Полная версия
Литература как социальный институт: Сборник работ
В процессе длительного социального взаимодействия и культурного заимствования идеологическая форма, выработанная элитарным сознанием в определенных исторических обстоятельствах, получила в других условиях, в других социальных средах свое специфическое содержание. Переход культурного образца, принадлежащего высоким и специализированным уровням социокультурной структуры, в среду массовой культуры с изменениями ценностной организации этой конструкции и может быть назван процессом рутинизации и стабилизации культурных разрывов, т. е. трансформацией некоторых важнейших значений «города» как функционального центра культуры.
Таким образом, тривиальная литература («роман-эпопея», «сельский роман», «исторический роман» и т. д.) представляет собой механизм поддержания в системе культуры совокупности «ценностных» символических образцов. Ее функция – воспроизводить определенные ценности – интегративные символы социальных общностей (идеологические проекции и утопии, национальные фетиши, классовую эмблематику и т. п.), принимающие вид той или иной исторической или псевдоисторической конструкции и обоснования. Однако наряду с этим в тривиальной литературе четко выделяется ряд явлений с определенными типологическими признаками, функциональное значение которых заключается не столько в поддержании символического единства, его фиксации (хотя и это имеет место), сколько в передаче определенного заданного отношения к авторитетным ценностям-значениям (символам). Речь идет о фиксированной норме, безразлично к тому, касается ли это технических аспектов реализации ценности (целедостижение) или символических аспектов (ценностно-рациональные моменты).
В культурных пластах, с которыми соотносятся указанные типы литературы, проблематизирована значимость социальных нормативных средств, прежде всего – универсальных, инструментальных, достижительских (труда, образования, бережливости, «правильного поведения» и некоторых других), с чем связаны возможность и ожидание «надлежащего» вознаграждения. В данных случаях проблематизируется все то, что предполагает блокировку «чуда», иллюзий, необоснованных надежд, ожидания мгновенного присвоения тех или иных благ – важнейших особенностей магического традиционного сознания.
Самой общей предпосылкой подобной элиминации иррационального является калькуляция и расчет. Овладение техникой оперирования временем становится условием всеобщей нормы достижительской культуры. К этим формульным структурам можно отнести детектив, научную фантастику, некоторые виды приключенческой литературы (типа протестантского, повседневного освоения мира в «Робинзоне Крузо»).
Рассмотрим научную фантастику.
Социальные аспекты рациональности: формулы научной фантастикиОтличительной чертой научной фантастики (НФ) может считаться подчеркнутая рациональность и конструктивность. Не случайно уже в самом названии жанра или вида этой литературы подчеркнут ее рациональный характер – «научная» (литература). Ее структуру и основные особенности организации материала образует мысленный эксперимент133 , в ходе которого проблематизируются нормативные системы того или иного ценностного порядка.
В зависимости от основных тематизированных ценностей можно наметить следующие виды НФ, исторически сменяющие друг друга: утопию – «политический остров», фантастику – экспериментальные испытания техники, и антиутопию – альтернативную модель культуры.
«Политический остров». Возникновение этой интеллектуальной и литературной конструкции приходится на XVI–XVII вв. В процессе ее формирования и развития проблематизируется средневековое, сословно-христианское представление о «сущности» человека и основанного на ней социального порядка. Выдвигается идея универсальной природы – родовой сущности человека. Его экзистенция понимается теперь не как сотворенная божеством, а как природа, обладающая соответственными «естественными правами», структура которых дублирует «естественные потребности». Развитие философских и мировоззренческих оснований идеи человека идет таким образом от религиозного эссенциализма к деистическому, пантеистическому и, наконец, секулярному пониманию индивида как потенциально автономного существа, нуждающегося лишь в просвещении и уяснении собственного естества.
Рационализация, следовательно, выражалась как «опустошение» идеи человека от сакральных значений и замещение их инструментальными представлениями: автономизация личности предполагала просвещение его «естественным светом разума», т. е. его образование и воспитание, его «взращивание» – культивирование его человеческой природы («породы»). Утверждается монада утилитаристского понимания человека, разумного эгоиста, но никак не связанного с социальным окружением, с «обществом», человека, детерминированного лишь сознанием своих потребностей, в пределе (но чуть позже) – «человека экономического».
Этот процесс проблематизировал иерархически-сословный порядок социального, т. е. порядок предписанных статусов, позиций, сословий. На место «права по рождению» выдвигалось право в силу «профессионализации занятий» и «призвания» к ним. Критическое начало выдвижения «естественных и всеобщих прав и потребностей» скрывало за собой потенцию достижительства. Универсальность и бескачественность этой «природы» открывается такому же универсализму познавательных и душевных способностей – Разуму134, впервые делая возможным исчисление поведения и, следовательно, его организацию по заранее намеченому оптимальному плану (конструктивное планирование).
Гомологическое подобие науки (эпохи Просвещения) и утопии (общие законы Природы и Разума) проявляется и в схожих координатах конструкций литературных утопий: в них принципиальными моментами становятся отсутствие времени, пренебрежение своеобразием историко-этнографического материала, технологический характер представлений о социальной жизни и организации.
Однако утопическая модель «идеального города» как метафора разумной природы и потенций человеческой сущности оказалась действенным средством саморефлексии и экспликации ценностных оснований группы, к которой принадлежит данный интеллектуальный представитель – писатель. Благодаря суггестии как демонстрируемых целей, так и используемых логически принудительных средств (если брать их только в системе культуры данного автора) создается рациональная умственная конструкция в виде пространства контролируемых возможностей. При этом исключаются все нежелательные последствия произведенных действий, все значения, враждебные группе. Модальное пространство эксперимента демонстрируется изоляцией современной автору среды: установлением стены города, непроходимым для кораблей морем, отдаленным от европейской цивилизации месторасположением Города Солнца и аналогичных секулярных раев, искусственной космической средой и т. п. Реализуемая таким способом самодемонстрация группой собственных определений оказывается чрезвычайно мощным интегративным средством. И если в своем чистом виде мирного путешествия в Икарию, на Луну, в Новую Атлантиду утопия фактически не сохранилась в настоящее время как факт нормального массового чтения, то в виде базовой конструкции, основных ментальных процедур, схемы аналитического пространства она вошла во все прочие разновидности НФ. Ближе всего к первоначальному проекту стоят, конечно, «космические одиссеи» любой изощренности, чаще всего оснащенные дополнительным блоком инструментальности – космической, галактической, планетарной войной с пришельцами или, наоборот, завоеванием жизненных пространств, а также принудительным миссионерством и спасением малоразвитых туземцев, которые в качестве «анти-мы» позволяют организацию блистательного гала-парада собственных добродетелей. Помимо «космических пришельцев» можно указать еще на две наиболее распространенные типовые схемы НФ: машина времени и бунт роботов. Нетрудно показать, что, как и в первом случае, базой оценки и конструирования здесь будут непроблематические проекции различных «мы-образов»: меняется только фон «чужих», но структура действия и идентификации остается той же самой.
В литературных конструкциях второго типа НФ – технических утопиях, фантастике – проблематизируется не природа человека (она уже содержательно представлена в конкретных идеологиях, начиная с буржуазно-либеральной), а инструментализация ее культивирования (первые симптомы кризиса, эрозия содержательных значений рациональности или какого-то иного дивергентного процесса внутри самой этой идеологии).
На первом этапе развития этого типа фантастики присутствует позитивная оценка техники как средства социальной организации (в утопии ее нет). В качестве примера укажем на романы Жюля Верна. На втором – тематизируется социальная оценка техники (промышленности) как критерия социальных ценностей, причем возможна даже негативная оценка техники.
Третий тип НФ – антиутопия: техническая оценка социальных ценностей и благодаря этому очерчивание альтернатив социального целедостижения через сопоставление различных достигнутых результатов (Е. Замятин, С. Лем, А. и Б. Стругацкие, О. Хаксли, Дж. Оруэлл и другие).
Итак, общую структуру НФ составляет мысленный эксперимент, в ходе которого те или иные аспекты системы (главным образом, в ее прикладном плане, технологическом отношении; сам предмет технологии – будет ли это дизайн социальный или технологический, индустриальный – безразличен) испытываются и анализируются в отношении фундаментальных ценностей и идеалов данного общества. Возникновение подобной литературы становится средством (и симптомом) обживания, освоения, аккультурации резкого социального изменения, определенные идеологические компоненты которого таким, «эстетическим», образом могут быть проконтролированы политическим или теоретическим сознанием. Но, как и в других случаях, раз возникнув в определенной исторической констелляции, уникальная социальная или культурная форма теряет свое непосредственное исторически-ситуативное значение и принимает более общий характер, чтобы затем, впоследствии, «застрять» в культурах тех групп, для которых значима подобная структура проблематической ситуации. И если первый тип НФ (чисто политическая утопия) в силу утраты актуальности соответствующей проблематики сохраняет интерес практически только для специализированной части исследователей (филологов, философов, социологов, историков – хранителей гуманитарной традиции), то два других типа НФ чрезвычайно актуальны, но функционируют в разных социальных средах, в различных культурных стратах.
Так, например, антиутопия экспериментирует с фундаментальными ценностями данного общества. Посредством предъявляемого набора семантики деструктивных ситуаций (организованного и тотального насилия государства, то есть фиксированной демонстрации ценностных позиций) она определяет границы консистентности и обязательности альтернативных или конфликтующих базовых ценностей и, тем самым, указывает нормативные, пороговые пределы реализации этих ценностей. Эти функции сближают ее с элитарной литературой других типов, произведения которой пользуются весьма ограниченным спросом лишь у специализированных групп, легитимность которых обусловливается продуцированием культурных образцов и для которых этот тип мысленного эксперимента является важной конструктивной чертой образа существования.
Напротив, рожденный Ж. Верном тип конфликта, основанный на взвешивании социальных последствий индустриального развития (А. Беляев, тривиальная НФ и проч.), абсорбирован прежде всего группами, основным конструктивным признаком которых является социализация к технологически модернизирующемуся обществу, к постоянному технологическому изменению, т. е. приобретению интеллектуальных и культурных навыков обращения с техникой как таковой, как чистой инструментальностью. Их идеология основывается на необходимости признать давление принудительной рациональности использования средств (оборотной стороной этой системы воззрений становится ярко выраженный негативизм по отношению к авторитету исторической традиции, представляющейся в этом свете чем-то вроде почтенного суеверия, бессильного консерватизма). Разумеется, эта идеология гораздо шире, чем собственно развлекательная беллетристика. Можно указать на подобное сужение исторического и культурного горизонта в сознании позитивистски мыслящей русской радикально настроенной интеллигенции, скажем Писарева или Чернышевского. Отчетливо оно проступает в утопическом социальном дизайне романа «Что делать?».
Значение этих технических игр заключается в выработке общих представлений о несобытийном времени, времени калькуляции, точнее, калькуляции времени (формальном условии всякого рационального расчета), позволяющей анализировать, рассчитывать имеющиеся в наличии ресурсы. Другими словами, литература этого типа представляет собой формальную схему калькуляции ценностей, т. е. время есть не что иное, как «чистые» ценности – последовательность представлений об иерархии значимостей.
Таким образом, обращение к литературе этого типа становится условием и предпосылкой овладения навыком планирования и проектирования (ярко выраженный вариант социализации через литературу). В условиях модернизации эти проблематичные вопросы могут считаться конструктивными для групп, отмеченных как переходные, маргинальные (хотя сама временность их – устойчивый признак). Имеются в виду прежде всего категории, примеривающие определенные социальные роли: учащиеся и молодежь в возрастных границах от 12 до 22 лет. Этот период связан с рациональным преподаванием естественно-научных предметов в средней и в высшей школе135.
Если отвлечься от идеологических моментов консолидации группы, которые несет с собой эта литература (они специфичны не только для нее – точно такие же механизмы работают и в приключенческой, экзотической и др. видах массовой литературы), то фундаментальное значение такого рода образований с течением времени непрерывно возрастает. «В современных условиях “поддержание культурного образца” предполагает сохранение приоритета целеполагания, а это последнее служит необходимой предпосылкой самосохранения общества»136
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
1
Например, «Статьи по социологии» Ю. Левады – сборник статей, написанных в 1970–1980‐е годы, почти не известных никому из‐за запрета на упоминания в печати имени автора. Он был собран и опубликован без ведома самого Ю. А., поскольку мы готовили его как подарок к его 60-летию. Помимо этого сборника, именно так, «в частном порядке», в 1991–1993 гг. мы издали коллективные монографии «Есть мнение» (М., 1991), «Советский простой человек» (издательство «Мировой океан»), я – свою «Метафору и рациональность» («Русина», 1994) и др.
2
Гудков Л., Дубин Б. Интеллигенция: Заметки о литературно-политических иллюзиях. М.: ЭПИЦентр; Харьков: Фолио, 1995; Дубин Б. Слово–письмо–литература. М.: НЛО, 2001; Гудков Л., Дубин Б. Общество телезрителей: массы и массовые коммуникации в России конца 90‐х годов // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. 2001. № 2. С. 31–45; Они же. Институциональные изменения в литературной культуре России (1990–2001 гг.) // Там же. 2002. № 6. С. 43–55; Они же. «Эпическое» литературоведение: стерилизация субъективности и ее цена // НЛО. 2003. № 59. С. 211–231; Гудков Л. Институциональные рамки чтения: консервация культурных разрывов // Читающий мир и мир чтения. М.: Рудомино, 2003. С. 20–38; Гудков Л., Дубин Б. Издательское дело, литературная культура и печатные коммуникации в сегодняшней России // Либеральные реформы и культура. М.: ОГИ, 2003. С. 13–89; Гудков Л. Институциональные рамки чтения: консервация культурных разрывов // Читающий мир и мир чтения. М.: Рудомино, 2003. С. 20–38; Гудков Л., Дубин Б. Разложение институтов позднесоветской и постсоветской культуры // Куда пришла Россия?.. Итоги социетальной трансформации. М.: МВШСЭН, 2003. С. 174–186; Они же. Российские библиотеки в системе репродуктивных институтов: контекст и перспективы // НЛО. 2005. № 74. С. 166–202, и др.
3
Этот массив образовался посредством регулярной фиксации библиотекарями записей из книжных формуляров о взятых книгах и журналах. Они соотносились с самыми общими социально-демографическими характеристиками читателей (пол, возраст, образование, характер занятий).
4
Хотя он до сих пор живет в массовом сознании в стертом виде государственного патернализма, утопии социал-демократического государства всеобщего благосостояния.
5
Книга, чтение, библиотека. Зарубежные исследования по социологии литературы: аннотированный библиографический указатель за 1940–1980 гг. М.: ИНИОН АН СССР; ГБЛ СССР, 1982. 402 с.
6
Duncan H. D. Language and literature in society: a sociological еssay on theory and method in the Interpretation of linguistic symbols, with a Bibliographical guide to the sociology of literature. Chicago, 1953; Silbermann A. Empirische Kunstsoziologie. Eine Einführung mit kommentierter Bibliographie. Stuttgart, 1973; позднее он выпустил еще ряд книг, гораздо более близких к нашей тематике, но которые мы уже не могли включить в свою работу: Silbermann A. Einführung in die Literatursoziologie. München, 1981), в том числе – двухтомную комментированную библиографию по этим проблемам (1986).
7
Жесткость литературоведческой парадигмы очень медленно ослабляется, но не за счет социологии или истории, а за счет методологически более аморфной сферы «культурологии», позволяющей сочетать литературный материал с элементами других дисциплин, используемых в качестве направляющих внимание исследователя или как схемы объяснения.
8
Последняя работа, которую мы начали, но не доделали (особенность ситуации перестройки, когда надо было бороться с Госкомиздатом), предполагала задачу: отследить, как цензурная политика 1920–1930‐х годов отражалась на выборе издательств для авторов, составивших золотой фонд литературы Серебряного века и раннего периода советской литературы. С помощью А. Гнедковой мы собрали картотеку издательств и знаменитых авторов, которые проходили через частные и кооперативные издательства, поскольку госиздательства тогда гнали два вида книжной продукции: классику и агитпроповскую, идеологически правильную литературу. Но до конца эту работу не довели, поскольку уже не было времени и наше пребывание в Книжной палате заканчивалось. А в июне 1988 года мы ушли к Ю. Леваде в только что основанный ВЦИОМ. А там пошла уже совсем другая жизнь и надо было заниматься уже совсем другими горячими проблемами.
9
См., например: Карштедт П. Очерки про социологии библиотеки (реферат) // Библиотека и чтение: проблемы и исследования. СПб., 1995. С. 157–187 (подготовленный Н. Зоркой перевод первой главы этой книги был позднее опубликован: НЛО. 2005. № 74. С. 87–120).
10
Моль А. Социодинамика культуры. М., 1973.
11
Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977.
12
Для меня ее человеческое участие и поддержка в самый безнадежный период брежневского застоя (как и ее оптимизм и бойцовский характер) оказались крайне важными, о чем я никогда не забуду.
13
Вообще надо признать, что (хотя читатель вряд это почувствует) книжка пронизана внутренним смехом, она вся построена на скрытой полемике с теми, кто для нас представлял рутину догматического мышления. Без этого веселья работа бы не шла, особенно в условиях беспросветной серости начала 1980‐х годов.
14
Гудков Л. Д. Метафора и рациональность как проблема социальной эпистемологии. М., 1994.
15
Rosengreen K. E. Sociological aspects of literary system. Stockholm, 1968.
16
Дубин Б., Рейтблат А. О структуре и динамике системы литературных ориентаций журнальных рецензентов (1920–1878) // Книга и чтение в зеркале социологии. М., 1990; Они же. Литературные ориентиры современных журнальных рецензентов // НЛО. 2003. № 59. С. 557–570; Дубин Б. В., Зоркая Н. А. Идея «классики» и ее социальные функции // Проблемы социологии литературы за рубежом. М., 1983. С. 40–82; Дубин Б. В. Словесность классическая и массовая: литература как идеология и литература как цивилизация // Дубин Б. В. Очерки по социологии культуры. М., 2017. См. развитие этого подхода в статье: Reitblat A. The Making of the Russian Classic // Publishing in Tsarist Russia: A History of Print Media from Enlightenment to Revolution / Ed. Yukiko Tatsumi and Taro Tsurumi. L., 2020. P. 37–68.
17
В некотором плане продолжением этого проекта оказались уже не разработки по социологии литературы, а более развернутый импровизационный курс лекций по социологии культуры, которые мы с Б. Дубиным начали читать в 1993 или в 1994 году в Школе современного искусства, куда нас позвал Е. Барабанов, а потом продолжали читать много лет в Институте европейских культур при РГГУ. Впрочем, готовых следовать нашим «путем» к социологии среди студентов не оказалось.
18
Авен П. Время Березовского. М., 2018; История русских медиа 1989–2011. Версия «Афиши». М., 2011. Появление подобных социальных персонажей когда-то предсказывали Стругацкие в своей повести «Понедельник начинается в субботу» (кадавр, который «хочет и может», а «его потребности постоянно растут»), но то, что этот тип будет такой же символической фигурой эпохи, как предприниматель или инженер в эпоху грюндерства, вряд ли кто-то мог предполагать.
19
Гудков Л., Дубин Б. Своеобразие русского национализма // Pro et Contra. 2005. № 2(29). С. 6–24; Гудков Л. Идеологема врага: «враги» как массовый синдром и механизм социокультурной интеграции // Образ врага. М.: ОГИ, 2005. С. 7–80.
20
Гудков Л., Дубин Б. Уже устали? Социологические заметки о литературе и обществе // Литературное обозрение. 1991. № 9. С. 97–99; Гудков Л. Кризис интеллигенции и массовое чтение // Библиотека. 1996. № 11. C. 4–7; Он же. Массовая литература как проблема. Для кого? Раздраженные заметки человека со стороны // НЛО. 1996. № 22. С. 78–100; Он же. Амбиции и рессентимент идеологического провинциализма. [По поводу книги И. А. Есаулова «Категория соборности в русской литературе»] // НЛО. 1998. № 31. С. 353–371; Гудков Л., Дубин Б. Раздвоение ножа в ножницы, или Диалектика желания (О работе А. Эткинда. «Новый историзм, русская версия») // НЛО. 2001. № 46. С. 78–102; Они же. Конец 90‐х: затухание образцов // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. 2001. № 1. С. 15–30.
21
Гудков Л., Дубин Б. Молодые «культурологи» на подступах к современности // НЛО. 2001. № 50. С. 147–167. Аркадий Перлов подтвердил эти соображения, выступая на круглом столе, посвященном памяти Б. Дубина (см.: Каспэ И., Самутина Н., Степанов Б. «Круглый стол» «Работая с текстами Дубина: проект социологии культуры глазами учеников и коллег» // НЛО. 2015. № 132. С. 437).
22
Левада Ю. А. Статьи по социологии. М., 1993.
23
Гудков Л. Д., Дубин Б. В., Рейтблат А. И. Книга, чтение, библиотека: Зарубежные исследования по социологии литературы: аннотированный библиографический указатель за 1940–1980 гг. М., 1982; работа продолжена А. И. Рейтблатом, см.: Книга, чтение, библиотека: советские исследования по социологии чтения, литературы и библиотечного дела, 1965–1985. М., 1987 (в соавторстве с Т. М. Фроловой).
24
Проблемы социологии литературы за рубежом: сб. обзоров и рефератов / Отв. ред. В. Д. Стельмах, Е. А. Цурганова. М., 1983.
25
Дубин Б. В., Зоркая Н. А. Идея классики и ее социальные функции // Проблемы социологии литературы за рубежом. С. 40–82; Гудков Л. Д. Трансформация ценностных оснований исследования в процессе формирования научной дисциплины: пример социологии литературы // Дисциплинарность и взаимодействие наук. М., 1986. С. 192–223; Гудков Л. Д., Дубин Б. В. Библиотека как социальный институт // Методологические проблемы теоретико-прикладных исследований культуры. М., 1988. С. 287–300; Они же. К понятию литературной культуры // Литературный процесс и проблемы литературной культуры. Таллинн, 1988. С. 119–126; Дубин Б. В., Рейтблат А. И. О структуре и динамике системы литературных ориентаций журнальных рецензентов (1820–1978 гг.) // Книга и чтение в зеркале социологии. М., 1990. С. 150–176; Дубин Б. В. Книга и дом (к социологии книгособирательства // Что мы читаем? Какие мы? СПб., 1993. С. 16–39; Зоркая Н. А. В поисках теории // Книга в социалистическом обществе. Таллин, 1985. Ч. 2. С. 113–127; Дубин Б. В., Шведов С. С. Пути книги и заботы собирателей // В мире книг. 1986. № 5. С. 76–78; Шведов С. С. Книги, которые мы выбирали // Погружение в трясину (Анатомия застоя). М., 1991. С. З89–408; Он же. Уроки букваря // Знание – сила. 1991. № 11. С. 41–47.
