Мидас

Пролог

Однажды, там, где песок касается раскалённого неба, где усохшие ветви склоняются под палящим солнцем, там, где жизнь протекает скоротечно, словно капля крови по лезвию ножа, брёл в никуда путник.

Лохмотья его старой накидки развевались словно флаг. Флаг беспечности, свободы, которая была лишь мнимой тенью, падающей на каменистую почву. Шпоры сапог уступили былой блеск ржавчине. Они больше не издавали яркого звона, а лишь поскрипывали, наравне отголоскам его душевной боли.

Эта боль терзала его не из прошлого, а ждала в будущем. Зная это, путник шёл ей навстречу, пытаясь сыграть в последний в своей жизни поединок. Также как играл он заключительный аккорд его собственных песен.

Но всё это ждало его через какую-то милю пути, а пока он пел свою последнюю песню…

Акт 1

Рождение

Сумерки мягкой пеленой окутывали небольшое ущелье. Крик стервятников постепенно утихал, а шипение змей уже не отличалось от шелеста песка, гоняемого вечерним ветром.

Где-то там, в глубине, слышался звук старых ржавых цепей, которые, словно Атланты, из последних своих сил держали ветхую табличку «SALOON». Здесь был последний оплот цивилизации на несколько сотен миль вокруг. Место, куда путники заглядывали, дабы переждать неприветливые, ночные песчаные бури.

Были здесь и те, кто не покидал старого деревянного домика. Компания была разношерстной, каждый со своим характером и принципами, но все это меркло перед силой стихии, бушевавшей по ночам. Все они ждали рассветных лучей, словно напоминание, что пора покинуть гостеприимный уголок спокойствия и отправиться в путь. Кто-то возвращался в этот же вечер, кто-то следующей ночью, а некоторые уходили навсегда.

Домик трудно было заметить издалека, пески словно не хотели показывать его чужакам. Поэтому считалось, что если ты впервые в этих краях и нашел это пристанище, то удача на твоей стороне. К новеньким здесь относились с опаской, но всегда первая стопка была за счет заведения.

К слову, бар не был богат на разнообразие, но виски хватало всегда и на всех. Старый бармен никогда не жалел выпивки, порой даже переливал через край. Он понимал, что у путника это может быть последняя ночь в здешних краях.

Старик Кени. Так местные звали этого бармена, который был и поваром, всегда подавал на выбор мясо, либо жареные лепешки. Где он доставал продукты никто не знал, да и всем было на это плевать. Ведь если тебе налили и поставили тарелку, значит, до утра ты точно доживешь. Ну а когда со ступенек, которые здешние величаво звали их «сценой», играл на своей гитаре Он, ты и вовсе забывал о своих проблемах.

Местные звали его Мидас. Говорили, что руки у него золотые, и не напрасно. Ведь когда он касался своих струн, воздух вокруг превращался в патоку. А стоило услышать его пение, время тут же замирало и возникало одно единственное желание – лишь бы ночь длилась вечно.

Его длинные черные, словно грива Буцефала, волосы двигались в такт вибрациям струн. Щетина покрывала изрезанное горячими песчинками лицо, а в глазах была боль, которую невозможно было скрыть.

Вся эта боль, как тягучий мазут просачивалась через его песни. В каждой ноте, в каждом звуке, она растекалась по трухлявому полу старого салуна. Звук старой медной оплетки вырывался из-под грифа и разливался золотым эхом в старых покосившихся стенах.

Когда он пел, казалось, даже мыши в полу не шуршат, боясь потревожить ту атмосферу, что воцарялась с первым касанием струн. Его слушатели частенько роняли скупые слезы, чистые как хрусталь. Эта маленькая крупица света и доброты, давала музыканту смысл, то, ради чего стоило бы жить.

Но не все смогли в эти тёмные времена сохранить в себе человечность. Были и те, кого прозвали Пустынными Гиенами. Смысл их существования сводился к уничтожению всего, что попадало в их поле зрения. Высокие, худые, слегка сгорбленные, с пальцами как рыболовные крюки, в тёмных одеждах, сплошь засаленных и прокуренных, но всегда с начищенными, золотыми шпорами на сапогах. Их глаза, затянутые серой дымкой, беспрестанно искали жертв. Звяканье шпор, для повстречавших Гиен, было предсмертным звуком в жизни, далее лишь выстрел и темнота.

Судьба всегда была благосклонна в старику Кени и его маленькому бару. Мерзкие странники не доходили до уютной обители скорби. Но сегодня удача отвернулась от них. С юго-запада двигались четыре длинных фигуры.

Атмосферу умиротворенности, стук хрустальных слез о столешницы, потрескивание табака, бархатные переливы голоса и золотой отзвук струн, прервал выстрел.

Дверные щепки, разлетелись стаей шершней. Несколько щепок впились в плечо молодого парня, сидевшего недалеко от входа, распоров белую сорочку и выпустив несколько капель крови. Ещё парочка осколков разбили керосиновую лампу. Пламя жадной рыжей собакой кинулось на пол и начало растекаться.

В разгорающемся зареве пожара, настроение умиротворенности резко сменилось яростью. Стоял гул из свиста пуль, бьющегося стекла, людских криков, а в воздухе повис едкий запах пороха, горящего дерева и крови.

Люди всеми силами пытались защитить свой уголок спокойствия, но темные, длинные фигуры в фетровых шляпах, устраняли одного за другим и со скоростью молнии приближались к Мидасу.

Путник осознал, что они пришли за ним. Зачем? Почему? Мгновение оставалось для того, чтобы суметь защитить себя и свой инструмент, поэтому он отбросил эти вопросы и сам ринулся в атаку на самого близкого из гиен, но не успел. Ему не хватило какой-то доли секунды. Пуля прошла в районе ключицы навылет.

А дальше лишь темнота.

Он еще не сыграл своей главной песни, еще не рассказал о своей самой сокровенной боли, которую даже пока еще не знал.

*****

Первое, что бросилось в глаза – едкий цвет песка, отражающего заходящий ярко-оранжевый диск на горизонте. Грудь ломило от невыносимой боли, а во рту ощущался привкус железа.

Он выжил.

Он был бы рад, что судьба дала ему еще один шанс, если бы не куски дерева и остатки струн, лежавшие безобразной грудой рядом с ним.

Гиены рвут на части все, к чему прикасаются, нельзя об этом забывать.

Есть ли смысл продолжать путь, если ты потерял самое дорогое? Человек с золотым сердцем, как его называли местные, мог порождать золото, касаясь струн. А теперь? Ему даже нечего коснуться. Ощущения от песка, царапающего лицо на ветру, не сравнятся с той болью, что испытывал в тот момент Мидас.

Он поднял свой взор к заходящему солнцу. Ему представилось, что также подходит к закату его жизнь, что он останется один на один с этой пугающей темнотой навечно. Неизвестностью, которая забирала всех, кто осмеливался выйти в пустыню, когда сумерки окутывали планету.

Но терять уже нечего. И самым разумным было бы уйти в самую темную точку, которую только можно было разглядеть вокруг и укрыться. Ноги сами понесли путника во тьму.

Звенящая тишина вокруг била по перепонкам. Еще никогда ему не приходилось оставаться с ней наедине. Она была везде, просачиваясь сквозь его густые темные волосы, заполняя каждую пору его тела. Только каждый шаг раздавался гулким хрустом уже остывшего песка, а душевная рана разрасталась с каждым сантиметром пути все сильнее.

Ветер усиливался. Тот самый восточный ветер, что принесет перемены, – подумал Мидас. Он двигался навстречу этому воздушному потоку.

Не понимая, сколько времени уже бредет в темноте, он ощущал, что пески поднимались все выше. Ночной смотритель пустынь словно развлекался, поднимая тонны песка в воздух и мешая идти.

Пришлось опустить глаза и двигаться просто по наитию, куда несут его ноги. Силы все быстрее покидали Мидаса, каждый шаг мог стать последним. Из-за бури и тьмы не было видно ничего дальше собственной руки, словно ширма из острых песчинок накрыла его.

Силы кончались. Он понимал, что сейчас он делает последние шаги, перед тем как упасть навзничь без сознания. К утру его тело уже занесет песком, оставив музыканта в этой безымянной могиле навечно. Некогда человек с золотым сердцем, станет лишь грудой костей под толщей раскаленного желтого ковра.

Тут путник заметил впереди яркий отсвет костра, в один миг отвлекший его от начавшейся агонии. Он ощущал себя маленьким судном в шторм, что чудом увидело луч маяка.

Свет слепил, застилая уставшие глаза теплым, ласковым заревом.

И лишь подойдя вплотную, Мидас был удивлен тем, что ветер и буря не задевают огненное пламя.

– Присядь, ты устал, – сказал человек у костра, – здесь нет ветра, камни в метре от тебя, он не пробьется сквозь них.

Мидас огляделся. И как он не смог заметить огромные валуны, метров по пять, семь в высоту. Они будто ночные стражи охраняли костер. Создавалось ощущение, что это древние боги, снова протянули ему руку помощи, в который раз отсрочив смерть музыканта, который в одночасье стал лишь путником.

– Выпей, – сказал человек у костра, протягивая бутылку скотча.

– Мне бы воды, – еле слышно прохрипел Мидас. Его горло словно наждачной бумагой протирало песком.

Человек протянул небольшую узорную фляжку из чёрного металла. Мидас быстро схватился за нее трясущимися руками, залпом осушив, при этом виновато посмотрев на незнакомца.

– Не волнуйся, воды у меня в избытке, а вот хорошего алкоголя не так уж много. Ты уверен, что не хочешь выпить?

Мидас одобрительно кивнул, взял у своего нового знакомого бутылку и сделал небольшой глоток. Приятная пряность и тепло наполнили его горло. Через пару мгновений, он почувствовал усталость, как будто вернулся в родной дом, после долгой прогулки.

И только сейчас, отдышавшись, он мог рассмотреть человека. Его очень острые скулы, смотрелись слегка нечеловечно в свете костра, а в глазах мелькал диковатый огонек. Шляпа с широкими краями почти полностью закрывала его взгляд. Одет он был слишком шикарно для здешних мест: темно-бордовый жилет, поверх черной рубахи, которая сидела на нем как влитая, роскошные лакированные туфли с металлическим острым концом. Аккуратная небольшая бородка и ровные усы с завитками на концах – все это выдавало в нем зажиточного человека, пришедшего издалека. Но как он совершил такой путь и даже не запылил свои туфли?

– Как тебя зовут? – немного придя в себя, спросил Мидас

– Я уже и сам не помню. Столько брожу по миру, что слышал разные имена, и помню тысячу различных вариантов, как называли меня.

– А ты сам, как назвал бы себя?

В глазах незнакомца, блеснул огонёк, словно он вспомнил нечто забавное.

– Наверное, назвал бы себя Джеком или Джоном. Просто и неприметно. Пусть будет Джон, Джек звучит резко, как звук хлыста, – путник, слегка улыбнувшись, продолжал смотреть в костёр

Мидас оглядел незнакомца с некой долей усмешки.

– Ты выбрал простое и распространённое имя, Джон, но всем своим внешним видом говоришь о том, что имён и титулов у тебя, как у старых королей, не счесть, – Мидас сделал ещё один глоток скотча. Скотч был на удивление хорош, ещё никогда ему не приходилось пробовать настолько прекрасный напиток. Музыкант немного повернул бутылку в руках, увидел несколько странных слов, на неизвестном языке, и маленький череп на вершине этикетки.

– Откуда это? – слегка сбитый с толку, спросил Мидас, – Редко увидишь алкоголь не из здешних краёв. Лишь один раз видел подобную бутылку, у своего отца в детстве.

Джон медленно поднял глаза и оглядел бутылку и Мидаса, словно пытаясь вспомнить, откуда у него вообще с собой выпивка.

– Это из моего родного городка. У меня был небольшой завод. Скотч был не самым продающимся, но зато самым достойным.

Джон достал из внутреннего кармана пачку сигарет, ловко откинув клапан, протянул пачку Мидасу. Музыкант, смутившись на секунду, вытащил из пачки сигарету и прикурил от костра. Джон достал из кармана коробок спичек, чиркнул и закурил, смачно выдыхая густой, сизый дым.

– Значит ты бизнесмен? – спросил Мидас, выдыхая сигаретный дым

– Был когда то, теперь, как и ты – странник, хожу по миру, – слегка улыбнувшись ответил Джон

– Ты не похож на странника, прости на прямоту, но ты слишком опрятен и чист.

– По-твоему путники это грязные оборванцы? – с ухмылкой Джон впился глазами в Мидаса

– Вроде того.

– Тогда ты их король, – тепло улыбнувшись, ответил Джон.

Мидас ненадолго погрузился в свой клубок мыслей, который постепенно возвращался в нормальное русло. Рядом с костром и этим странноватым человеком было приятно вот так сидеть. И тут он вспомнил, что его гитара, смысл всей его жизни, был уничтожена.

– 

Я видимо кое-что потерял, раз стал странником, – пробормотал Мидас

– 

Не обязательно что-то терять, чтобы ноги понесли тебя в дорогу. Твоя душа сама подскажет, когда пора отправляться к новой точке. И вполне возможно, что важным окажется сам путь. Многие бегут от своих проблем, кто-то пытается спастись от самого себя, а кто-то просто устаёт от того, что его окружает.

– 

А ты устал? Устал от окружения и рутины? – выкинув бычок в костёр, Мидас поднял взгляд на Джона.

Джон подбросил ещё одно полено в костёр, от чего моментально вспыхнули сотни мелких искорок от догорающих углей.

– Возможно, но меня не прельщает всю оставшуюся жизнь бродить без цели. Сейчас мне нужно просто перевести дух, найти вдохновение. А ты? Почему ты стал кочевником?

Мидас дотронулся до своих волос, которые слиплись от пота и песка.

– Я потерял возможность играть на гитаре, петь и писать музыку, всё в одночасье. Местная шайка напала на салун, и моя гитара была вдребезги разбита. Мне показалось забавным и правильным пойти ночью по здешним краям, до момента пока не упаду замертво.

Джон резко глянул на Мидаса. Едва уловимые искорки в его глазах, вспыхнули ярче костра.

– Так ты музыкант! – воскликнул Джон.

– Музыкант без инструмента.

– Инструмент не главное, это лишь способ распространения звука. Самое главное делает творец. – Джон вновь открыл бутылку скотча и отхлебнул, после чего протянул её Мидасу

– Безусловно, но без инструмента, моё существование не имеет смысла, – Мидас принял бутылку и сделал большой глоток. Тёплый алкоголь медленно, как мёд, растекался по телу.

– Может ты его ещё не нашёл, а музыка это лишь твой способ поиска, либо же она твой друг, идущий рядом с тобой.

Мидас сделал ещё один большой глоток. Он уже чувствовал, как страшная усталость и опьянение медленно подбираются к нему. Ноги становились ватными, а взгляд с трудом фокусировался на собеседнике.

– Не думаю, что смысл есть в чем-то другом. Музыка – то, чем я горю, то, ради чего я все это время жил. И если бы моим смыслом была не музыка, то для чего я прожил уже столько лет?

– Некоторым людям эта мысль не приходит совсем. Смысл жизни – самая важная, но такая тяжёлая "вещь" для поиска. Целенаправленно искать его может оказаться бесполезным. В конечном счете, истинный смысл ты скорее почувствуешь, – Джон не отрывал взгляд от Мидаса, как будто давая понять, что знает о музыканте гораздо больше, чем он сам.

– Это слишком странный мир, чтобы жить без творчества, – тихо ответил Мидас, делая ещё один глоток из бутылки.

Джон улыбнулся и по-дружески хохотнул.

– Люблю музыкантов, художников и поэтов, они несут некую трагедию, которой в принципе нет. Но они умеют чувствовать мир, умеют переживать о вещах, которые многим неведомы. Хотя и сгорают они быстрее от этого, как мотыльки, летящие на свет.

Мидас держал бутылку в отяжелевших руках. Его взгляд уже не мог фокусироваться, тело молило об отдыхе и веки стали налились свинцом. Но он поймал себя на мысли, что, несмотря на приятную беседу и дружескую обстановку, Джон пугал его. Пугал невообразимо, словно он нёс все самое тёмное и страшное, что есть в мире, но конкретно ему, Мидасу, Джон был не опасен.

Мидас медленно осел на землю и укрылся своей накидкой, как одеялом, голова гудела, а дыра в его груди болела уже меньше.

– Прежде чем ты уснёшь, могу задать вопрос? – спросил Джон

– Валяй, – уже почти уснув, ответил Мидас

– Если бы я дал тебе возможность вновь играть, писать музыку, петь, при условии, что ты отдашь мне самое дорогое, что у тебя есть, ты бы согласился?

– Будь это правдой, и будь хоть одна малейшая возможность взять гитару в руки вновь, я бы согласился.

Он не помнил, как провалился в сон. Спал он как никогда крепко и сладко, словно ребёнок в отеческом доме. Ничего не потревожило его спокойствия той ночью, ни шелест ветра, ни тягостные сны…

Открыв глаза, он увидел ещё тлеющие угли на фоне восходящего солнца, и блеск новых струн на темно-красном корпусе новой гитары. Она была настолько прекрасна, словно её сделал сам дьявол. А на гитаре была странная записка: " Давай заключим сделку"…

Акт 2

Становление

Стервятники спокойно ждут, словно мудрецы на камнях, когда очередной путник пройдёт свою последнюю милю и упадёт навзничь. Птицы не спешат, они полны терпения.

Лишь эти пернатые видели, что произошло в день встречи двух путников. Они были единственными свидетелями того, какую судьбу себе выбрал Мидас, и только они понимали, какая боль его ожидает в будущем.

Утром следующего дня, изможденный и счастливый, музыкант нёс новую гитару, от которой веяло тайной. Он нутром понимал, что с инструментом что-то не так, что именно из-за неё птицы не трогают его, хотя должны были давно уже разорвать на куски.

Добрался до пристанища он уже ближе к сумеркам, и как только переступил порог старого, полуразрушенного салуна, упал без сознания.

*****

Если бы можно было посчитать все песчинки с того дня, как Мидас взял в руки новую гитару и отправился в ближайший салун, то дорожка, выложенная из них, дотянулась бы до солнца.

Минуло пять лет, а может шесть, никто не считал. Людям в здешних краях некуда спешить и время тут течёт иначе. Они знают, что останутся здесь навсегда, знают, что белые пески рано или поздно спрячут их кости в своём раскаленном море и что все идет свои чередом.

Старый бар восстанавливался силами добровольцев и друзей, а музыка, что играл Мидас, звенела своей красотой на множество миль вокруг, привлекая тем самым все больше и больше людей. Некоторые из них помогали в работе, многие просто коротали время за приятной беседой.

Достаточно быстро заменили обгоревший паркет, увеличили сцену. В окна вставили новые стекла и повесили темно-бордовые занавески. Керосиновые лампы и канделябры сияли чистотой и согревали посетителей своим светом. Владелец раздобыл новые рюмки из темно-синего стекла, ярко-красные скатерти и свежую партию виски.

Кени заменил вывеску, стоявшую примерно в метрах трехстах от самого заведения, цепи были новые, и звук скрипящей ржавчины, более не разносился над пустынным пространством. Был построен небольшой загон для лошадей, укрываемый навесом.

Также было обновлено и меню заведения. Помимо стандартных лепешек и стейков, появились супы и жареные сосиски.

Некогда унылое, локальное местечко преобразилось в полноценный салун, который связывал несколько важных троп, и теперь стал сердцем, что билось во тьме и в палящих полуденных лучах пустыни.

Волшебная музыка Мидаса, стала просто невообразимой. Он словно стал играть ещё яростнее, эмоциональнее. Каждый звук его инструмента объединял сердца намного крепче, чем в былые времена. Привлеченные звуками его игры люди, шли в салун один за другим, находя здесь отличную беседу и отдых для души.

Кени нанял двух официанток, которые работали посменно. Светловолосая Джини и Рыжая Маргарет, приходились ему племянницами. Самое удивительное, что в подобных заведениях официанток не признавали за обычных людей, а приставания и домогательства были привычной стороной работы для девушек, но только не у старого бармена. Он был человеком чести. И всякий раз, когда видел подобное отношение к своим работницам, самолично вышвыривал негодяев из бара, после чего вход обратно был строго запрещен. Именно поэтому посетители салуна (почти всегда) вели себя культурно и уважительно ко всем, кто находился внутри.

Джини была чуть младше Маргарет, года на два, никто точно не знал насколько. Маргарет хоть и была старше, но в целом, благодаря звонкому голосу и сияющим, словно изумруды зеленым глазам, казалось даже младше.

Отец сестёр приходился родным братом старику Кени, они вместе воевали на той войне, которая практически уничтожила весь мир, оставив лишь пески. Они прошли её всю. Но в последнюю неделю бойни брат Кени погиб, а мать девочек бесследно пропала. Потому, на тот момент ещё лейтенант Кени, взял их под свое крыло, растил их и ухаживал, словно это были его собственные дочери. Кто-то говорил, что лишь чувство вины за смерть родного брата, заставило его забрать девочек к себе. Но уважения у местных это не отбавляло.

Сам же Кени всегда избегал этой темы в разговорах. Лишь одно напоминание было у него о тех временах – чудовищный шрам поперёк левого глаза, который прикрывала чёрная повязка.

Старик бармен ожил вместе со своим некогда захудалым салуном и начал жить новой жизнью, заполненной музыкой Мидаса.

Его грязные седые пряди, теперь были аккуратно зализаны назад. Рубашка из дырявой и поношенной, сменилась на гладко выглаженную, накрахмаленную сорочку, поверх которой был надет чёрный фартук. Учитывая, что Кени был и поваром и барменом, его фартук, в период расцвета его салуна всегда оставался чистым. Вонючий, дешевый табак сменился на благоухающую ароматом трубку, да и борода обрела красивую форму.

Один из завсегдатаев бара, в доброй форме пошутил, мол "Расцвел нарцисс", на что старик ответил: " Даже перед лицом смерти, не подобает офицеру быть сродни свинье!"

Каждый вечер, в салуне играли все новые и новые музыканты, каждый вечер тянулось в салун все больше и больше людей. Порой мест не хватало, и многие, попивая свой виски и потягивая сигареты, наслаждались выступлениями по другую сторону оконного стекла.

Но гвоздем вечера всегда был Мидас. Он становился местной звездой. С каждым днем он давал все более и более фееричное музыкальное шоу, никто еще не смог переиграть его.

Женщины наслаждались его хриплым голосом, заставлявшим плакать даже мужчин. Те, кто слушали его песни, видели в его боли свою. Словно заново и заново переживали они то, что старались забыть.

Были и те, кто не мог стерпеть всей тягости этой прелестной музыки и в слезах уходил в ночную пустыню, уходил навсегда. Многие верили, что лучше умереть с этими слезами в ночной пустыне, чем от пули пьяницы или быть застигнутым Пустынными Гиенами.

Гитара Мидаса также приковывала внимание. Дерево корпуса было покрыто темным лаком, и повсюду виднелись темно-красные и оранжевые вкрапления. Издалека казалось, что вглядываешься в ночное небо, усеянное звездами. Вся её фурнитура была позолочена, и в вечерних огнях салуна переливалась радужными бликами. За такую гитару убил бы любой коллекционер или мародер. Но даже такие отморозки восхищались ею издалека, не рискуя прибегнуть к «богохульству».

Шло время и многие стали замечать, что музыка стала звучать все отстраненнее, а музыкант становился мрачнее. Мидас с каждым днем все меньше следил за своими длинными волосами и одеждой. Он резко худел, а мешки под глазами приобретали все более нездоровый пурпурный цвет.

Душа Мидаса словно была не здесь, хотя игра его была как всегда великолепна, но весь внешний вид говорил о том, что у него проблемы и проблемы не заурядные. Особенно это замечала Маргарет, которая знала его ещё со своего детства и помнила неугомонным юношей, который не вылезал из драк и алкогольных угаров.

Девушка не отдавала себе отчета, что переживает за музыканта сильнее, чем окружающие. В нем была некая сила, скрытая и неотвратимая , что тянула её к нему. Она была влюблена в него, пусть не слишком явно, держа это чувство глубоко внутри себя.

Множество тех, кто хоть раз видел Мидаса вживую и слышал, как он поёт, пытались подражать ему, и частенько воспринимали как мессию. Молодые парни отращивали волосы и носили такие же жилеты и сапоги как он, девушки старались оказаться рядом с ним в постели или же просто дотронуться, а музыканты пытались скопировать его стиль музыки и её воспроизведения.

Однажды, Мидас, ждавший своего выхода на сцену, не без укоризны заметил: «Они настолько пытаются быть мной, что повторяют мои ошибки».

Перед тем, как выйти на сцену, Мидас понимал, что это его последний раз, когда он играет в этом, ставшем уже родном для него, месте. Понимал, что больше не может находиться тут, что его душа умирает здесь, а та слава, о которой он мечтал, губит его. Он решил пойти попрощаться с Кени.