Прогулка за Рубикон. Часть 3

К девяти часам вечера сортировка груза была закончена. Плоты пришвартовались к борту парохода, и началась разгрузка. Со стрелы пароходного крана опускались стальные тросы, из чрева трюма вытаскивались автомобили и плавно ложились на плоты. Там их надежно закрепляли и оттаскивали к берегу. Потом пришла очередь ящиков с оружием. На берегу автомобили откатывали своим ходом в большой ангар, а ящики портовым краном перегружали на трайлеры, и они уходили в темноту. Все делалось очень слаженно и быстро.

После разгрузки аль-Айни ждал меня в какой-то забегаловке недалеко от порта. Он жевал галеты, запивая их кефиром, и читал Коран.

Было четыре часа утра. Половина рыбацких лодок уже отчалила от пирса, другие вот-вот собирались это сделать.

В мою честь накрыли стол газетой, разыскали ложку и подали все, что осталось с вечера: рис с козлятиной, тарелка овощей, лаваш и горячий сладкий чай с кардамоном. Аль-Айни говорил о предстоящей войне с Югом и о том, как, кстати, подвернулась эта партия с оружием. Но я не чувствовал за собой никакой вины.

В девять часов меня разбудил шум за окном. На площади возле гостиницы собралась толпа. Голоса то затихали, то раздавались с новой силой, сливаясь в сплошную, давящую массу. Перекрывая шум толпы, что-то кричали до зубов вооруженные люди.

Я позвонил Татьяне и попросил выяснить, что происходит. Через минуту она сообщила мне, что в город вошли отряды бедуинов, требуя от правительства разобраться с бунтовщиками на Юге.

Спустившись вниз, я встал недалеко от толпы. Ее энергетика и запах вызвали во мне приступ тошноты. Слава Аллаху, что это была уже не моя война.

Подошла Татьяна и перевела мне хриплые выкрики бедуинов. Южан обвиняли в вероломной попытке развалить страну. Озлобление нарастало. На южан насылали неслыханные кары. Но один из ораторов напомнил, что не надо хвалиться тем, что, с позволения Аллаха, еще предстоит сделать.

Мы вернулись в гостиницу. Татьяна сказала, что они с Юсуфом едут в Сану по семейным делам ее мужа, оттуда она вернется в Аден самолетом. С Борисом все согласовано. Я сказал, что границу между Севером и Югом скоро закроют и тогда надо будет добираться в Аден через Оман.

Ко входу гостиницы подогнали арендованный мною джип. Я погонял по городу, проверяя его ходовые качества. Все было более или менее. Я расплатился, забросил в джип вещи, воду и поехал туда, где меня ждали прозрачные отмели Аравийского моря.

Чтобы избавиться от слежки, я решил ехать не по шоссе Ходейда – Таиз, а по плохенькой дороге вдоль Красного моря. Согласно путеводителю, эта дорога должна была проходить вдоль череды живописных пляжей и кемпингов. Но ничего такого не было. Дорога вилась по совершенно дикой местности. Небольшие деревеньки, рыбацкие причалы и всего один серый от скуки городишко с длинным одноэтажным зданием непонятного назначения, вездесущими лавками и помойками на въезде и выезде. Уныние и тоска. Видимость жизни поддерживали только неунывающие кофейни.

Вскоре началась настоящая дикая пустыня, от далеких гор до самого моря. Это была Южная Тихама, «берег смерти». Песок и море. Высохшие русла рек и сильный привкус опасности.

В этом месте йеменские племена никогда не спускаются с гор к морю без крайней необходимости.

Я ехал и думал, что жизнь здесь скучна, как и эти сухие холмы. Но скучная жизнь намного длиннее. Нет никаких терзающих душу событий, пустых разговоров. Только давно забытые смыслы и печальное сострадание ко всему.

Время шло, дорога была совершенно пуста. У небольшого залива я остановил машину и пошел к морю.

Единственным признаком цивилизации оказался небольшой кемпинг. Широкий пляж с девственно чистым коралловым песком. Изумрудного цвета вода, покрытая рябью на мелководье.

Я огляделся по сторонам. Никого. Только голодные чайки кружили над моей головой в ожидании подачки. Я был здесь единственным постояльцем.

Путь к морю преградили виноградные арки, поддерживаемые проволочными сетками. Все это немного напоминало Италию, вернее, почти Италию, как в стихотворении Катаева:

«Почти Италия, кривой маслины ствол, и море, ровное как стол».

Я побродил по мелководью, а потом сел между двух дюн. Мерцающее море. Легкий бриз. Солнце в пальмовых листьях. Следы от моих мокрых ступней, быстро высыхающие на горячем песке.

Теперь мне было начхать и на Латвию, и на Союз: ничто больше не имело значения. Какое мне дело до них до всех, а им до меня? Хотелось только одного: сидеть неподвижно и глядеть в никуда. Когда оказываешься на пути древних караванов или среди руин, которым уже несколько тысяч лет, то многие вещи, которые тебе казались очень важными, превращаются в ничто.

Пустыня лечит. И в первую очередь очищает от надежд, которые, как я уже понял, оставляют в душе огромные пустоты. Что-то такое об отсутствии надежд говорил Камю. Но я не мог вспомнить, что именно.

Море сверкало, отбрасывая трепетные блики на скалистые берега дальних островков. Облака, быстро увлекаемые ветром к горизонту, образовывали сияющие диковинные массы.

Цыганка как-то нагадала мне, что первую половину жизни я буду бороться с комплексами, а вторую половину – с последствиями своей победы над ними. Комплексы я одолел. Осталось лишь подождать продолжения сериала.

Я лег на спину и заложил руки за голову. Как там, у Артюра Рембо? Что-то о море и поэзии. Ах да, вспомнил: «Он был омыт поэзией морей». В точку!

Как говорят на Востоке, факт бытия становится постоянным источником радости, а радость – ничем не нарушаемым покоем. Мир реален только тогда, когда ни ему, ни мне ничего не надо.

 Я закрыл глаза и поддался ласковому обаянию покоя. Время бесшумно скользило мимо меня. За спиной три тысячи лет. Впереди вечность. Из сонных глубин пришла блаженная спутанность мысли и светлая, тихая радость.

Все хорошо, все очень хорошо.

Мне приснилось последнее школьное лето. Мы с друзьями лениво валяемся на песке рядом с включенным транзистором и ящиком пива, наблюдая за женщинами, которые загорали голышом. Казалось, все это может продолжаться бесконечно.

Но пора было просыпаться. Я услышал истошный крик чаек и хлопанье крыльев. Они приземлялись на воду рядом со мной и вперевалочку подходили ко мне без страха, элегантно, как официанты, предлагающие карту вин.

Помотав головой, я сел и стер ладонью слюну со щеки. Мой сон разума больше не рождал чудовищ. И это главное.

У моей машины стояли двое: бедуин в широченной рубахе с калашниковым в руках и офицер регулярной армии Севера в полной выкладке. Мою сонливость как рукой сняло.

Я стряхнул с одежды песок и направился к своей машине.

«Селям алейкум![13] Белад-эр-Рум?»[14] Я кивнул. «Инглис, немей?» Я отрицательно махнул головой: «Нет, русский», – и протянул разрешение на проезд. Они долго разглядывали документ, недоверчиво качая головой. «Машалла!»[15] Я закрепил произведенное впечатление арабской мудростью: «Пустыня принадлежит всем». Офицер улыбнулся. «Надеюсь, вы не будете больше помогать этим проходимцам с Юга». Я улыбнулся ему в ответ: «Нет. Нас больше не интересуют чужие дела». Бедуин посмотрел на небо, где медленно парила огромная птица: «Эль-бюдж[16]. Летит на Юг. Скоро начнется война». Офицер протянул мне документы. «Мархаба!»[17] И они пошли дальше по дороге.

Через десять километров дорога резко уходила влево, к Таизу. В просветах холмов в последний раз мелькнули воды Красного моря. Дальше к югу простиралась безжизненная пустыня Южной Тихамы. Мне туда не надо.

Следующий поворот изогнулся вправо, слева остались облезлого вида холмы. Впереди – древний город Забид, в котором Пазолини снимал «Тысячу и одну ночь».

Это был странный город. Если бы не автомашины, проходящие через город по дороге из Ходейды в Таиз и обратно, можно было бы подумать, что это мираж.

Был полдень. Солнце жгло немилосердно, и улицы почти опустели. Двери лавок были заперты, и возле них, в тени, там и сям спали люди в грязной рваной одежде. На их лицах застыла блаженная улыбка. «Счастливым арабам» должны сниться счастливые сны.

Живым был только идущий по кругу верблюд, который выжимал из каких-то семян масло.

Я медленно проехал по вымощенной камнем главной улице, стараясь никого не разбудить. Порыв ветра поднял тучу пыли, ударил по стеклу и поволок по камням обрывки пластиковых пакетов.

На выезде из города вдоль обочины валялись сбитые машинами собаки и кошки, раздувшиеся от жары.

На склонах холмов, поросших чахлой травой, паслись козы. Около них у куста терновника неподвижно стоял козопас, черный как лакрица. Сцена из глубокой первобытной древности. Одна из коз отбилась от стада и стояла в стороне, поедая целлофановый пакет.

До Таиза, где я решил заночевать, было 90 километров. Я увеличил скорость и обогнал заляпанный грязью ветхий грузовик со стоящими в кузове пассажирами и несколько джипов. Машин на дороге становилось все больше.

В стороне от дороги в заходящих лучах солнца блеснула вода. Согласно карте это была вади Харид, единственная в этом краю речушка с круглогодичным стоком. Вдоль воды зеленел тростник, за ним кустились невысокие деревья со светлой корой. На берегу были разбиты бедуинские шатры. Рядом с ними, вытянув шеи, лежали верблюды, укрытые расписными попонами. Дымился костер. Легкий ветерок доносил запах дыма. Я напрягся, но из шатра, откинув полог, вышла красивая женщина с открытым смуглым лицом, в красном широком платье и шароварах. У нее были пухлые руки и тяжелый низ. Она равнодушно взглянула на дорогу, а потом из-под руки стала смотреть на склоны ближайших холмов. Но там никого не было.

Интересно, кто эта женщина? На вид ей лет сорок, темная кожа, почти эфиопка, значит, родилась где-то на побережье Красного моря. Скорее всего, она вторая жена не очень богатого человека, у которого всего несколько верблюдов и маленькое стадо баранов. Когда-то ее муж хотел иметь четырех жен, но не смог позволить себе больше двух, да и те доставляют ему много хлопот, сплетничая о нем у колодца, поскольку его мужские возможности основательно поубавились.

Больше ничего в голову не приходило.

Дорога огибала огромную гору со срезанной верхушкой и пологим спуском в одну сторону, как на картине Рериха «Твердыня Тибета». В вечерних сумерках цвета стали гуще и ярче. Заходящее солнце осветило деревни, расположенные на склонах гор. Глиняные небоскребы, взбирающиеся вверх, вперемешку с чахлыми хибарами.

Еще за одним поворотом в небольшой седловине лежал Таиз.

Город процветал. Я вырулил на стоянку и немного побродил по лабиринтам старого города. Но очарования «тысячи и одной ночи» не возникало. Улицы были забиты гудящими автомобилями и арабами, одетыми в европейские костюмы.

Избавляясь от солнца и толпы, я выбрал гостиницу Sofitel Taiz, стоящую на небольшой горе, склоны которой были застроены богатыми особняками.

В отеле было потрясающе тихо. Но когда я спустился к ресторану, услышал шум голосов. Несколько богато одетых арабов обсуждали предстоящую войну с Югом. Я это понял по передающейся из рук в руки карте.

После десерта мне предложили кофе и кальян, но я отказался. Безумно хотелось спать.

Но сначала надо было позвонить Марсо и отцу. С Москвой было глухо. Я стал набирать телефонный номер родительской квартиры. Дело шло медленно. За это время я успел несколько раз пережить свое свинское отношение к матери, ничем не оправданную спешку в общении с отцом, сестрой и племянниками.

– Отец!

– Ты где?

– В Йемене.

– Ничего себе! Там скоро начнется война, будь осторожен. Лучше тебе вернуться. Как-нибудь проживем.

– Как-нибудь у меня не получается. Так же, как и у тебя. Отъезд за рубеж – естественное следствие любой революции, если оказываешься не на той стороне баррикады. Но не все потеряно. Будут деньги – отправлю тебя с матерью на юг, а всех «этих» пошлю куда подальше. Я еще вернусь домой на белом «Мерседесе».

Посреди ночи стало холодно. Я встал, чтобы закрыть окно. Дул довольно прохладный ветер, пропитанный незнакомыми запахами. В это время года северный ветер из ледяных полей Тавра проникает в Хиджас и проносится над отрогами Сара. Весной сюда прорвется горячий воздух из пустынь Африки, и ночи станут теплее.

Я лег в постель и хотел укрыть плечи. Но простыни были так туго натянуты, что пришлось ужом пролезать под их прохладную белизну.

В еще сонном гостиничном ресторане мне предложили традиционный завтрак: тушеную фасоль, лепешки и кофе. Но фасоль утром – это чересчур. Я заказал креветок в белом соусе, свежеотжатый сок папайи, три свежеиспеченные горячие лепешки, джем, два кусочка масла, два кусочка овечьего сыра и чайник чая.

Потом я спустился вниз, к знаменитому на всю Аравию базару сладостей. Здесь можно было провести весь день. Сюда приезжают даже из Эмиратов покупать шербет с миндальными орехами и пропиткой из манго. Что я и купил.

Пора было наведаться в риелторскую контору, адрес которой я прочитал на бланке, найденном в Манахе.

Вывески с арабской вязью выводили меня из себя, но минут через пятнадцать я все же нашел агентство по недвижимости. Это был добротный дом, с решетками на окнах и толстыми ставнями.

Я толкнул тяжелую дверь.

Как оказалось, дом почти полостью состоял из контор с табличками на дверях. Это напомнило мне бывшее здание НИИ Госплана Латвии, которое тоже заполонили непонятно чем занимающиеся конторы.

Я нашел нужную мне дверь и уверенно вошел в роскошное помещение секретариата. Меня попросили подождать. Одна из стен была плотно обклеена полосками бумаги с изречениями из Корана. Поэтому, сев в кресло, я непроизвольно погрузился в благочестивые мысли.

– Прошу прощения, вам назначено время? – опомнился секретарь. – Шеф принимает только по записи.

– Я не уверен.

Узнав, что мой визит не был заранее согласован, секретарь обошелся со мной довольно грубо.

– Тогда уходите, – его рука поднялась и указала мне на дверь. – Вы же понимаете, сегодня не самое подходящее время для деловых бесед.

Я не стал спрашивать, что за время такое. Наверно, один из местных религиозных праздников. Мне надо было ехать дальше, и я проявил настойчивость.

– Передайте хозяину, что я в Таизе проездом всего несколько часов, – в горле образовался сгусток мокроты, который я громко проглотил. – Слушайте, я не хочу показаться невежливым, – да нет же, конечно, хочу, – потому что спешу и хочу получить от вас членораздельный ответ. Передайте своему шефу, что с ним хочет срочно поговорить режиссер фильма, который будет сниматься здесь, в Йемене. Мне надо купить дом в Манахе, и времени у меня нет.

Вспомнив Карнеги, который учил быть «легким в общении, веселым и довольным», я улыбнулся одной их своих обескураживающих улыбок. Правда, мне было неясно, как теория Карнеги применима на Востоке.

Сраженный моим натиском, секретарь что-то буркнул и исчез за дверью. Я сел на стул и принялся разглядывать потолок.

Наконец меня пригласили в кабинет. Владелец конторы возвышался над полированной поверхностью огромного стола перед шеренгой выстроившихся телефонных аппаратов. У него было смуглое арабское лицо с орлиным носом. Оно было бледным, под глазами обозначились полукружья, словно подрисованные тушью.

– Сегодня не самое подходящее время для деловых бесед, – повторил он, но все же протянул свою визитку.

Секретарь устроился на диване, положив на колени блокнот.

Я путано объяснил, что мне нужно.

– Мне сказали, что продается дом в Манахе, на главной площади, напротив таверны.

Владелец конторы наморщил лоб:

– Я знаю, о каком доме вы говорите, но он уже продан, – не спеша он зажег сигарету, прикурив от огромной, стоящей на столе зажигалки. За этой равнодушной позой, судя по всему, скрывался тонкий расчет восточного торговца.

– Жаль, а что еще вы можете предложить.

Владелец конторы повернулся к своему компьютеру.

– Сейчас я вам распечатаю список и фотографии.

Зашумел принтер. Я получил список и фотографии на нескольких страницах, сел на диван и сделал вид, что читаю. После некоторого раздумья владелец конторы и секретарь оставили меня одного. Именно это мне было нужно.

Конечно, за мной могли следить. Но выхода у меня не было. Невинность я уже потерял. Это было тогда, когда я выкрал списки жильцов в своем избирательном округе. Ворюга! Я быстро подошел к компьютеру, прочел имя бывшего владельца дома в Манахе – как и ожидалось, это был Айдид Фарах, – вошел в клиентскую базу данных и узнал, что теперь он владеет домом в Шибаме. Значит, Шибам. Я запомнил адрес и стер все следы своего посещения.

Владелец конторы пришел минут через десять. Я притворился, что изучаю визитку.

– Скажите, я могу получить более подробные данные, чтобы проконсультироваться с партнерами, – я наугад ткнул пальцем в одну из фотографий.

– Да, конечно. Надеюсь, вы понимаете, что без нашей помощи вы здесь ничего не приобретете.

– Я в этом ни минуты не сомневаюсь.

– Прекрасно. Очень рад, что вы обратились именно к нам. Когда вас ждать?

– Дней через пять. Мне надо съездить в Аден. Я вам оттуда позвоню.

– Отлично. Будьте осторожны, на границе с Югом уже стреляют.

За Таизом начались военные посты на дорогах, через каждые 10-20 километров. Но несмотря на накал страстей между Севером и Югом, контроль был расслабленно восточным. Все улыбались. Моих документов вполне хватало. «Тамам», все нормально, проезжайте. Наверное, северяне, прежде чем вторгнуться на Юг, хотели заручиться моральной поддержкой мирового сообщества. Поэтому иностранцам на какое-то время дали «зеленый коридор».

И вот, наконец, горы Радфана, километрах в ста к северу от Адена. Эти горы, высотой от 600 до 800 метров, создавали естественную границу между двумя Йеменами – Севером и Югом. На их склонах темнели воронки с потеками оплывшего, как горячий воск, песка. Память о прошлых войнах.

Я предстал перед начальником военного поста северян. Он лежал на подушках и жевал кат. Перед ним стоял большой разукрашенный кальян. Он окинул меня презрительным взглядом и, продолжая жевать свою жвачку, сказал:

– Надо заплатить.

– Я чувствовал, как во мне закипает бешенство.

– А с какой стати я должен платить?

– Откуда ты едешь?

– Из Саны.

– Что везешь?

– Ничего, – я показал на свои сумки. – Там только личные вещи.

– Больше ничего?

– Нет.

– Почему?

– Потому что у меня больше ничего нет. Я начинаю жизнь сначала.

Начальник довольно ухмыльнулся, покачал головой и произнес:

– А может, ну ее, твою жизнь, – угольки в кальяне осветили его лицо красным светом, и оно показалось мне зловещим.

– Вас не удовлетворяют мои документы?

– Документы в порядке, ну и что? Твоя ценность как человека равна нулю. Ибо ты – неверный. Кроме того, ты беден. Если из того, что у тебя есть, вычесть расходы на питание и туалетную бумагу, то твоя ценность становится ниже нуля. Вот и весь разговор.

– Не лучше ли меня просто отпустить.

Тут начальник произнес до боли знакомое изречение: «Это будет неправильно». Я даже оглянулся, чтобы посмотреть, нет ли поблизости бритой славянской головы, торчащей из малинового пиджака.

Он приказал солдату начать обыск. Когда тот ничего не нашел, начальник, выпустив изо рта кольцо дыма, велел мне убираться.

Я окинул взглядом горы Радфана и сплюнул. Впереди была другая страна.

На другой стороне границы сразу же бросились в глаза вырытые полосы траншей, окопы, прикрытые камуфляжными сетками, из которых торчали стволы орудий. На небольшой возвышенности стояла крепость из глины и камней – башни с окнами вроде амбразур были соединенные друг с другом толстой стеной. И табличка на арабском и английском языках «Осторожно! Мины!»

Через круглую арку меня провели во внутренний двор. В тени на циновках сидели люди в камуфляже. Небольшая лестница вела наверх, на второй этаж центральной башни. Меня повели туда.

По дороге я осторожно выглянул наружу. Местность хорошо просматривалась. Я опять увидел горы Радфана.

Южные йеменцы оказались очень дружелюбными. Специально для меня извлекли из холодильника, работающего на керосине, охлажденные напитки. Стаканы подала красивая йеменка с открытым лицом. От неожиданности я не мог оторвать от нее глаз.

Один из офицеров рассмеялся:

– Возьми ее с собой!

Другой в шутку возразил:

– Нельзя, она уже обещана!

Мне было все интересно. Когда женщина наклонилась ко мне, чтобы налить воды, я почувствовал ее запах. Она пахла потом и цветами.

Дальше дорога до Адена пролегала по горной местности, рассеченной руслами давно пересохших рек. Потом пошли холмы, поросшие акациями, терновником и молочаем. За ними простирались бесконечные соляные поля, сверкающие как снег. Ближе к морю опять начались перепады высот, и появилась зелень.

Через пару часов я свернул с основной трассы на грунтовку, ведущую к побережью. Поворот, еще поворот. Колеса молотили песок, поднимая облака пыли. Горизонт ширился и светлел. Было трудно поверить, что там, впереди, в нескольких холмах от меня, лежит Индийский океан. Вот оно! Холмы расступились, и океан накатил на меня, как огромный серебряный шар.

Впереди до самой Антарктиды больше не было никакой земли, кроме редких островов.

Я вышел из машины. Это и есть край познаваемого мира. Край Ойкумены. Можно идти только назад. Но назад я не хочу.

Небо над океаном было затянуто дымкой. И я подумал, что больше нет никаких причин, чтобы оно рухнуло мне на голову.

Я стащил с себя все, кроме трусов, и, разбежавшись, бросился в океан. Вода тут же смыла с меня всю усталость. Проплыв под водой метров десять, я вынырнул, фыркая и отдуваясь. Вот и все! Мир стал обманчиво ярким, очищенным от всякого дерьма. Как первый день в Эдеме. Или первый день после конца света. Апокалипсис уже состоялся, а Эдем тут совсем рядом.

Был отлив, и я покатил по берегу вдоль самой воды, расшвыривая колесами дары моря, выброшенные на берег.

Через полчаса береговая линия прерывалась естественной бухтой. С одной стороны, ее прикрывал каменистый холм, похожий на Сфинкса, с другой – высокие песчаные дюны. Отлив обнажил валуны, нестройными рядами уходившие под воду.

Именно здесь, если верить Сфинксу, египтяне высадились на берег Аравии.

Перепрыгивая с камня на камень, я добрался до середины залива.

В море, в метрах ста от меня, качалась на мелкой волне рыбацкая лодка. Мужчина в лохмотьях стоял у руля, а мальчик лет четырнадцати, перегнувшись через борт, глядел в воду.

Я повернулся в сторону берега и принялся рассматривать его в бинокль.

Сначала я не увидел ничего, кроме уходящих к горизонту гор. Потом навел резкость на небольшой унылый холм с плоской вершиной, на котором торчали остовы стен одного цвета с сухой травой. Было видно, как около них группа нищих копается в пыли, собирая камни в большие мешки. Один старик поднял что-то с земли и засунул это себе в рот.

Я вернулся к машине и проехал немного вперед до стоящей на берегу деревни.

Деревня была очень бедна. Хижины сколочены из досок и веток кустарника. Дети одеты в лохмотья. Они таращились на меня из-за дохлых заборов. Все кругом было завалено мусором, издававшим отвратительный запах.

В отдалении стояли бедуинские шатры.

Искать пристанище в деревне не имело никакого смысла. Я подъехал к бедуинским шатрам и попросил у хозяев разрешения поставить машину. Мне разрешили. Мужчины были приветливы, а женщины не закрывали лиц.

Хозяин одного из шатров по имени Хамед немного говорил по-английски. Я сказал ему, что видел, как один старик вытащил из кучи мусора обломок известняка и засунул его себе в рот.

– Этот старик вообще сумасшедший, – засмеялся Хамед. – Он толчет известняк с древними отметинами и поедает его. Он считает, что это отметины бога.

– Какого бога?

– Не знаю. Нет бога, кроме Аллаха.

– Они питаются только этим?

– Нет, у них есть маис. Они рубят на куски старые высохшие мумии и сжигают их, чтобы сварить горсть зерен.

– Какие мумии?

– Не знаю.

Хамед рассказал, что эти нищие – последователи древнего культа. Свое святилище они обозначают кругом из священных камней. Основная часть общины живет в развалинах недалеко от Таиза. Там же находится и храм их богини. Это божественное воплощение Балкис, о которой сказано в Коране. Горожане терпят этих неверных только потому, что они собирают мусор в городе, – таков договор, заключенный очень давно. Развалины они стали разбирать недавно. Камни относили неизвестно куда и складывали из них стену, прикосновение к которой якобы дарит долгую жизнь. Недавно у них возник конфликт с археологической миссией. Теперь они относят камни сначала туда. За каждый цельный кусок с древними письменами им платят один американский цент. Камни фотографируют и отдают им обратно.

Я решил прогуляться. Хамед пошел вместе со мной.