Мемуары Барьериста

Денис Дубеев

Мемуары Барьериста

От издателя

Автором опубликованных автобиографических «Мемуаров барьериста» является мой отец – Чефранов Дмитрий Николаевич. Это издание дополнено автобиографическими воспоминаниями его супруги – Чефрановой (Ланевой) Любови Николаевны.

Предисловие

Данное сочинение представляет собою краткий очерк автобиографии Дениса Дубеева, уже известного читателю по серии «ДД в НИИГОГО». В отличии от той серии, несколько самоироничной, как и некоторые другие рассказы этого автора, данная серия серьезна и достоверна настолько, насколько достоверным может быть связный пересказ сна. Я отношусь к числу тех людей, которые с удовольствием читают мемуарную литературу с целью лучше понять человечество прошлых эпох и через это лучше понять современность и, предположительно, будущие времена. Полезность такого чтения признают любители чтения не все. Некоторые предпочитают искусно составленный детектив. Мне тоже попадались порой детективы, интересные с точки зрения описания характеров и обстоятельств, но в данном случае мы имели намерение написать мемуар.

Серьезным препятствием для этого послужила осторожность, как связанная с замкнутым характером автора, так и с тем, что как ни старался автор писать о себе, все равно произведение его мизантропии на эгоцентризм приводит к тому, что пишет он преимущественно о людях, с которыми вместе шел жизненным путем, хотя и был во многом не согласен с ними в оценке этого пути. О людях же следует писать с очень большой осторожностью – ведь никогда не знаешь, на что обидится тот или иной загадочный человек. Поэтому в данном очерке почти нет действительных имен, да и вымышленных не густо, но обстоятельства даны откровенно, правда, порою шутя.

Предполагается дальнейшая серьезная работа, со сверкой документов, фотографий, событий, дат. Предполагаются разножанровые серии мемуаров, связанные друг с другом общей судьбой лирического героя и дополняющие друг друга до максимально полной картины жизни в моих глазах, ушах и прочих органах чувств. Необходимы будут также серии, содержанием которых станет жизнь моих родителей и вообще поколения, предшествовавшего моему. Материалов для этого мало – но память все-таки есть. В последних же выверенных вариантах очень обдуманно появятся точные имена.

Спрашивается, а зачем это надо. А вот зачем. Возможно, я буду интересен своим потомкам так же, как интересны теперь мои предки мне. Дедушка с бабушкой оставили нам записки, почему не оставить записки и мне. Далее, очевиден вопрос, почему же вместилищем этого моего субъективизма стала всеобщая Проза.ру вместо личных каракуль в шкафу? Ведь никому не интересно чьи-то пустые мемуары читать. Отвечу – кому не интересно, пусть не читает, я не обижусь на них. Половина, если не больше, авторов на нашем портале пишет о наболевшем, о своем, лишь немного затушевывая, залитературивая свой автопортрет. Именно этим как раз интересен портал. Ну а я откровенно даю – мммемуаррр!!! Однако возможно и такое: литературная хитрость это, а вовсе не мемуары реального лица. Почему бы и нет?

Выражаю искреннюю признательность и благодарность историкам и частным лицам, интерес которых к скромному наследию моих предков в истории российской цивилизации в значительной степени способствовал моему намерению если и не осуществить, то, по крайней мере, начать этот личный проект. Разумеется, их имена также будут названы после того, как этот проект примет более или менее законченный вид.

ГЛАВА 1. КУЛЬТ

Я – нелюдим. Сложилось это давно, а начиналось это в далеком детстве в форме какого-то неясного, смутного недоверия к поведению взрослых людей. Самые ранние проявления этого чувства описать очень трудно, так что отнюдь не самое раннее я для начала возьму.

Начнем с марта 1953-го года. Погода стоит у нас в Кузнецке все еще морозная по типу мягкой зимы. Лежит еще сугробами чистый, чуть синеватый снег. Как раз в те дни мне отмечается 8 лет, и я далеко еще не дорос до понимания происходящего вокруг. А вокруг происходит величественный, торжественный, траурный, патетический, исторический миг. Красный кумач, обшитый по краю черными лентами, виден на улицах везде. По радио, то есть в повсюду и на улицах, и в домах – звучат мелодии торжественной печали, или же речи, речи, речи, смысла которых мне не понять. Вот перед нами снежный плац знакомого школьного двора. Строгими, ровными рядами, точным четырехугольником, фронтом построения (то есть лицами) внутрь замер весь школьный личный состав. Великая, страшная, немыслимая война закончилась совсем недавно (не такая была ведь война, чтобы за восемь всего-то лет стало народу «давно») и расхлябанность мирного времени все еще остается нашим школам чужда, никто и не чаял еще, что может иначе быть. Построение есть построение, и действительно школьники своими рядами ровно окаменевши поклассно стоят. В то время также и близко не было нынешнего материального достатка, нынешнего приятного разнообразия фасонов и цветов, да и школа «мужская» была. Черный замерший строй, равнение на середину – на временную трибуну в одной из широких сторон построения, где траурный красно-черный кумач. «Старшие товарищи» с трибуны что-то еще говорят. Какому-то мальчику в рядах стало плохо, в обморок он упал. Ему помогли стоявшие рядом, строй же в целом недвижно стоял. Я не помню, видел ли падение этого школьника сам, или же разыграл его в воображении на основании услышанных рассказов – тем не менее определенно помню, что разговоры среди старших об этом происшествии были, и взрослые объясняли обморок подростка не столько холодом, сколько силой затмивших мальчика чувств. Я был тогда в первом классе, участвовал ли я в построении лично – не помню, но черный просторный прямоугольник на белом затоптанном плацу, между светлым зданием школы и пришкольным заснеженным юннатским участком, окруженный валами убранного снега по сторонам – в моей зрительной памяти всю жизнь как заледенелый стоит, вот только не помню я точно, была ли трибуна иль нет. Была она, кажется, от меня где-то слева и сбоку, я на нее не смотрел. Умер товарищ Сталин – и вся огромная страна величественно, искренне скорбит.

Однако были и другие мотивы в тех траурных днях. В те времена на улочках рубленых, с наличниками и подзорами, на улочках одноэтажных деревянных домов владельцы частных домовладений обязаны были иметь красные флаги и в праздники оными флагами свои домики с подворьями украшать. Сказать по совести, я слишком мал был для того, чтобы исследовать юридическую сторону этого обстоятельства в жизни местных людей – были ли частники-домовладельцы «обязаны» это делать юридически официально согласно каким-либо конкретным биллям государства на этот счет, или же делали это по доброй воле по принципу «кашу маслом не испортишь» в безжалостной тоталитарной стране – но как бы то ни было, на нашей улочке флагов было полно, и все по случаю траура обшитые черной каймой. А жили же мы тогда, как помнится, у доброй-предоброй старушки «бабы Дуки», снимали что-то вроде полдома у нее, и она очень-очень тепло всегда относилась к нам. Так вот сидит недовольная баба Дука на кухне, обшивает черной лентою флаг и сквозь зубы ворчит что-то насчет того, что «эти, мол, помирать себе будут, а нам докуки мало – еще и обшивай…". Мама слушает между делом какую-то по радио речь и вполголоса, задумчиво, с тенью легкого неуважения к льющейся из динамика речи, как бы рассеянно говорит: «Ну, эти новые… не скоро-то они воспитают весь народ под себя…» Настроения подобного рода производили во мне ощущение – нет, нет, еще не фальши, но смутной раздвоенности уже, достаточной для того, чтобы я траурный флаг бабы Дуки в один контекст с тем подростком включил.

Прошло какое-то время. Мне кажется – очень немного, по историческим справкам – года так три. Во всяком случае, в феврале 1956-го года я оставался еще в младшей школе, четвертый класс – по возрасту от политики далеко. Грянуло «разоблачение культа личности Сталина», повсюду только и слышно было: культ, культ, культ… В те времена в жилищах интеллигенции были весьма желательны портреты «великих вождей». Опять же, как и в случае с красными флагами на маленьких улочках городка, я не знаю официальный статус этого факта, но помню, однако, что у нас, на съемной половине маленькой сельской хатки, на простой беленой стене были два простых черно-белых бумажных портрета формата, возможно, чуть больше, чем А4, или вроде того. Рамок не было, держались они на кнопках или как-то иначе еще – память не сохранила технических тонкостей на этот счет. Это были, естественно, портреты Ленина (слева) и Сталина (справа) если из комнаты на них посмотреть. Я часто смотрел на них.

Но вот, надо так полагать, что пришло указание: портреты Сталина – снять. Снимали портреты повсюду, мама сняла и у нас. На стене остался темный прямоугольник, как остается на стенках от снятых картинок всегда, если долго при солнце висят.

Как известно, ХХ-й съезд КПСС с антисталинской речью Хрущева на нем состоялся 1956-ом году в феврале, то есть полной зимой. Несомненно, портреты снимались несколько погодя, да и мне вдруг случилось прозрение, чай, не того же самого дня. Помнится, была весна, я смотрел вроде бы из палисадника (?) сквозь открытое низенькое окошко в дом, размышляя о том, отчего это при взгляде снаружи в комнате кажется темно, видел в этом полумраке стенку с одиноким Лениным на ней, скучающим без верного Ленинца своего – и вдруг острое, неведомое ранее чувство насквозь охватило меня: наступит время, и про Ленина тоже радио будет гадости какие-нибудь говорить (не обязательно именно такие, придумают что-нибудь еще) и портрет «любимого дедушки Ленина» тоже придется снимать… Вообще-то моя жизнь в то время была другими впечатлениями богата, особо-то политика не интересовала меня, и это неожиданное ощущение запомнилось мне поначалу просто в ряду других, и лишь впоследствии, размышляя о судьбах страны, я всегда возвращался к нему. Острота культа личности Сталина не кончилась этим событием для меня, я сохранил к этой сложной проблеме в истории нашей страны не только образовательный интерес, и доверия к тогдашним настроениям взрослых это не добавляло ничуть.

ГЛАВА 2. ВЕСЬМА ПРИЯТНОЕ СЕЛО И АНТИМЕДИЦИНА

Одно из противоречий моего раннего воспитания в районном городке Кузнецке заключалось в том, что, с одной стороны, мне категорически запрещалось без разрешения взрослых уходить одному со двора, но, с другой стороны, мама последовательно и очень толково приучала меня к правильным действиям в городе одному; иной раз давала мне поручения, ради которых, руководствуясь нарисованной ею схемой, нужно было пройти ряд поворотов и улиц, выполнить поручение и вернуться домой. Так что в возрасте 6—7 лет я с пониманием относился и к территориальной ограниченности повседневной домашней игры, и на улицах в городе тоже уверенным был. Порою случалось и в «самоволку» уйти, заигравшись, не без того, а уж соседние дворы да и крыши сараев облазил я будь здоров

В то же время от ранних лет манил меня горизонт вдалеке и любил я рассматривать как всякие штуки вблизи, так и далекое, недостижимое небо вверху. Прекрасно помнится мне, как однажды лежал я на весенней, сырой и прохладной тесовой крыше сарая, смотрел снизу вверх на чуть желтеющий месяц в уже вечереющем небе (первая четверть лунного счета фаз подходила уже ко второй) и размышлял я о том, что же такое могут значить слова в одном из прочитанных незадолго до этого стихотворений, что там, на Луне, «холодно даже Реомюру»; и на звездное небо, и на облака очень любил я смотреть. Таким порядком жизнь в Кузнецке подготовила меня к той деревенской вольнице, в которой я оказался при переезде в село в возрасте 9-ти как будто бы лет.

В южно-курском селении Больше-Солдатское (теперь в интернете «Большое Солдатское») обстановка была другая – бегай, играй где хочу. Колхозники на неторопливо едущих телегах охотно позволяли ребятишкам запрыгивать на ходу на телеги и ехать для удовольствия покататься на них. И в других отношениях нравы были просты. По своему обыкновению мама снимала парадную половинку более просторной «хаты» у старушки одной – это была горница метров, я думаю, не более 10~12-ти с гаком (это местный жаргон) при ней крохотные кухонька и спаленка, а помещения, оставшиеся для хозяйки, были поменьше еще. И вот это «огромное» здание было побелено снаружи по стенобитной глине в белый цвет, стояло под соломенной крышей, и были в нем «земляные», то есть глиняные, регулярно смазываемые свежим, разведенным в воде, коровьим (лучше конским) навозом полы. Так жили колхозники все, разве что многие хатки были поменьше еще. Тесовых крыш я там не видал вообще, ибо при дефиците леса и обилии соломы тратить доски на крышу было бы безумием там, а железные крыши и деревянные полы были только у местной «элиты», если по-нонешнему сказать. В «элиту» мы в том селении за все время пребывания в нем не вошли. Для этого нужно было много чего иметь поверх нервной, неровной ссыльной судьбы, и мы не стремились к тому. Вот тетя Лена сумела устроиться в ссылке, ей повезло, а мама моя не смогла. Тут, по правде сказать, еще и везение нужно, сложная штука ведь жизнь.

Продолжим о нравах в селе. Лето в разгаре, мама куда-то ушла, мы со старушкой одни. Кто-то ломится в дом беспощадно, сотрясает входную дверь, орет и грозится убить. Старушка перепугана аж до жути, ее лицо побелело буквально как мел – и это не метафора, именно как беленая мелом стена. Я никогда не видел ранее такого белого лица и удивился тому, насколько точным может быть сравнение в книгах «побледневший как мел». И она вся трясется и просит меня, еле выговаривая слова, сбегать за помощью, за людьми. Глядя на нее, и мне стало стрёмно, однако. Вылезаю я через маленькое окно в палисадник на улицу, злодей за углом и забором-плетнем не увидел меня. Нормальный местный ребенок помчался бы за помощью к соседям, но я – городской интеллигент, я в милицию устремился стремглав, благо недалеко.

В милиции дежурный, скучая, слушает мой сбивчивый рассказ.

– Петренко!

– Ась?

– Сходи погляди, чё там такое…

– Щас побачу.

И Петренко в тогдашней темно-синей милицейской форме лениво плетется за мной по летней жаре.

На крылечке нашего дома сидит в дымину пьяный молодой мужик. Выломать дверь ему не удалось, он оставил эту затею, сидит пригорюнившись, и мучает его только один вопрос: – «Иде я?». Оказывается, он было решил посчитаться с соперником по сердечным делам, но перепутал улицу и двор. Теперь вот не знает, куда же его занесло… Дальнейшая судьба этого парня мне неизвестна, предполагаю, Петренко его отпустил. А старушка от своего перепуга отходила с трудом.

Конечно, и на Солнце есть пятна, и Пушкин в лицее тоже неуды получал. Были и более темные стороны жизни в Солдатском, но разве Сервантес закончил бы когда-нибудь своего Дон-Кихота Ламанчского, если бы о всех-всех-всех темных сторонах человеческой жизни писал? Ограничимся этим и мы.

Первые годы мой жизни – 1945 и 1946 просто голодными были, и это отразилось на мне. Официально считалось, что здоровьем я слаб, и врачи рекомендовали ограничить подвижность, освобождали от физкультуры и проч. А то, что этот «ослабленный» ребенок как медвежонок лазуч и любит подальше гулять – то это обстоятельство, будучи по тогдашним «материалистическим» представлениям «ненаучным», не входило в «научный» расчет. Мама же верила заключениям врачей абсолютно, например, не разрешала купаться в реке и в пруду, как это делали детки там все – ведь ВРАЧИ не велят! Когда же впоследствии я стал уже почти взрослым человеком, то медицина на основании новейших по тогдашнему новому времени аргументов признала свои былые ошибки и стала советовать как раз подвижность детям с диагнозом таким, как у меня. Для мамы это было потрясением и крушением веры в абсолютную истинность Просвещения, Науки, Медицины, а пишущий эти строки к тому времени уже настолько привык к своему почти врожденному недоверию миру «взрослых» людей, что только плечами пожал, узнав о том, что медицина по неведению своему помогала последствиям тяжких голодных лет и далее ослаблять организм. Ошибка в науке исправлена самой этой наукой, а это уже хорошо. В те же прелестные годы в прогретом летнем южнорусском селе я уходил подальше в заросли поймы реки и плескался там в бочагах, чтоб никто не заметил и мама узнать не могла. Да я и не так чтобы специально так делал – но если вода на пути, не возвращаться ж назад.

ГЛАВА 3. БИБЛИОФАГ

В каком возрасте я научился читать, точно сказать не могу. Скорее всего, меня, по правилам тех лет, до школы-то читать и не учили. Было мнение, что если ребенок научится до школы читать, то в первом классе ему будет скучно, он привыкнет смотреть на свое окружение свысока и на уроках шалить, а когда весь класс догонит его в ученье и дальше привычным размеренным темпом пойдет – то этот нежелательный стереотип ох как больно отзовется на нем. Ребенка нужно в других направлениях развивать – рисование, музыка, то да се. Для этого в Кузнецке у меня свои оригинальные возможности были, об этом как-нибудь пообщаемся в другой раз. Так что вряд ли я до школы умел читать, но это точно неведомо мне.

Во всяком уж случае, в число моих первых прочитанных изданий входили материалы по анатомии человека, причинах опасных болезней, предотвращению заболеваний, эпидемий и всего такого нехорошего в форме плакатов типа наглядных пособий для санитарно-эпидемиологического просвещения страны. Мама ведь до войны работала в медицине, затем сандружинницей была. Как известно, во время войны и в послевоенное время в связи с массовыми перемещениями людей и неустроенностью быта, худого питания, несчастий, горя, стрессов и прочих факторов, снижающих иммунитет, санитарно-просветительская и контрольно-наблюдательная функция добровольных санитарных дружин просто необходимой была. У мамы в Кузнецке что-то еще было на этот счет, и я прекрасно помню, сколь занимательными были те цветные наглядные пособия для меня. Одно из семейных преданий гласит: «К некоторой очень милой учительнице местной школы пришли подруги почаевничать и поболтать. Вдруг в комнату вбегает маленький мальчик и радостно кричит: – «Мама, мама! У меня есть сонная тетеря, вот тут!». Смутно помнится – это был я, но сам тот плакат с анатомией кровеносной системы на фоне скелета и мышц яснее помнится мне. Вывод из этого прост – этого мальчика просто скелетом не напугать, экая невидаль – ходит тут где-то скелет. Что-то серьезнее нужно, чтобы его испугать.

Но мы немножечко от темы отвлеклись. Как бы то ни было, еще в Кузнецке я начал охотно и с любопытством читать, а в селении Больше-Солдатском это просто в привычку вошло. Притом я достаточно быстро читал и удивлял этим сотрудниц детской районной библиотеки в селе. С самым невинным выражением лиц они спрашивали меня о содержании возвращаемых мною книг, а я, как наивно проверяемая овечка, с чувством, с толком, с расстановкой, с жестикуляцией и т. п. охотно и в лицах все рассказывал им, совсем не догадываясь, в какие инстанции они на меня «настучат». Обнаружилось это внезапно вот так:

Однажды прекрасным солнечным зимним днем шли мы с мамой куда-то по нашим личным делам, а навстречу попался нам какой-то немолодой уже человек и манерами, и наружностью вылитый чеховский интеллигент. Таких людей теперь уже не встретить, а тогда попадались еще, и вот этот живой представитель исчезнувшего Серебряного века здоровается с матушкой как с доброй старинной знакомой, они говорят о каких-то школьных своих делах, и этот человек как бы кстати заговаривает и обо мне. Оказывается, моя читательская активность стала известной в РОНО и вызывает некоторое беспокойство у понимающих в этом деле людей, в частности, у него. Все хорошее хорошо только в меру, и чтение – тоже. Слава Богу, мальчик не просто глотает книги, он усваивает их. Это хорошо, но в таких количествах чтение книг все равно отвлекает от реального мира, приучает к иллюзиям вместо реальных оценок, и как бы в дальнейшем просто мечтателем в жизни наш дорогой библиофаг не стал.

Разумеется, я привожу здесь уже позднюю реконструкцию разговора, но лейтмотив я и тогда уловил. Мне понравилось новое для меня звучное слово «библиофаг», а степень и характер опасности я стал понимать только уже взрослым человеком, когда столкнулся с беспощадной реальностью лицом к лицу. Должность этого человека, даже если мама и называла ее, пролетела мимо моих ушей. Едва ли он был учителем в единственной сельской школе, так как в этом случае я мог бы неоднократно видеть в школьных постройках его, и он не был бы мне, по моим впечатлениям, полностью незнаком. Сомнения нет – РОНО

Разумеется, никакие меры против любимого чтения не помогли, и я оставался библиофагом еще много лет. Теперь вот читаю мало – этому много причин.

ГЛАВА 4. МЕЧТАТЕЛЬ И РЕАЛИСТ

Был в моем классе один такой мальчик, который на окружающих очень приятное впечатление производил. И хотя я прекрасно помню его реальное имя, назовем его здесь Алексей. Был ли он на год-два старше других ребят – я не знаю, не помню уже. Правильное, аккуратное атлетическое телосложение сформировалось у него рано, на туповатого второгодника-двоечника он манерами никоим образом был не похож. Официальная успеваемость в школе, как явление в социуме вообще, уже не интересовала меня, и поэтому я просто не помню, какова была успеваемость у него. Он был «серьезный молодой человек», почти исчезнувший ныне как тип.

Жил он с матерью без отца, что было не редкость в те послевоенные времена. У них был свой маленький домик, довольно темноватый внутри, тесный двор, корова с теленком – вполне приличное хозяйство по понятиям нашего села. Он не просто «помогал мамочке по хозяйству» как я – он тянул все хозяйство как взрослый хозяин-мужик. Я бывал порою у них в доме, и мое впечатление сложилось именно таким. Мать его работала, я полагаю, не то в колхозе, не то в МТС и нахвалиться на мальчика не могла. Было это либо в то лето, когда мне было 12 лет, либо годом спустя. Я гулял по окрестностям, созерцая природу, людей, насекомых, растения, птиц, облака, прокручивая воображением вариации приключений из книг или а ля из книг, Алексей же в то лето подрядился водовозом обеспечивать водою колхозников на полях.

Поблизости от реки на ровном твердом травянистом пространстве был родник с очень вкусной водой, часть которой накапливалась в срубе колодца над родником, избыток же ручейком сбегал в речку вблизи. Алексей подъезжал с порожней бочкой на двуколке, вставал ногами на сруб, бросал в воду на длинной вожжине ведерко. Зачерпывал, вытаскивал, аккуратно в бочку переливал и снова бросал ведерко в тот сруб. Наполнив таким манером пузатую бочку, худощавый, достойно сложённый паренек отвязывал лошадь и ехал на полевой стан. Насколько я понимаю логистику колхозов среди бескрайних черноземных полей, поставив там полную бочку со свежей прекрасной водой, он перепрягал лошадку в пустую вчерашнюю бочку и обеспечивал подобным же образом другой полевой стан. Сколько же ездок делал он каждый день – увы, наш библиофаг, весьма внимательный к людям, болтая с ним у колодца о том и о сем, просто не догадался спросить, как не догадался спросить, сколько идет трудодней… или денег, если оформлено по МТС. И оформлено-то на кого. А когда Алексей со своею бочкою уехал, я занялся размышлением о том, почему это известняковые камушки в ручейке имеют прелестные зеленоватые, голубоватые и розоватые акварельные цвета, а вытащенные на воздух и обсыхая, приобретают все скучный сероватый цвет. Помнится, в те дни занимала меня еще одна тема. В чистейшем воздухе тамошних огородов, зарослей, лугов никак не укладывалось в голове совместное представление о воздухе как сплошном, прозрачном, ощущаемом телесно флюиде, с одной стороны, и представление о воздухе как о реальной «почти пустоте», с другой, так как относительные размеры молекул воздушных компонент и расстояний между ними соответствуют всего лишь нескольким мухам в комнате размерами довольно большой. Другими словами, если в зале летает сколько-то мух и мы смотрим туда, то картину на противоположной стене того зала мы видим сквозь зал или сквозь нескольких порознь витающих мух? Выходит так, что мы видим все это в природе вокруг нас не сквозь «воздух», как видим сквозь воду или стекло, но как бы сквозь «пустоту»? Это укладывалось, но с очень большим трудом. А то, что Алексей в это же время работал как взрослый, скользило поверхностно, не проникая сквозь эти барьеры вглубь. Вот вам и влияние книг, заполняющих душу, в которую уже не вмещается вместе с ними реальный мир.

Временами я сильно скучал, из ровесников не было с кем о многом мечтательно и умозрительно поговорить. Однажды пришла мне в голову мысль, как было бы хорошо, если бы все люди на свете были такими, как я. Но тут же я сам развеял ее в пух и прах – ведь в этом случае застопорились, остановились бы все работы на нашей Земле. Жизнь людей – это не жизнь бестелесных героев, которым авторы готовы подсунуть в готовом, исправном виде все то, чего потребует сюжет. Я же не умею делать реального ничего, и если все мы станем именно такими, как я, то мир развалится довольно скоро от нашей лени и неумения работать так, как работает масса прилежных, умелых людей, знающих туго, конкретно миллионы практических дел. Однако и эти правильные мысли оставались умозрительною игрой, образ жизни и мыслей уже не рационализировал я никогда, и мечтателем оставался всегда. Алексея же помню всю жизнь в веренице тех по-человечески замечательных тружеников-мастеров, которым посвящены другие линии моих мемуаров, здесь же тема одна – нелюдим, и все эти хорошие люди в данную серию не войдут.