УЛИЧНЫЙ КОЛОСОК

По себе знаю, от всего такого природного избытка сон был сладким и глубоким.

Вообще, жизненный быт этих мест во многом сходен с укладом казачьей повседневности и бытом казаков.

Однако, тональность общения, языковое разветвление, произношение слов и доля отдельных букв (к примеру Г <глагол>) выделяют новочеркутинцев особо и говорят о том, что село Ново-Черкутино строилось и заселялось единой общиной, вывезенной барином из мест околостоличных.

Известно о деревне Черкутино на границе Московской и Владимирской губерний (по соседству с Болотинскими корнями).

Завезенная с Клязьмы община, видно по всему, была с достатком: большое количество каменных домов под железной крышей, крепкие хозяйства, даже впоследствии устоявшие под ударами сталинских налогов, душистые сады «антоновок» и других истинно русских сортов яблонь, слив, вишни, груши.

Московская хватка, смекалка и оборотистость отличали новочеркутинцев от жителей прилегающих сёл.

Единственное двухэтажное здание школы до сих пор отражает особое попечение селян об образовании и воспитании детей. Немудрено, что многие из них, вырастая, потом легко определялись в городах Тамбове, Воронеже и даже в Москве.

Но заслуженную значимость и завершенность этому селу придавал огромный и суровый Храм, названный в честь Святых Бессребренников Космы и Дамиана (престольный праздник вся округа отмечает до сих пор 14 ноября ежегодно), хотя уже около 80 лет, как Храм уничтожен жидами.

Будучи мальчиком, мне довелось видеть только остатки его развалин.

На фотографии видно, сколь высокую колокольню воздвигли благодарные жители, а мама рассказывала, что звон новочеркутинского колокола докатывался до самого Липецка за 60 вёрст.

Вплоть до «революции» казначеем Храма был Кузнецов Константин Ефимович – мой прадед, а дедушка – Иван Константинович в молодости состоял в нём певчим; помимо всего, хорошо играл на скрипке, а впоследствии его талант развился до оперного певца театров Москвы, приволжских городов.

Он завершал свою оперную жизнь в Ташкенте, в театре имени Алишера Навои.

С этим Храмом тесно связан поучительный эпизод, который неоднократно мне рассказывала мама.

Предварительно необходимо коснуться жидовско-атеистической тактики. Сразу всё разрушить, как обещали жиды, побоялись. К вопросу ликвидации Церкви, как и ко всему остальному, подходили «планомерно». Первостепенной задачей была «изоляция» Церковной власти: начали «исчезать» митрополиты, епископы, священники.

Приходы обезглавливались, храмы закрывались и погружались в запустение.

Взрослый народ тайком начал молиться по домам.

А красная пропаганда взялась ошпаривать молодёжь безбожием и комсомолом, основным «кайфом» которого были: табак, самогон и тёплые комсомолки.

Пришло время, когда опустел и новочеркутинский Храм. Хозяином в нём оставался сидящий Христос в каменном изваянии.

Как-то от безделья зашла в притвор перегарно-никотиновая «ячейка». Шум и вонь поползли от комсомола по намоленным стенам, иконостасу, росписям. Атеистическому кощунству не было удержу. Один из «членов» за руку «поздоровался» со статуей, другой одел провонявший картуз ей на голову, третий сунул свой слюнявый окурок в лицо.

Вскоре, если не тут же, каждого настигла кара.

Тело одного из них покрылось чирьями, почернело, а затем догнивало в великих муках.

Следующий непонятно утонул в Плавице.

Последний вообще пропал без вести.

Новочеркутинцы своей грамотностью, обстоятельностью, предприимчивостью резко отличались даже от жителей соседних деревень. Культура землепользования, доставшаяся от барина Охотникова, сохранялась у них и в тяжелые времена жидовско-советской оккупации.

Если в окружающих сёлах на частных наделах земли отсутствовали фруктовые сады, а кроме картошки, проса и ячменя ничего не высевали, то в Новочеркутино сортовые яблони, груши, сливы, культурные кустарники смородины и крыжовника были не тронуты, вопреки налоговому топору, а на подворье, помимо картошки, выращивали вкуснейшие сорта овощных и бахчевых культур. Вообще, по своей плодородности и неистощимости местные чернозёмы превосходны.

Нельзя не отметить особенности бытового общепользования сто лет назад. Полное отсутствие общественных колодцев и бань. Колодцев даже во дворах было мало по причине отвратительного вкуса и неприятного запаха добываемой в них воды. Жили речной плавицкой водой, которую в вёдрах таскали от реки вверх по дворам. Кроме того, сырые берега Плавицы были богаты родниковыми фонтанами. Отдельные родники с огромной внутренней силой помимо воды гнали песок бордово-багряного цвета. Вкус этой воды неповторим, а чай, приготовленный из неё в медном чайнике, отличался тончайшим послевкусием.

Как оказался забытым банный вопрос по обоим берегам реки, я не знаю.

Бань не было ни общественных, ни семейных, ни личных.

Летом местный народ отмывала Плавица, а зимой ограничивались корытным омовением.

Разумеется, этого бывало недостаточно для гигиенических успехов. Борьба с гнидой и вошью велась «спустя рукава», одним только частым деревянным гребешком.

Если папа, Болотин Георгий Петрович, сумел и успел сравнительно подробно описать своих сродников, время, место и жизненную обстановку тех лет, то от мамы, Болотиной (Кузнецовой Валентины Ивановны в девичестве) подобных сведений оставлено крайне мало.

Её папа, мой дедушка – Иван Константинович, с распространенной фамилией Кузнецов, 1893 года рождения, а её мама, моя бабушка – Матрёна Ивановна Кузнецова (в девичестве Рулёва), 1895 года рождения.

Что осталось известным о Кузнецовых?

Папа Ивана Константиновича – Константин Ефимович Кузнецов, мой прадед, крепостным не был. В молодости бедствовал, по найму работал у барина Охотникова.

Роскошный барский сад цел и плодоносит до сих пор на другом берегу реки Плавица, напротив села Пушкино.

Но молодой прадед работал не на земле и не в саду. Он был в большом доверии у барина и состоял при нём в ключниках. Многие годы служил верою и правдою и завоевал хозяйское расположение. Был грамотен и начитан, обладал каллиграфическим почерком. По случаю женитьбы своего ключаря барин Охотников для постройки дома и хозяйственных сооружений выделил ему в избытке номерного смирновского кирпича. Своё имение прадед, Кузнецов Константин Ефимович, выстроил прямо рядом с Храмом, где впоследствии служил казначеем.

Дом, вероятно, стоял бы до сих пор, но жидовский взрыв Храма, видимо, был невероятной силы, и прилегающие дома были снесены. Место постигло запустение, и в дальнейшем там образовался глубокий овраг.

Женат прадед был на некрасивой, но богатой девушке Евдокии. Детей было много, обучены грамоте, знали ноты, пели на клиросе в Храме. Умер ослепшим 76 лет от болезни желудка.

Помимо моего деда Ивана Константиновича, оперного тенора впоследствии, были ещё сыновья: Андрей, Роман и Михаил; дочери Анна и Мария. О дочерях мне ничего неизвестно.

Д. Андрей служил в казаках в Ростове. После гражданской войны оставался там и жил крепко. После расказачивания и раскулачивания подался в Москву «на заработки». В дальнейшем вынужден был осесть на родине и вступить в колхоз. Как-то, на уборке ржи, в обед, лёг отдохнуть под телегу, простыл, заболел жесточайшим воспалением лёгких и вскорости умер.

Д. Роман – работал каменщиком, пел в храме.

Д. Михаил при всей семейной набожности оказался в большевиках партийным. Служил моряком на Дальнем Востоке. Вернулся в Тамбов, получил высшее образование, женился, родилось двое сыновей: Владимир и Александр. Затем был направлен перед войной в Воронеж, где занимал пост одного из секретарей обкома партии. Перед сдачей Воронежа немцам был эвакуирован в Куйбышев (ранее и ныне – Самара), где впоследствии ослеп и умер.

Надо сказать, что ранняя слепота – присущая наследственность рода Кузнецовых.

Со стороны бабушки Кузнецовой (урождённой Рулёвой) Матрёны Ивановны сведений ещё меньше.

Бабушкиного отца, моего прадеда, звали Иваном, мать (мою прабабушку) – Натальей. Оба умерли рано. Были красивые, жили в достатке.

Прадед владел мельницей, служил в Борисоглебском Императорском Банке. У них было много детей. Семейное благосостояние было таково, что прадед Иван глубокой ночью подымал семью и усаживал за стол, чтобы покушали. Не дай Бог, чтобы кто из детей голодным ложился спать.

Невольно с содроганием вспоминаю своё детство с нуждой и проголодью «развитого сталинизма».

Помимо моей бабушки, Матрёны Ивановны, росли сыновья: Илья, Василий, Владимир; дочери – Ольга, Елена, Анна, Мария (умерла в девичестве).

Из них я видел только двоюродную бабушку Ольгу (все звали «тётка Оля») и двоюродную бабушку Елену («тёть Лёна»).

Скудные сведения о брате их Владимире ограничиваются только тем, что он участвовал в Первой Мировой войне, попал в плен к немцам и умер в германских бараках.

Другой брат Василий служил урядником. По окончании службы женился и крепко занимался хлебным промыслом: выпекал очень вкусные хлебобулочные изделия всевозможных видов. Особенным спросом пользовались душистые ржаные хлебы и пшеничные плюшки. Необыкновенный вкус складывался от высококачественного местного природного зерна, от особых кирпичных печей и сжигаемых кизяков с соломой. В современном хлебопроизводстве всё, конечно, утрачено. Помимо изготовления, бабушкин брат сам и развозил хлеб, сам же и торговал им.

Как-то осенью, ближе к вечеру, собрался на лошади с хлебом из села Самара в село Озерки. Проезжая мимо кладбища, увидел рядом огненный клубок. Его лошадь принялась дёргать и суетиться, вожжи не помогали. Клубок покатался возле и исчез. Немного погодя явилась белая лошадь. Но вскоре всё пропало. Василий Иванович вернулся домой сам не свой, сильно заболел и через три дня умер, не оставив детей.

Странный случай с ним был и ранее. Однажды он влетел в дом, как запалённая лошадь, на нём, как говорится «лица не было».

– Начали спрашивать: «Что с тобой?»

– С дрожью он ответил: «За мной кто-то гнался!».

Когда разобрались в кругу соседей, оказалось, предметом испуга была его собственная тень.

Оставшуюся сиротой шестнадцатилетнюю Матрёну её крёстный выдал замуж за Кузнецова Ивана Константиновича. Как и полагалось, при разделе Кузнецовского имения, деду было всё дано для постройки собственного дома на Славе: и инвентарь для ведения хозяйства, и скотина.

Молодая была высокая, красивая, статная. Бабушка оставалась такой до старости, и даже тяжелейшая жизнь её не согнула и не изуродовала.

Жених был старше, меньше ростом, рыжий, не красавец, «неважно скроен, но крепко сшитый», как говорится; не спесивый, но с достоинством и благородной осанкой.

В то время 19 века о любви на деревне распространяться было не принято. Не нам гадать и о взаимности. Точно знаю о строжайшем соблюдении бабушкой супружеского закона, верности и преданности с полным осознанием святости церковного брака.

Даже я, малолетний внук, видевший деда в старости, понимал, насколько они с бабушкой разные люди. Но любили, не любили они друг друга, а дети были.

Сына-первенца они назвали Дмитрием, который родился в 1913 году, накануне первой Мировой войны. Глаза мальчика были без зрачков, и о таких тихо говорили: «Не жилец». Позже так и оказалось.

Мне, стало быть в дальнейшем, он был дядей, которого я никогда не видал. Он пропал без вести на фронте в начале второй Мировой войны (Отечественной).

Я же родился в конце её, за месяц до Победы.

Вслед за дядей Митей в 1914 году у дедушки с бабушкой родилась двойня девочек: Катя и Варя, из которых Варвара вскоре умерла. А тётя Катя дожила до глубокой старости, пережив рабское колхозное тягло, отвоевав войну и хлебнув сельских пересудов и нескончаемой бабушкиной ругани, когда она налегке вернулась с фронта матерью-одиночкой, имея на руках завёрнутого в трофейное «что попало» младенца-дочь.

Совместная семейная жизнь бабушки и дедушки была недолгой. Сказывалось различие интеллектов.

Для обнаружения способностей церковно-приходская школа давала много. А государственное устройство при царе даже поощряло дальнейшее развитие у личности малейших задатков к чему-либо.

Неизгладимый культурный след на берегах Плавицы оставила и высшая царская аристократия.

Усманский уезд в 19 веке входил в Тамбовскую губернию, в начале 20 века в Воронежскую, а в середине – в новую Липецкую область, где район и до ныне.

Как и Ново-Черкутино, соседние Салтыки были частью Усманского уезда. Старообрядческое слово «салтык» то же, что и русское понятие «норов».

Видимо, «салтык» и лёг в основу раскидистой династии спесивых Салтыковых. Душевно больная Салтычиха в ограниченности души и ума, но в безграничии жестокости, уморила и убила несколько десятков холопов в своих крепостных деревнях. Омерзение её кровавых утех докатилось до Питера и просочилось в Европу. Начитавшаяся Дидро и Руссо, императрица вынуждена была лишить «боярыню-потрошительницу» прав и состояния, приладив бешеной кикиморе на шейку строгий ошейник и пустив её на короткую цепь.

Салтыки оказались в вотчине не менее многочисленных князей Голицыных.

В расцвете правления императора Николая Первого полторы тясячи салтыковских душ были во владении пажа-недоучки – безусого князя Голицына Юрия Николаевича. Аристократия столичная, российская и европейская во все времена возраста, с детства и до седых волос, звали его просто «Юрка».

Салтыки Юрке достались от матери, урождённой княгини Долгоруковой, которая успела из забитой деревни сделать большое торговое село.

Голицыны не были «рюриковичами». Начало их роду уходит к Гедимину.

Дед и отец Юрки были музыкально-одарёнными вельможами и вознесли певческую культуру в обеих столицах до европейского признания.

Регентско-хоровые таланты Юрки проявились рано в православном хоре пажеского императорского корпуса. Николай Первый постоянно умилялся возвышенности и стройности пения родовитых пажей.

Во все времена вельможные гои были приговорены талмудом к самоуничтожению: «Лучшего из гоев – убей!». Для этого в смертельный обиход дворянства было вброшено колючее понятие «кодекс чести». Недосягаемая для жидов аристократия, умело обработанная слухами и сплетнями от сионистов, вынуждена была убивать себя в нескончаемых дуэлях. Не помогало даже личное вмешательство императора.

В чреде худосочных предков Юрка вымахал статью в розовощёкого гиганта. Помимо пения, другой его страстью был фехтовальный зал. В дуэлях он был не столько мастеровит, сколь напорист. От первой же царапины Юрка становился неудержим, и у противника не оставалось путей к спасению.

Терпению Николая Первого пришёл конец, и он сослал Юрку из корпуса в имение Тамбовской губернии. Здесь он быстро освободился от придворной коросты и отдал всего себя хор‚м: церковному и песенному.

Черноземье до нынешних дней накрыла высочайшая культура хорового пения. По всему краю простецкий князь выискивал голосистых и чутких к нотам детишек, из которых он вырастил великий хор, прогремевший по России и заграницам.

В Ново-Черкутинском Храме святых Космы и Дамиана, где Юрка начинал музыкальное просвещение народа, культура и традиции жили до самого разрушения православия большевиками.

Здесь же на клиросе проявился талант и моего дедушки Кузнецова Ивана Константиновича, ставшего впоследствии оперным певцом.

Истинным основателем песенного Воронежского края является князь Голицын, а не самозванцы Пятницкий или Массалитинов.

До правды докопался писатель Юрий Нагибин и отразивший её легко и весело в своей повести «Князь Юрка Голицын», куда я и отсылаю любопытных.

Однако, чувствуется, что сам автор в Салтыках никогда не был.

На стыке 19-го и 20-го веков Царь и Правительство в области законодательства пытались привести Государственные законы в соответствие с Законом Божьим. В области просветительства само собой складывалось направление могущественного народного самосознания. Духовный подъём породил писательско-издательский рост, не счесть, появилось большое количество художников-живописцев, театров, композиторов, артистов, величайших певцов.

Свободный капитал купцов-старообрядцев всё больше оседал в культурном меценатстве.

Духовно-душевные восторги композиторов порождали совершеннейшие шедевры церковного пения, исполнение которого требовало от поющего клира, помимо голосов, высочайшего мастерства.

Чайковский, Рахманинов, Ипполитов-Ив‚нов, Слонов и другие, помимо светской музыки, вкладывали свой талант в упорядочение пения на храмовых хорах, приближая его к ангельскому пению и вдохновляя к тому многочисленных исполнителей из народа.

В некоторых храмах бывали такие дьяконы, от баса которых покачивались паникадила и дрожали свечи на них.

Величайшие певцы того времени обнаруживали свои таланты, прославляя Бога на клиросах.

Басы Шаляпин, Михайлов, теноры Собинов, позже Козловский, Лемешев и многие другие оперные исполнители также начинали на соборных хорах.

Подобная артистическая судьба сложилась и у моего деда Кузнецова Ивана Константиновича, хотя знаменитым он не стал.

После рождения первых детей обнаружилось, что они тоже хотят есть и быть в тепле. Встал вопрос: «Чем кормить семью?».

По причине слабого здоровья и нехозяйского склада характера Ивана Константиновича, после короткого семейного совета было принято решение содержать семью от тех способностей, которые есть. Зная ноты и обладая поставленным тенором, можно было поискать доходов в театральной Москве.

Вскоре дед укатил с поездом Царицын-Москва, пообещав после обретения места и заработка, вызвать жену с детьми к себе. Сначала с устройством дело шло туго, но затем, видимо, не без помощи хороших людей и собственной настойчивости, дед определился в один из театров, и у него начали водиться деньги.

Время от времени он помогал семье, высылая денежные переводы и посылки. Изредка не забывал навещать семью на Славе и отца в Ново-Черкутине. После одной из таких побывок родилась ещё одна дочь Александра, которая, неделю прожив, умерла во младенчестве.

Понемногу положение деда-артиста окрепло, он начал уговаривать бабушку оставить всё обжитое и нажитое и уехать с детьми к нему в Москву.

Вероятно, она в простодушной своей мудрости считала занятие деда чем-то несерьёзным и даже временным, а своё положение при нём – ненадёжным. А потому, полагаясь на пословицу про синицу в руке и журавля в небе, отказалась за ним ехать, не предполагая, какие лишения, нищету, страдания утраты и тяжелейший труд почти в одиночку, уготованы ей до конца жизни.

Но с другой стороны, кто вошёл от неё в земной мир и живущие доныне, должны быть благодарны за своё рождение именно этому бабушкиному решению: не покидать родного гнезда. Иначе у неё была бы другая жизнь, и вместо нас жили бы другие люди.

По воле бабушки всё осталось на своих местах, за исключением того, что по истечении известного срока, 18.02.1921 у них родилась ещё девочка. Её покрестили Валентиной и ей суждено было стать моей мамой и моих сестёр: здравствующих Татьяны и Веры, и умерших: Людмилы и Екатерины.

«Соломенной вдовой» бабушка выхаживала троих детей, содержала дом, хозяйство, землю, скотину, волокла «коллективное» тягло и непомерные большевистские налоги.

По себе знаю, как непросто живётся в детстве от безотцовщины в условиях жесточайшего сельского быта и как сложно, но нужно, не уронить себя в лихом общении c уличными пацанами, хоть ты и ростом меньше, и брюхо у тебя пустое, и помочь тебе некому.

Представляю, как тяжело было дяде Мите с раннего детства впрягаться в изнурительный и непосильный для ребёнка сельский труд.

Основным бабушкиным мотивом, вдохновлявшим к повседневным энергичным усилиям, был мотив: «Не быть сзади и не быть хуже других».

Не сумевшая в учёбе дойти до 7 класса тётя Катя также рано освоила лопату, вилы и грабли.

Жили, «как все», к тому же дед продолжал помогать средствами, хотя по театральной конкуренции вынужден был оставить Москву и перебраться в Нижний Новгород (будущий Горький, где и мне позже довелось водить поезда).

Кузнецовское хозяйство пошатнулось, когда они остались без лошади.

Дедушкин брат дядя Андрей как-то попросил у бабушки лошадь для вспашки. Сделав дело, решил дать ей отдохнуть, привязал кобылу к столбу и оставил без надзора. В результате у этого казака, прожившего с конём всю жизнь, бабушкина лошадь «нечаянно» задушилась.

Для быстрого утешения он тут же пообещал отдать своего жеребёнка.

Однако, с исполнением обещания он долго тянул и тянул бы дольше, если бы вскорости не умер, о чём сказано выше. И остались сироты без лошади и без жеребёнка.

В начале 30-х годов призывной возраст всеобщей воинской повинности обозначен в 21 год.

Дядя Митя, рождением 1913 года, собирался в Армию. В один из «визитов» деда Ивана Константиновича семья приняла решение: вместо временного ветхого сооружения поставить нормальный кирпичный дом. Дед будет помогать деньгами с гонораров, а дядя Митя – строить. Он спешил построить дом до ухода на службу, видимо, предчувствуя, что если он не сделает этого к тому времени, то уже потом семейно-жилищный вопрос не решит никто и никогда. И хотя на качестве постройки ощущалась нехватка средств и времени, особенно в морозные и сырые периоды, хочется и нужно постоянно возглашать к Богу: «Упокой, Господи, душу безвременно положившего живот свой за Отечество воина Дмитрия. И прости ему прегрешения вольные и невольные. И даруй ему Царствие Небесное. Вечная ему память! Вечный покой!».

Этот дом с усадьбой согрел и вскормил род Болотиных и Кузнецовых в тяжелейшие большевистские довоенные, военные и послевоенные годы. От этого д‹ма встали на ноги последующие поколения.

Самому дяде Мите пожить в нём не пришлось, не оставил он и потомства.

В последующем, в нём дожили свой век бабушка Матрёна Ивановна и тётка-фронтовичка Екатерина Ивановна.

Степная наша местность веками находилась в общении с казачьими хуторами и станицами Верхне-Донского округа Области Всевеликого Войска Донского. Издавна мужское население прилегающих сёл проходило «государеву службу» в донских казачьих полках.

Гражданская война, сваренная в пивной голове сифилитика Ленина, должна была истребить дух свободы и воли многомиллионного служилого сословия, обладавшего обширными плодородными землями и вооружённого всем необходимым от жидовского нашествия. Не столько силой, сколь сатанинским словоблудием пархатых упырей, Донская Область была расказачена и уничтожена, как административная территория, которую растащили советские губернии.

В дальнейшем, когда стране вместо танков была навязана ущербная военная доктрина конных армий, в кавалерию набирали новобранцев из потомков разорённых казачьих земель. Туда же по призыву попал дядя Митя. «Кузницей» большевистской кавалерии в то время была Тамбовская губерния, так как соседство Верхнего Дона упрощало набор и обучение кавалеристов из казаков.

Но если при царе казак поступал в полк на своём коне и в собственной полной амуниции, то большевистская кавалерия обувала, одевала нищих призывников и давала «казённую» лошадь.

Даже для толкового и ловкого бойца служба была не в радость, если не удавалось достичь согласия с конягой.

Норовистая, дикая и злая лошадь досталась и дяде Мите, и первое время никаких успехов по службе добиться не удавалось. А когда он начал делить свой паёк хлеба и сахара с конём на двоих, дело потихонечку наладилось.

На многочисленных «манёврах», как называли кавалерийские учения, дядя Митя имел неоднократные поощрения и даже приезжал в отпуск на Славу.

Службу он закончил в звании младшего командира и по спецнабору был направлен на обучение железнодорожной специальности по службе движения, которая начинается, как известно, со стрелочника. По окончании училища его направили на станцию города Пенза.