Пес Зимы

– И аварийный блок – еще одна. Итого семь. Семь антенн, три приемника, все накрылись одновременно? Невероятно.

Джил поморщилась:

– Надо проверить еще раз.

Она была из тех женщин, которые никогда не сдаются.

– Я проверял, – подал голос Бэррон. Он не сказал больше ни слова, но все, как по команде затихли в ожидании.

Бэррон был старше всех на базе. Почти совсем седой, внушительный и немногословный, он был, что называется, техник от бога, аккуратный до педантизма, опытный и фанатично преданный делу. Если Бэррон говорил, что система будет работать – на нее можно было положиться, как на самого себя. Если Бэррон говорил, что система работать не будет, никому не приходило в голову его перепроверять.

Они помолчали.

– Пошли работать?

Бхарат оторвал голову от подушки и опасливо скосил глаза на Джил. Ей было все равно.

– Пошли, – подтвердил Форд.

Веринджер продолжал мерить шагами модуль, каждые десять шагов поворачивая кругом и нелепо подпрыгивая. Его работой было нервничать.

* * *

– Скажите, Бэррон…

– Джефф.

– Скажите, Джефф… Что Вы обо всем этом думаете?

– Я не знаю, кэп. Честно. Не знаю.

Веринджер нахмурился.

– А все же?

Бэррон пожал плечами.

– Ну все же. Какие-то идеи, гипотезы. Самые дурацкие. Мне нужно хоть что-то, на что можно опереться.

– Зачем?

Бэррона было не напугать ледяным взглядом.

– Я должен найти выход. На этой базе семь человеческих душ, и все они висят на моей совести. Я должен что-то придумать… Не пожимайте плечами.

– Мы все знали, на что идем.

– Неважно. Все равно здесь за все отвечаю я.

Он был настоящий полковник. И настоящий холерик. Маленький, властный, почти яростный в своей отчаянной попытке предпринять неизвестно что.

Бэррон снова пожал плечами. Потом снисходительно улыбнулся, как улыбается взрослый, чтобы обнадежить перепуганного ребенка.

– Судите сами, кэп. Три приемопередатчика одновременно перестают принимать сигнал. Они молчат уже двенадцать часов, причем нет ни шума, ни помех, ничего. Тишина.

– Это может быть все, что угодно. Софтверный баг. Магнитная буря. Отказ питания.

– Забудьте. Все передатчики разных систем, аварийный – так вообще туп, как пробка: фигачит без изысков на заданной частоте. Восемнадцатый век. Там нечему ломаться.

– И какой Вы делаете вывод?

– Тут не о чем рассуждать. Проблема на другом конце линии. Мне, как радиоинженеру, это ясно, как дважды два.

Веринджер сглотнул.

– Это невозможно.

Бэррон в третий раз пожал плечами.

– Невозможно, – упрямо повторил командир, – у нас три станции, семь антенн, и Вы безо всякого компромисса исключаете возможность аварии на стороне базы! На той стороне две дюжины мощнейших передатчиков. Не могут же все они отказать одновременно безо всякого предупреждения?

Серые глаза Бэррона смотрели внимательно и вдумчиво.

– Ну что Вы молчите?

– Не могут, сэр.

– Ну?

– И все же я уверен, что на нашей стороне проблем нет.

Веринджер сцепил пальцы, расцепил их, и снова сцепил.

– Вы верите в инопланетян? Я спрашиваю, Бэррон, Вы верите в инопланетян, морских чудовищ, сирен, гарпий, вампиров?

– Я даже в бога не верю. Хотя сейчас склонен об этом жалеть.

Полковник рывком взял себя в руки.

– У нас есть запас продуктов на шестьдесят два дня. Блоки регенерации воздуха протянут от восьмидесяти до девяноста. Фекальная цистерна заполнится через шесть недель. У нас есть челнок. Я хочу знать, когда мне следует объявить эвакуацию персонала.

– Вам следует посоветоваться с Джил. Она – пилот челнока и заместитель командира базы.

– Я хочу знать Ваше мнение, Баррон.

Тот едва заметно сглотнул. Ему не хотелось высказываться.

– Мое мнение – эвакуация бесполезна.

– Что Вы хотите этим сказать?

– Только то, что уже сказано.

– И что Вы предлагаете? Сидеть без связи и ждать корабль? Дожидаться, пока кончится кислород? Взорвать тут все к чертовой матери?

– Извините, сэр, но принимать решения – не моя работа.

Веринджер снова овладел собой.

– Вы правы, Бэррон. Я сорвался. Нервы. Поэтому я и пришел к Вам: Вы единственный, при ком я могу позволить себе сорваться.

Седая голова утвердительно качнулась.

– Это верно. Я могу выслушать Вас, кэп. Что бы Вы не сказали, это навсегда останется между мной и Вами. Но… я не могу принять решение за Вас. И, скажу честно, Вы знаете ровно столько же, сколько я, поэтому дать Вам дельный совет я не могу тоже.

Полковник окинул его мрачным, но благодарным взглядом.

– Я пойду. Спасибо.

– До свиданья, Марк. Мне очень жаль, что так вышло.

Ему в самом деле было жаль их всех. Все они были добровольцы. Все они знали, на что шли. Это была правда, сущая правда, но можно ли точно знать, на что ты идешь, не пройдя весь путь до конца?

* * *

– Я не помешаю?

Страшно неудобно прерывать романтические свидания, даже когда они происходят на общей кухне.

Они пожали плечами. На лунной базе длиной в сто футов не бывает личной жизни: что бы ты ни говорил и не делал, ты говоришь и делаешь это у всех на виду. Выбор для сильных: играй в открытую, или не играй вовсе.

Сергей был из сильных. Типичный русский: широкий, коренастый, с тяжелым подбородком и жестким упрямым взглядом на простоватом открытом лице. Он с первого дня обозначил свой интерес к Джил, не смущаясь ни ее статусом замужней женщины, ни регламентами поведения, ни даже тем холодным отпором, с которым она раз за разом встречала его неумелые, но настойчивые ухаживания. Он неловко шутил: она давала ему это понять. Он был грубоват: она подчеркивала это при малейшей его промашке. Они сцеплялись всякий раз, по делу и не по делу, пока однажды между ними не проскочила искра. Сергею не завидовали. Меньше всего Джил подходила на роль «девочки для баловства», ввязавшись играть с ней в любовь он влипал всерьез, это понимали все, включая его самого. Такая основательность внушала уважение. Почти в любом мужчине живет подсознательная тяга к таким женщинам, как Джил: самостоятельным, уверенным, жестким, способным сгибать других и не сгибаться самим, женщинам, которыми нельзя владеть, а можно лишь привязать к себе постоянно подновляемой веревкой по-настоящему сильных чувств.

Он встал из-за стола и молча вышел. Не в знак обиды, конечно же. Ему просто не о чем было рассуждать: когда начальники хотят говорить, вполне естественно оставить их вдвоем.

Веринджер сел на его место.

– Волнуетесь?

– Разумеется.

Он сжал кулаки, чтобы не забарабанить пальцами по столу. Больше всего ему хотелось вскочить и начать расхаживать из стороны в сторону, как пойманный в клетку тигр. Никто не упрекнул бы Марка Веринджера в трусости, но храбрость и выдержка не всегда уживаются в одной личности.

– Иногда я думаю: чего, собственно, мы волнуемся? Подумаешь, потеряли связь. Пришлют корабль, привезут новый передатчик, и все наши тревоги будут выглядеть нелепой детской истерикой.

– Корабль должен был прийти две недели назад.

Она смотрела на него серыми немигающими глазами. Ничего особенного. Худое длинное лицо, узкие губы, светлые, почти выцветшие брови. Неяркая, неброская. Что они в ней находят? Что мы в ней находим…

– Вы же знаете, что старт перенесли.

– Да, третий раз подряд. И все три раза без объяснения причин.

Ему не хотелось с ней спорить. Это было бессмыслено: они знали одни и те же факты, и выводы их тоже были одинаковы. Но в этом споре они оба находили отдушину, независимо от позиции, которую отстаивали.

– В конце концов, у нас есть спасательная шлюпка.

– Вы можете посадить ее вручную? Без радиопривода?

Она поморщила нос.

– Вы же сами знаете, Веринджер, это невозможно. Но я не верю, что они все там сдохли, и не смогут обеспечить нам даже радиопривод.

Сама того не замечая, она переметнулась в лагерь оптимистов.

– Хм… Воспользоваться челноком никогда не поздно. У нас есть два месяца или что-то около того.

– Я предпочла бы, чтобы их не было.

Это был парадокс и Веринджер на секунду задумался. Потом еще раз до хруста сжал пальцы и признался, скорее не ей, а самому себе:

– Пожалуй, я тоже.

* * *

«Самое странно, что мы вообще ничего не слышим. Ни шумов, ни помех, ни в цифровых линиях, ни в аналоговых. Не приходит даже битых пакетов. Нет даже синхросерий. Иногда кажется, что вы все там умерли, что Земля давно взорвалась и развалилась на мелкие части. А между тем, я каждый день вижу ее в иллюминатор безо всякого телескопа».

Бхарат писал. Он писал много и долго, по несколько часов ежедневно. Писал невесте в Мумбай, писал отцу с матерью в Бангалор, писал Рамакришне во Франкфурт и Айше в Северную Каролину. Он не мог отправить эти письма, остававшиеся лежать мертвым грузом в памяти его компьютера. Да он и не собирался их отправлять. Маме, папе и Айше Бхарат мог рассказать все. Все, что болело и кипело в душе в эти тоскливые лунные дни. Все, что он не мог позволить себе рассказать товарищам. Вовсе необязательно, да, пожалуй, совсем ненужно, чтобы все это когда-то было прочитано. Говорить важнее, чем слушать. Писать необходимее, чем читать.

«Мне страшно. Обычно, когда мне страшно, мне ужасно стыдно. Ты всегда учил меня, что бояться – глупо, что все зло и боль происходят от страха, и самые скверные поступки – тоже. Я знаю. И все-таки мне страшно. И совсем не стыдно. Не понимаю, почему так происходит».

Временами, ему становилось совсем худо. Когда Скотт, замерзая, сочинял свое «Послание обществу», он верил, что эти строчки кто-нибудь прочитает. Может и не надеялся: найти запорошенную снегом стоянку на безлюдных просторах материка не так-то просто, а все-таки верил. Бхарат не верил. Те, другие, все еще уповали на то, что все обойдется. Пусть не приходит корабль, пусть молчит Земля, пусть, пусть, пусть… Они думали, что, быть может, все будет хорошо. Что догадка, которую никто из них не решался произнести даже в шутку, окажется тем, чем и должна быть – невероятной блажной идеей, коллективной галлюцинацией перепуганных идиотов. Они рассуждали, взвешивали, прикидывали.

Бхарат был человеком иного склада, иной культуры. Он не строил сложных теорий, он чувствовал. И сейчас его главным чувством была безнадежность. Та самая, которая ломает сильных и сводит с ума слабых.

– Зачем ты тратишь время на писанину? – спрашивал Форд.

Форду всегда жалко времени. Как будто им было куда спешить.

Бхарат не отвечал.

«Милая Айша», – писал он и тут же торопливо стирал. Набирал снова и снова стирал. В этом стирании заключался великий смысл. Даже мысленно, даже в письме, которое никто никогда не прочтет, он не мог допустить фамильярность по отношению к Ней. Это было за пределами добра и зла, за пределами его мира, и пока он писал и стирал, мир Бхарата умирал и воскресал снова. И когда он, в конце концов, оживал окончательно, Бхарат подымался с койки и шел ставить очередной эксперимент, вдумчиво и педантично, как всегда.

* * *

– Как вы думаете, Марк, что мы все будем чувствовать, когда придет корабль?

Веринджер вздрогнул и посмотрел ей в глаза. Он был посредственный психолог, особенно когда дело касалось женщин, а потому не мог разобрать, всерьез она говорит или нет.

– Будем чувствовать, что все обошлось.

Она не красила ногти: при лунной гравитации это было бы проблематично, но ее маникюр всегда оставался безукоризненным, даже несмотря на необходимость вставать из-за этого на пятнадцать минут раньше других.

– Лично я, непременно, что-нибудь спою.

Похоже, она не шутила. Из всех семерых, одна Эмили всерьез верила в такой исход: прилетит челнок, из него вылезет генерал Эйзенхауэр, Санта Клаус или Гвин ап Нудд, улыбнется до ушей и спросит с доброжелательным сарказмом:

– Ну как, ребята, нужна сушилка для штанишек?

В чудеса Веринджер не верил. Он верил в себя, в трезвый расчет и в возможность найти выход из любой, даже самой запущенной ситуации. Пока выхода не было, и это раздражало его сильнее, чем радиомолчание, переполнение фекальных цистерн или изменение цвета земной атмосферы, которое с такой уверенностью констатировал утром Форд.

Марк Веринджер ничего не ждал. А Эмили ждала. Чего? Это удивляло его больше всего. Сорок лет. Детей нет. Дважды замужем – дважды разведена. Какими иллюзиями тешит она себя, ровняя пилочкой розовые ногти на красивых ухоженных руках?

– Я боюсь Форда.

– Почему?

Веринджер догадывался.

– Он так на меня смотрит, будто готов съесть прямо сейчас.

– Вас это удивляет?

Она вскинула тонкие брови.

– Марк, Вы серьезно?

Он был серьезен. Он вполне понимал Форда.

– Он становится все более откровенен. В нынешних обстоятельствах это может зайти куда угодно.

– И?

– Я пришла к Вам за советом. Возможно – и за помощью. В конце концов, хоть Вы и циник, но это Ваша обязанность – следить за всем, что происходит на этой базе и своевременно принимать меры.

Ей казалось, что ее голос полон благородного негодования.

Его обязанность. Ну да. Обязанность. Какая, в задницу, разница? Обязанность – это то, за что могут прийти и спросить. С него, Веринджера, уже вряд ли кто-нибудь когда-нибудь спросит. Пусть эти шестеро хоть нагишом бегают и Содом устраивают – никто не придет и не взыщет. Не будет ни трибунала, ни тюрьмы, ни даже выговора в личном деле. Плевать.

– Вам в самом деле нужен мой совет?

– Да.

Веринджер помедлил.

– На Вашем месте, Эмили, я бы не ломался слишком долго. У всех нас, вероятно, не так уж много времени.

Ее лицо залилось краской.

– Марк, Вы понимаете, что говорите?

Она поймала на себе его долгий пристальный взгляд. Красивая женщина. Все еще красивая. Вероятно, в юности она могла свести с ума любого мужчину. Похоже, ей все еще кажется, что она может надувать губки и выбирать себе принцев. Через несколько лет жизнь сломала бы ее, и тогда… Впрочем, у Эмили нет этих нескольких лет.

– Я прослежу за Фордом. У Вас есть к нему конкретные претензии?

– Пока нет.

Он явно лишился ее доверия, если даже оно когда-нибудь существовало. Дважды замужем, дважды разведена, а ведет себя, как студентка. Веринджер пожал плечами. Доверие и недоверие Эмили не имело для него особой ценности. Она была красива, в других обстоятельствах и при других условиях это играло бы свою роль. Сейчас – нет.

– Можете на меня рассчитывать, – дежурная фраза для окончания разговора. Впрочем, что он мог сказать еще?

Как и следовало ждать, слов благодарности Веринджер не дождался.

* * *

Это ковчег. Разумеется. Что же еще? Пятеро мужчин и две женщины. Лучше б, конечно, наоборот.

Ты пошляк, Марк Веринджер, ужасный пошляк.

А как иначе? Корабля нет и, разумеется, уже не будет. Чудеса возможны, но только глупцы тешат себя иллюзиями. Земля молчит. Она молчит так, как не молчала бы, если б имела возможность хоть что-нибудь сказать. Нет никакой разницы, что там у них приключилось. Молчат все восемнадцать станций: от Лабрадора до Новой Зеландии. Навряд ли это пьяный монтер зацепил рубильник рукавом халата.

Война? Эпидемия? Здесь семь человек из четырех стран с трех континентов. Хоть кто-нибудь побеспокоился бы о них, если бы мог.

В это невозможно поверить. Их там семь или восемь миллиардов. Не сгинули же они все единомоментно, даже не пискнув в микрофон.

Бэррон говорит, нет даже шумов. Даже фона. В самом деле: землетрясение, метеорит, цунами?.. Восстание роботов? Но ведь так не бывает, чтобы все накрылось единомоментно. Не верю… Верю – не верю, какая разница?

Это ковчег. С запасом воздуха и пищи на шесть недель. Примерно на шесть. Кстати, наверное, уже пора вводить нормативы выдачи продуктов. Ковчег, в котором нет ни голубей, ни ворон.

Дурацкая история.

Должен быть выход. Из любой, самой скверной и пакостной истории, есть выход. Надо только знать, где искать. Марк Веринджер, ты должен найти выход. Не ты строил этот ковчег, но тебя назначили старшим по нему, и это твоя работа – проложить путь к горе Арарат. Возможно, ради этого ты и рожден. Думай. Думай…

* * *

– Вы же сами знаете, челнок – это не самолет, даже не посадочный модуль. Это спасательное средство, сконструированное с единственной целью – при крайней необходимости вытащить нас отсюда любой ценой.

– Эта необходимость настанет очень скоро.

– Да. Но… Впрочем, Вы же пилот, Джил, Вы все это знаете не хуже меня. Челнок приземляется без двигателей на скорости четыреста миль в час. Во всем мире есть четыре полосы, способных принять такой аппарат. Никаких уходов на второй круг. Без радиопеленга Вы не только не посадите его, Вы даже не найдете, куда сажать.

– А если на воду? Океан большой, не промахнемся.

Бэррон покачал седой головой.

– Я думал об этом. Даже если море будет гладким, как зеркало, Вы знаете, что будет с тем, кто плюхнется в него на скорости в четыреста миль?

– Ну а тормозной парашют?

– Если он раскроется на высоте, аппарат перевернется и рухнет в воду кувырком. Гарантированный гроб.

Джил вытерла вспотевший лоб:

– Послушайте, Бэррон. Вы же инженер, настоящий инженер, один на миллион. Не спорьте, я знаю. Вы должны что-то придумать. Какой-то добавочный тормоз, крыло, неважно что. Мы можем рискнуть. Один к ста. Один к двумстам. Нет такого риска, на который нам не имело бы смысл пойти. Сделайте что-нибудь!

Ответная улыбка не сулила ничего хорошего.

– Я думал об этом. Если бы у меня был в распоряжении армейский склад… Но Вы же знаете, лунная база – это не барахолка на все случаи жизни. К тому же она даже не достроена, вернее – только начала строиться. Здесь же ничего нет, вообще ничего. Из чего я могу что-то делать? Из своих штанов?

Бэррон говорил спокойно, немного грустно, но тихо и без срывов. Он не импровизировал: много часов было потрачено на анализ и перебор мыслимых и немыслимых вариантов. Этот человек хорошо знал свое дело.

– Даже если бы у меня были материалы, мы не можем сверлить наружную обшивку. Малейшее повреждение термоплитки – и при входе в атмосферу челнок превратится в факел. Даже не в факел – в каплю. Огромную металлическую каплю.

– Парашютный отсек?..

Улыбка Бэррона стала шире.

– Не импровизируйте, девочка. Поверьте, я не меньше Вас хотел бы убраться отсюда, и если б знал, как это сделать, то уж непременно не утаил бы.

Джил посмотрела на него с недоумением.

– Хотела бы я говорить об этом также спокойно.

Бэррон поднял глаза:

– У вас есть дети?

– Двое.

– У меня их было семеро. О чем мне еще беспокоиться?

* * *

– Ни в чем я не уверен!

Форд кипятился. В последнее время он все чаще вел себя нервно, почти истерично, винить его в этом было трудно, но осадить следовало.

– Я вижу ровно столько же, сколько Вы. Чуть светлее, чуть темнее… У меня нет никаких инструментов, кроме собственных зрачков.

– У нас есть телескоп.

– Полтелескопа. Вторая половина запланирована на следующий рейс.

– А из этой половины можно собрать что-нибудь путное? Нам же не надо наблюдать за Альдебараном.

Форд смерил командира взглядом, безмерно далеким от уважения.

– Нельзя.

– А если постараться?

Марк Веринджер был настойчив. Настойчивость была одной из его основных черт, он уважал себя за нее и не стеснялся проявлять при необходимости.

– Зачем? Что Вы надеетесь там увидеть? Если там все хорошо… мы и так знаем, что там не хорошо. Если плохо… мы и так знаем, что там плохо. Как Вы собираетесь использовать то, что узнаете? У нас есть варианты? Мы можем сдохнуть либо здесь, либо там.

Это была истерика. Истерики сейчас были неуместны.

– Подумайте, как собрать телескоп к концу недели. И вот еще. Ко мне подходила мисс Ричардс…

Форд побагровел. Высокий, мускулистый, сильный – чем он не угодил Эмили? Ему ничего не стоило скрутить командира в бараний рог.

– Не лезьте в мои дела, Веринджер. Нам нынче терять нечего, а я, между прочим, начинал помощником шерифа в Оклахоме.

Марк Веринджер был типичный холерик. Он не краснел, не бледнел, но его серые глаза начинали недобро блестеть, выдавая бешенство.

– Вы забываетесь, Форд. Возможно, нам осталось жить шесть недель, или вроде того. Но если Вам показалось, что я позволю прожить эти шесть недель скотами, то, смею уверить, Вы ошиблись. Мы проживем их достойно, и, если потребуется, умрем, как подобает людям.

Вранье, что сильный всегда побеждает слабого. Побеждает тот, кто готов идти до конца. Веринджер никогда не проигрывал.

– Вы дурак, кэп.

Он не обиделся. Командир вообще не имеет права обижаться. Форд отступал, теперь ему надо было спасать лицо. Что ж, пускай.

– Откуда Вы знаете, как подобает жить и умирать людям?

– Я не знаю. Только предполагаю. Но в данном случае мои предположения имеют силу закона. Вы знали правила, когда подписывались лететь.

– Полоскание моей личной жизни не входит в Ваши полномочия.

Он отвернулся лицом к стене.

Веринджер не стал отвечать. Они поняли друг друга, это было главное. Только слабак всегда норовит оставить за собой последнее слово.

* * *

– Знаешь, что мне иногда хочется больше всего?

Сергей вопросительно вскинул брови.

– Пойти и открыть входной шлюз. Полторы секунды – и мы все отмучаемся. Это же в самом деле невозможно: вот так сидеть и ждать неделями, зная, что ждать, в сущности, нечего.

Она смотрела через стол немигающими серыми глазами. Она могла сделать то, о чем говорила.

– А я, наоборот, очень рад.

– Тебе нравится быть живым покойником?

Он улыбнулся совершенно неуместной и совершенно искренней улыбкой.

– Мне нравишься ты. И у меня есть еще две недели, чтобы быть с тобой. Я иногда думаю: было бы все, как должно быть – прилетает корабль, забирает нас на Землю, ты уезжаешь в свой Висконсин, я – в Москву, и что? И все. А так у меня есть два лишних месяца, два месяца с тобой – это ж благодать!

– Я бы переехала к тебе.

Сергей усмехнулся.

– Отсюда легко строить планы. У тебя муж, дети, дом с фонтаном. А у нас там грязно и холодно. Да и не бросишь ты их, ты ж хорошая.

– Не брошу.

– Ну вот.

Джил задумалась.

– Странная у вас, мужчин, логика. Хлебом не корми, дай совершить какой-нибудь подвиг и сдохнуть с почестями.

– Есть такое.

– А то, что твоя любовь через две недели будет корчиться в муках от голода и удушья – тебя не смущает?

Какое-то мгновение он колебался, пытаясь еще раз осмыслить моральный выбор. Все это было давно обдумано, обсосано со всех сторон, и все же одно дело, когда ты ставишь вопросы самому себе, а другое – когда тебе задают их прямо в лоб.

– Я поговорю с Веринджером. Нужно сделать так, чтобы никому не было больно.

Некоторое время, пока мысли его устаканивались, Сергей сидел неподвижно, глядя вперед и вверх. А когда он сосредоточился и опустил глаза, то с удивлением увидел Джил, молча лежащую на койке лицом вниз, и ее худую спину, сотрясаемую беззвучными рыданиями. Это было невероятно: она всегда казалась человеком железной воли, и даже он, завоеватель, знавший ее совсем другой, не мог представить, чтобы эта женщина плакала.

Несколько секунд он потерянно молчал, потом подсел к ней, осторожно взял ее голову руками и положил себе на колени. Так они и провели вечер, пока остальные осторожно обходили их по дороге в столовую и обратно, из вежливости делая вид, что ничего не замечают. Потом он целовал ее заплаканные глаза и называл "малышкой", а она держала его за руку, словно эта рука могла от кого-то защитить и ее саму, и ее детей, в существование которых она уже не могла поверить всерьез, и всю ту жизнь, которая растаяла в небытии за многие мили от них обоих.

* * *

Она кричала так, как может кричать только насмерть перепуганная женщина. Это был истошный, неконтролируемый вопль, без тени чувства собственного достоинства, кокетства и прочих черт цивилизованного воспитания, простой инстинкт живого существа, чувствующего невозможность защититься от опасности и просящего защиты у кого угодно, неважно кого.

Все проснулись одновременно. В последнее время они спали плохо, и чем ближе подступал день эвакуации, тем хуже им удавалось заснуть и сложнее было не просыпаться до подъема.

Кричала Эмили. Ее койка и койка Джил находились в самом конце блестящего алюминиевым глянцем туннеля, отведенного под спальню. От остальных этот «дамский будуар» отделяла занавеска, какие вешают в ванной: необходимость считать каждую унцию не позволяла тащить на станцию бархат и кружева. Сейчас занавеска была сорвана и валялась в дальнем углу.

Первым среагировал Сергей. В два прыжка он перекрыл коридор и, врезавшись плечом в плечо, сбил Бхарата с ног. При лунном притяжении свалить человека на пол не так-то трудно, гораздо сложнее заставить его лежать. Они и не подозревали, сколько физической силы в этом хрупком с виду индийском юноше, почти мальчишке, помешанном на компьютерах и, казалось бы, неспособном обидеть муху. Сергей раза четыре получил в глаз, Бэррон лишился очков и вывихнул палец на руке, и только втроем, с помощью Форда и его оклахомского прошлого, им удалось надежно обездвижить Бхарата. Прижатый к полу, он тихо и невнятно завыл, потом затих и только чуть заметно вздрагивал, пока ему заламывали назад и вязали руки.