грязный ржавый отбойник и потащило лицом вперед по щербатому асфальту.

Он не знал, что всего лишь не успел ее бросить. Короткий толчок избавил его от необходимости лгать, от дорогого подарка и ненужных слез. Ей не пришлось страдать, ошибаться, мучиться от запоров и диет, терпеть насмешки подруг и содрогаться у зеркала от собственного неотвратимого увядания, рано или поздно превращающего самую яркую девушку в заурядную колченогую тетку. В эту секунду множество вещей стало яснее и проще, но никто из проезжавших мимо не порадовался этой простоте. "Вот, что бывает, когда не пристегиваешься», – констатировали отцы семейств, продолжая неспешно придавливать педаль газа. "Доездился», – подтверждали жены, глядя на парня, сидевшего на асфальте, привалившись модным пиджаком к вывернутому на сторону колесу. Он не чувствовал ни сырой мороси осеннего дождя, ни порывов ветра от проносившихся мимо грузовиков. Если бы один из них по неосторожности переехал его, он не заметил бы и этого. Он сидел и ждал слез, от которых непременно должно было стать легче. Но по выбритым щекам текли лишь пресные струйки дождевой воды.

Через месяц БМВ отремонтировали по страховке. Новая девушка начала строить планы на детей, сумочку и квартиру в центре. Она была красива, он любил обнимать ее за талию и класть правую руку ей на колено. Но теперь уже твердо знал, что курить не бросит.

Запасной

Я сижу, тереблю молнию. Мне скучно. Ребята суетятся, бегают, «создают давление на ворота». Толку от их давления немного: мы горим, горим горячо, смачно, как немецкие танки. Я стараюсь не смотреть на табло: там все так грустно, что хоть совсем молнию отрывай. Хотя вообще-то мне пофиг. Смотри-не смотри. Лев все равно ни за что не выпустит меня на поле. У нас больше нет замен, да если б и были, при таком счете меняют нападающих, а я – левый защитник.

Колян идет в обводку. Обыгрывает двоих и от души бьет в молоко. Я мог бы лучше. Я вообще многое мог бы лучше, но Лев, хоть тресни, маринует меня на лавке. Понятное дело не со зла. Просто мне двадцать девять, даже если я сыграю, как Марадона, что с меня толку? Коляну девятнадцать, он растет, он перспективный. Тот год его приглашали в «Спартак», в этом опять наверняка куда-нибудь позовут: ему нужна долбанная практика. А мне? А что мне, я ветеран, мое место в заявке – третье c конца.

Моросит. Противно. Ненавижу дождь. Когда на поле, дождь без разницы, иногда даже приятно – освежает. А на скамейке дождь – сущее издевательство. Козырек течет, под ногами хлюпает, холодно. Сидишь и думаешь, не схватить бы бронхит.

Ма-ать! Катюха наверняка снова забыла зонтик. Она всегда забывает зонтик. Хоть кол на голове теши. И ведь напоминал же ей…

Вот Марина, та никогда ничего не забывала. Ни разу. Да-а. С кем-то теперь Марина? А не все ли равно? Взяли б меня тогда в «Томь» – была бы со мной, если б поехала, конечно, в долбанный Томск. Поехала бы – ей переезды не в тягость. Взяли б меня тогда – многое было бы по-другому. Ездил бы сейчас на «Мерине», как Пашка Коломийцев, купил бы кабак на Литейном, коттедж бы построил. Не взяли. И вроде сам дурак, а вроде и нет. Тренировался ведь, как черт, железо качал, бегал. Не поверите – тридцатку бегал! Месяц подряд! Каждый день! А вот не взяли, не сдюжил.

Колян опять лупит почем зря. Молодой он, зеленый. Горячий. Побежал спасать Родину, бороться за честь коллектива. Дурак ты, Колян! Ой дурак… Что с того, что у тебя в девятнадцать зарплата больше, чем у меня в двадцать девять? Да, что с того? Вот так залепишь двадцать раз куда не надо и пойдешь ко мне под бок, лавку греть. И все, чудачок, накрылась твоя перспективность. Медным тазом накрылась, тазобедренным суставом, натуральной задницей.

А звону-то, блин. Лучший новичок лиги, кандидат в сборную… Толку-то. Я десять лет назад тоже не по последним местам числился, а вот нате же.

Какое, бишь, сегодня число? Двадцать второе сегодня, вот какое. Неделя, значит, до аванса. Надо у кого-нибудь стрельнуть, а то не дотянем. Катюхе еще за квартиру платить.

Рвануть бы сейчас куда-нибудь. В Таиланд. В Таиланде сухо, тепло, без этой вот мерзкой мороси. Нельзя. Девять матчей еще до отпуска.

Поедет, значит, опять с подружками. Хорошо, если с подружками, а не с Федюниным. Узнаю, что с Федюниным, убью суку. Нахрен! И Федюнина убью, хоть он и здоровый. Наглая сволочь, давно напрашивается. Катюха, кстати, тоже хороша, мне парни про нее чего только не рассказывали. Послать бы ее к лешему… Эх, Марина-Марина…

Где бы взять бабок? Были бы сейчас бабки! Послал бы нахрен Льва, взял Катюху и укатил в Дубай. Или не в Дубай, какая нафиг разница? И не нужен бы ей был никакой Федюнин, поверьте мне на слово. И надо-то, в общем, сущий пустячок.

Что ж ты делаешь, сука, что ж ты делаешь? Вытянул ногу и прет на мяч, как на Берлин, шипами вперед. Ясное дело карточка. Хорошо хоть пендаль не поставили. Ну, это судья испугался, он же, скотина, тоже табло видит. Если он, урод несчастный, еще и пендаль поставит, Лев его после матча живьем сожрет.

Колян – красавчик, хорош. Чистенько подкатился, как по учебнику. Умеет ведь. Я вот так не умею. Подкат, зараза, такая штука – сколько его не тренируй, он либо есть, либо нет.

Зарплату мне, конечно, не подымут. А что мне ее подымать, если я последний раз на поле выходил в мае. Или в апреле? Забыл уже, когда выходил. Можно, конечно, встать в позу. Только на моем месте в позу вставать неудобно: поставят раком и выгонят в задницу. Им-то что?

Можно, позвонить Толику. Толик меня еще в прошлом году к себе звал, у него фирма. Но не мое это – долги выбивать, не люблю я это. И на зону не хочу, мало мне своего геморроя? Хотя, конечно, заманчиво: напряга немного, а платят сладенько. Да по-любому не по-пацански выйдет, я ж уже отказался.

Пойти к катюхиному бате охранником. Он, помнится, намекал. А что, бросить нахрен футбол и с ним ездить: у него крузик новый, кожа, ксенон, все дела. Человек он серьезный, сволочиться не будет, наверняка и подработка найдется. Со временем повысят, как пить дать. Служба безопасности. Скучноватенько, но в целом сносно.

И что, мне после этого ботинки Катюхе облизывать? Это сейчас я ее матом послать могу, а там только пикни. Ходи, как дурак, на короткой сворке, терпи всяких федюниных, и чтоб ни слова поперек. Да что я, лошадь что ли? Тварь бессловесная? Ну его нахрен.

Малик тем временем мячик поймал. И хорошо поймал, скажу я вам. А не поймал бы – был бы пятый. Аргентина-Ямайка, блин. Лев бы его удавил, честное слово. Он и так бесится, только что по шее еще никому не дал. Если словим пятый – пацанам не позавидуешь. А с меня, ха-ха, взятки гладки, я в запасе.

Малик, похоже, сломал руку. Коляна в ворота. Теперь точно пятый словим. Ой, будет всем на орехи. Всем, кроме Коляна – этот-то по любому героем, даже если вообще ничего не поймает. Он же, ять, не вратарь. Везет суке, умеет устроиться, а ведь еще молодой. Далеко пойдет, сволочь.

Малика жалко. Пока руку залечит, аккурат чемпик кончится. А там посадят на лавку – и привет. Воротчику с лавки вылезти – это не из штанов выпрыгнуть, это кишки наизнанку вывернуть надо. Вот Лысый третий год в запасе сидит, на поле выходит разве что на кубок, а в кубке мы больше, чем на один матч не задерживаемся.

Теперь, значит, Лысый будет вместо Малика. Ну, удачи ему, ха-ха. Он, небось, и прыгать-то разучился. Он же еще меня постарше будет, Лысый-то. И прилично так постарше. Ему небось задницу от скамейки оторвать – и то достижение. Просрали мы, братцы, чемпионат, не вылететь бы. Да мне-то, собственно, пофиг.

Малику больно. Жалко. Хороший он мужик, хоть и черный. Умный. В институт поступил, книжки читает. Как такие все успевают – ума не приложу. Мне вот пиво выпить иногда некогда, а он и учится, и тренируется за троих, да еще в свою тьмутаракань к родителям мотается. Девушка у него красивая. Надя. Блондинка. Ну, Катюха, узнаю про Федюнина – задушу!

А Лысый, кстати, подрабатывал у Толика. Он мне сам рассказывал. Его даже в ментовку пару раз заметали. На второй раз мент прямо сказал: не был бы ты футболист, я б тебя прямо сейчас посадил. Застукаю, говорит, еще раз – яйца оторву и прямо без яиц на зону отправлю. Ну, Лысый и бросил. Толик его отпустил, еще и денег слегонца подкинул. Лысый про него, кстати, ни-гу-гу, хотя его в околотке слегка обрабатывали, синяков на полспины было. Интересно, а я бы не раскололся? Не-ет, не пойду к Толику, мутно это.

Колян – молоток. Отстоял насухо. Там, правда, стоять всего-ничего было, но все ж таки. Будет теперь ходить гоголем. Молокосос он еще, жизни не знает. Да и хрен с ним.

Все. Можно идти переодеваться. Порция люлей от Льва – и свободен. Храпануть часок, и чесать в ночное. Если повезет – можно набомбить штуки на три. Невеликие деньги, но все хлеб, на пиво хватит. А, черт. Я ж обещал Катюхе кабак. Мать! И так денег нету, а тут еще с девками по кабакам шарься. И ведь придется каждой из ейных сучек проставляться, а то начнется: мол не мужик, копейку для девушки жалко… И хоть бы раз сама, сука, хоть за что-нибудь заплатила! Эх, послать бы ее! Душевно так послать, с ветерком. Чтобы поняла. Нельзя. Уйдет к Федюнину. Как пить дать уйдет.

А, собственно, мне ли не пофиг?

Эх, Марина-Марина…

Я же, черт побери, запасной!

С меня взятки гладки.

Интеллектуалы

Стеклянный шар чуть заметно раскачивался, вращаясь в воздухе на тоненьких серебристых нитях. Позади него, замысловато преломленные, виднелись фигуры апостолов: Петра и Павла. Шар искажал их лица и силуэты, заставляя то ухмыляться, то склабиться, то выгибаться, принимая причудливые позы, забавные и отталкивающие.

Только ради них и стоило идти на выставку бестолковой амбициозной зауми. Жуки в сметане, бабочки, выкрашенные в пастельный тон, истыканные булавками ватные рукавицы – примитивная бессмыслица, по недостатку творческих идей относимая к искусству. Апостолы в стеклянном шаре – не бог весь какой художественный прием, но все же что-то новое, стильное, с выдумкой. Так, по крайней мере, казалось им, искушенным молодым интеллектуалам.

Они смотрели на шар с разных сторон, девушка в розовом и парень в жилетке.

Девушка улыбалась. Ей в самом деле было весело: стояла весна, набухали почки, в воздухе бродили сладкие запахи, даже бездушный далекий гул, казалось, куда-то манил и что-то обещал. У нее была новая симпатичная стрижка, безукоризненный маникюр и парень, способный отличить ван Гога от Гиппократа. Ей хотелось танцевать, она напевала, беззвучно шевеля перламутровыми губами. Она ждала вечера.

Он ничего не ждал. Он был голоден и старался не раздражаться по этому поводу. У него были неприятности на работе, травило заднее колесо, и начинал болеть зуб, так что приходилось все время ворочать языком, чтобы понять, который именно.

– Круто! – сказала она, и ее голос переливчато зазвенел под сводами большого зала.

– Круто, – подтвердил он, и посмотрел на девушку через шарик.

В шаре она выглядела, как маленькая розовая обезьянка с ногами, изогнутыми вовнутрь. Он поневоле вздрогнул и инстинктивно подался в сторону, убеждаясь, что это всего лишь обман зрения. Ноги были в порядке. Она вообще была стройная, с тонкой талией, с изящной округлой шеей, и парень в который раз подумал, как удачно сложилось зацепить такой незаурядный экземпляр.

– Пойдем? – спросила она.

Ей нужно было спешить. Вечером в магазинах полно народу, лучше все купить в середине дня, пока не набежала толпа, и не начались пробки. Ему хотелось жрать, но теперь он не сомневался, что после этого зуб непременно разболится так, что придется идти к стоматологу. Это было неприятно и дорого, а колесо, тем временем, требовало ремонта.

Они сели в машину.

– Ты доволен? – спросила она.

Он кивнул и придавил газ.

В опустевшем зале продолжал скалиться со стены апостол Павел; Петр безучастно перебирал скрученные и искривленные ключи от рая. Такими ключами он не открыл бы ни одну дверь, однако не чувствовал по этому поводу ни малейшего беспокойства. Он вообще ничего не чувствовал за своим гладко отшлифованным стеклом.

Романтик ночи

Он любил ночь. Ночью свежее воздух, не снуют по улицам толпы ненужных, незнакомых людей, ночью тихо и загадочно, и самая пустяковая мелочь отливает чем-то таинственным и романтичным. Он бродил по улицам, впитывая ноздрями ночную сырость, словно олень в лесу, замирая от далекого шелеста шин, вздрагивая от оглушающего треска мотоциклетных моторов.

Ночной город – не то, что город днем. При солнечном свете, набитый трамваями и троллейбусами, полный стрекота и звона, город выглядит, словно гигантский нелепый механизм, запущенный кем-то безо всякого смысла, да так и крутящий бесконечную цепь своих шестерен. Иное дело – город ночной. Погруженный во мрак, лишенный жизни и движения, он превращается в своего рода рукотворные джунгли, где между зарослями домов и эвкалиптами фабричных труб можно разглядеть всяческую живность, в иное время потаенную и незаметную. Шлюхи, наркоманы, пьяные заводские рабочие, помоечные бомжи, озверелая от скуки молодежь – все они выползают безлюдной ночью на опустевшие просторы тротуаров и мостовых.

Эти превращения манили его: эта таинственность, эти странные личности, приглушенные звуки, вскрики, копошения. Они пахли опасностью, риском, приключениями – всем тем, чего так не хватало в обыденном кругу рутинной офисной жизни. И он, не бомж и не алкоголик, раз за разом впитывал эту сладкую атмосферу невидимой борьбы, другой, дикой жизни, раз и навсегда изжитой на светлой стороне нашего обихоженного, обустроенного мира.

Опасности ночной жизни не пугали его. Нож, кастет могли принести боль и смерть, но он не боялся ни боли, ни смерти. Ночь веяла одиночеством – но он и так был одинок, и то был тот сорт одиночества, который не могут развеять ни друзья, ни родственники, ни сослуживцы. Ночь придавала ему сил, он купался в ней, будто в ароматной ванне, возвращаясь по утрам к своей унылой казенной службе без сожаления, но и без радости.

* * *

Переулок был узкий. Слишком узкий, чтобы перейти на другую сторону. Обычно он поступал именно так: завидев подозрительную компанию переходил на другую сторону и, насвистывая, продолжал путь. С ним не связывались. Подозрительные компании не любят широкоплечих мужчин, весенней городской ночью им хватает дичи попроще. Другое дело, если незнакомец сам лезет на рожон: тут появляется повод пофорсить, проявить себя – тайная мечта любого обитателя многоквартирных джунглей. Никто, однако ж, не любит получать по морде, и никакой форс не в силах преодолеть эту, слишком естественную, нелюбовь.

В этот раз в компании была девушка. Ночью всякая девушка кажется симпатичной, впрочем, этой он не пренебрег бы и днем. Она была слегка под шафе, что, редкий случай для дам, нисколько ее не портило, скорее даже наоборот. Он поглядел на девушку мельком, намереваясь пройти мимо, но она улыбнулась, и он поневоле улыбнулся в ответ.

– Чего лыбишься?– спросил тот из парней, что был покрупнее.

Он промолчал. В такую минуту любой ответ не на пользу.

– Язык отсох?

Они уже почти поравнялись. Еще пара шагов… В спину каждая собака лает, но ударить сзади – для этого надо иметь веский повод. Во время своих прогулок он встречал многих, но не встречал таких, что бьют сзади. Достаточно просто молча пройти мимо.