Дырка для ордена

– Разберемся, непременно разберемся. Лично я думаю, что это скорее грандиозный блеф. А с другой стороны.. Понятным становится остервенение, с которым они рвались вперед. Если все сплошь смертники.

И вы с капитаном сумели их удержать!

– Угу, – не нашел более подходящего к случаю слова Вадим.

Чекменев вернулся даже раньше, чем через час. И выглядел теперь гораздо веселее, чем раньше.

– Кажется, обошлось, – сообщил он, усаживаясь на прежнее место. – Теперь можно и водочки выпить. Праздник все-таки, вы не забыли? Ваш трофей и прочее имущество я привез, в машине лежат. А что там в этом контейнере, кому надо – разберутся. Но уж точно – ничего ядерного и термоядерного. Радиация – в пределах естественного фона. Можете спать спокойно.

А чтобы совсем спокойно – поживете пока здесь. Под надежной защитой наших друзей. А я определюсь, что с вами дальше делать.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Тарханов открыл глаза. Спалось ему хорошо, даже снилось что-то приятное, однако вспомнить содержание сна он не смог, хотя ощущалось, что вот только что, за секунду до пробуждения все было отчетливо и понятно.

Очевидно, вчерашний врач, сохранивший манеры российского земского врача, пожилой еврей, вместе с необходимыми лекарствами ввел ему какой-то мягкий транквилизатор.

В нижний угол окна заглядывало утреннее солнце. Исходя из того, что больничная палата находилась на четвертом этаже, сейчас около восьми утра. Сергей нашарил на прикроватной тумбочке часы. Так и есть, восемь часов десять минут.

Можно попытаться заснуть еще раз, поскольку делать все равно нечего. Голова у капитана забинтована так, что ни умыться, ни побриться. Читать одним глазом неудобно, телевизор или приемник ему пока что не принесли, поскольку он вроде как считается тяжелораненым.

Зато палату отвели хорошую. Туалет индивидуальный, душ, кондиционер, бактерицидные лампы вдоль потолочных карнизов. Нечто среднее между номером в классном отеле и тюремной камерой. Поскольку хоть и нет решеток на окне, но стекла армированные, пуленепробиваемые, и на прогулки не выпускают, не то чтобы на улицу, но даже и в коридор, хотя чувствует капитан себя вполне нормально. Первые три дня и вправду было плоховато, голова болела и кружилась, почти все время тошнило, а потом уже и ничего.

Ну, контузия небольшая, сотрясение мозга, лоб и щеку поцарапало, спину немножко. Врач говорил, глаз чуть не выбило, так не выбило же, повязку обещал через пару дней снять. А в остальном – и не такое бывало, только не держали Тарханова взаперти отечественные медики в санбатах и госпиталях.

Чувствуешь себя в силах передвигаться, ну и пожалуйста, делай что захочется от подъема до отбоя.

А тут порядки другие. Израильские. Наверное, евреи как привыкли к собственному здоровью с большим пиететом относиться, так и на русского союзника этот обычай распространяют. Лежи, мол, реб Сергей, пока оберштабсарцт[13] не сочтет тебя абсолютно здоровым.

А вот почему его в госпиталь определили не в свой, а израильский, и на вопросы, кроме чисто медицинских, не отвечают, и вроде даже охранника за дверью поставили, которую держат запертой, Тарханов пока не разобрался. В бригаде медсанбат есть, а в Хайфе вообще на ВМБ[14] очень приличный, по слухам, российский госпиталь. Однако привезли сюда и держат в изоляции. Непонятно.

Похоже, влетел ты, господин капитан, в непростую историю. Связанную, безусловно, с боем в ущелье. Что-то, видать, не так они с «додиком»[15] сделали. Может, тех орлов как раз нужно было пропустить без шума, а они проявили неуместную инициативу. Может, никакие это не террористы были, а израильские рейнджеры, возвращавшиеся из рейда? Только в таком случае какого ж хрена первыми стрелять начали по союзникам?

Ну да ладно, объяснят рано или поздно.

Тарханов не любил забивать себе голову пустыми измышлениями. Вот когда появится конкретная информация, тогда и будем думать, как себя вести и что говорить. Причем обязательно – в присутствии представителя корпусного начальства.

Незаметно он снова задремал и в очередной раз проснулся от звука поворачиваемого в замке ключа.

Вошли двое, в халатах медицинских, зеленовато-голубых, и один из них, что помоложе, точно русский. Не только оттого, что форменные армейские брюки из-под халата выглядывают, а весь облик у него отечественный. Второй, лет сорока пяти – из местных. Судя по золотым очкам, наверное, врач.

– Здравствуйте, Сергей Васильевич, – улыбнулся русский, – не потревожили? Нормально себя чувствуете, поговорить согласны? А то мы можем и попозже.

– Чего уж там. Заходите, располагайтесь. Тут у них от тоски сдохнуть можно, в общей палате куда веселее. С кем имею честь?

– Подполковник Чекменев к вашим услугам. Игорь Викторович. Чтобы не темнить – первый товарищ[16] военного атташе. А это – майор израильской СД Розенцвейг Григорий Львович.

«Все ты правильно угадал, господин капитан, „первый“ как раз и ведает разведкой и контрразведкой», – подумал Тарханов, но половиной лица и зрячим глазом изобразил удивление.

– А я, признаться, считал, что наш случай скорее в компетенции разведотдела штаба корпуса. Но все равно рад. В чем проблема?

Чекменев с Розенцвейгом расположились на стульях перед кроватью, подполковник вытащил из внутреннего кармана обтянутую кожей плоскую фляжку грамм на двести.

– Не желаете для настроения?

Израильский майор выложил на тумбочку два крупных местных мандарина в ноздреватой малиновой кожуре, которые тут же и очистил.

– Можно глоточек за знакомство, – не стал жеманиться Тарханов. Крышка фляжки вмещала ровно пятьдесят грамм. Гости, демонстрируя военную выучку, тоже махнули по дозе, не закусывая.

– Повезло вам, господин капитан, еще бы чуть-чуть, и беседовать нам с вами не пришлось, – заметил Чекменев, деликатно выдохнув в сторону. – И пили бы совсем по другому поводу.

– Что за разговор. На войне всегда чуть-чуть, только иной раз это более наглядно, как у меня сейчас, а в другом случае свистнет пуля мимо уха, а ты и не заметишь. Или прямо по мине проедешь, а у нее взрыватель отчего-то не сработает.

– И так бывает, – согласился Чекменев. – И все же у вас на тот свет прогуляться куда больше шансов было, чем в среднем по статистике. Однако все это лирика, а мы с вами намерены побеседовать о вещах прозаических. Как я понимаю, вас вырубило минут за пять до конца боя и о дальнейшем вы ничего не знаете?

Тарханов понял, что начинается допрос, хотя и без протокола, и настроился соответственно.

– Я и о том, когда конкретно меня стукнуло, понятия не имею. Последнее, что помню, в очередной раз атака захлебнулась, снова ударили минометы. Я еще успел подумать, что надо бы словчиться до патронного ящика добраться, а то лента хвост показала, и сразу темнота. Очнулся уже в госпитале, когда меня на операционный стол клали, и тут же снова от наркоза вырубился. – Помолчал немного и, словно раскрывая большой секрет, сказал доверительно: – Так что теперь точно знаю – умирать совсем не страшно. Если бы не очнулся, и не знал, что уже того..

К теме неожиданно проявил интерес Розенцвейг.

– Так, может быть, это именно оттого, что вам все-таки предназначалось очнуться? А в противном случае ощущения могли быть совсем другими?

– Да, этого я не учел, – согласился Тарханов. – Вполне могло быть, что раз – и ты уже на мандатной комиссии у ворот ада. С соответствующими эмоциями. А может, и рая, ежели сочли достойным. Поскольку живот за отечество положил и за други своя.

– Увы, по нашим представлениям рай нельзя заслужить одним героическим поступком, если не соблюдали законы Моисея всю предыдущую жизнь. Так что тут вы в более выигрышном положении.

– Что-то вы, господа, не о том заговорили, – прервал завязывающуюся дискуссию Чекменев. – Это уже богословские мотивы какие-то. Учитывая разницу в наших религиях, вряд ли придете к согласию. Давайте о земном и суетном.

И подполковник начал с помощью Тарханова буквально по минутам разбирать завязку и ход боя. Скорее всего, как догадался Сергей, чтобы сверить его версию с тем, что удалось выяснить от доктора. Отвечал капитан четко, но скупо, избегая эмоций и личных оценок. Только факты и чисто военная суть дела.

Заняло это минут тридцать, ситуацию проиграли со всей возможной полнотой.

– Что ж, с профессиональной точки зрения вы действовали совершенно безупречно. Но неужели в предыдущие дни вы не имели никакой развединформации о возможности прорыва столь крупной банды? Никаких косвенных признаков? Вы же специалист, и это ваша зона ответственности, – поинтересовался израильтянин.

– Строго говоря, это совсем не моя зона, – возразил Тарханов. – Граница проходит как раз по дороге. Противник все время находился на территории, контролируемой французами. С них и спрашивайте.

И все трое, не сговариваясь, заулыбались. Отношения с французским командованием складывались издавна напряженные. Вроде как французы за шестьдесят лет так и не смирились с тем, что их подмандатные территории стали самостоятельными государствами, а русские с немцами, не имея на то никаких исторических прав, завели себе нечто вроде доминиона там, где еще тысячу лет назад французские бароны и герцоги строили свои замки.

А те из «лягушатников», кому наплевать было на древнюю историю и геополитику, просто завидовали, что русские батальоны охраняют благодатный прибрежный район, а им приходится сидеть в скучных горах.

Но профессиональный разбор боя был всего лишь преамбулой, и Тарханов это понимал. Не мог только сообразить, пора ли задать прямой вопрос или подождать, когда все объяснится само собой.

Дождался.

– В общем, вы человек военный, хватит нам ходить вокруг да около, – решительно подвел черту Чекменев. – Никто к вам, разумеется, претензий не имеет, хотя поначалу пришлось вашему напарнику пережить несколько неприятных часов, когда армейские дуболомы к нему привязались с совершенно дурацкими претензиями. Но потом все стало на свои места.

– Все стало или все стали? – попытался сострить Тарханов.

– И то и другое, – улыбнулся Чекменев. – И в конечном итоге, я думаю, вы будете награждены по полной программе, сообразно заслугам и несколько более того. Но дело оказалось уж больно щекотливым. Не просто так эти ребята через перевал дуром ломились.

– Ясно, что не просто, две сотни стволов легкого оружия, крупнокалиберный пулемет и не меньше батареи минометов. Был бы еще тот шорох, если бы они успели к побережью прорваться, – вставил Сергей.

– Если бы только это, – с сомнением сказал Чекменев. – Вот вы, по-настоящему военный человек, не то что мы, чем можете объяснить небывалую настойчивость, я бы сказал – самоубийственную настойчивость?

– Пожалуй – могу. С той или иной степенью достоверности. Прежде всего – у них был категорический приказ любой, именно любой ценой прорваться на оперативный простор, а убедительность этого приказа подчеркивалась наличием за спиной некоей разновидности заградотряда. Ну, того типа, что использовались большевиками во время Гражданской войны.

– Так, допустим, хотя признаков наличия подобного мы не обнаружили.

– Не обязательно, чтобы заградотряд существовал физически. Его роль вполне могло сыграть обещание сварить всех струсивших в кипящем масле. Или посадить голыми в муравейник. А второй вариант.. – Тарханов замялся.

– Да говорите, говорите, как бы невероятно это ни звучало. Нам сейчас нужны все гипотезы, – подбодрил его Розенцвейг.

– Ну, слушайте. Я тут, пока лежу, только об этом и думаю, поскольку делать больше нечего. Понимаете, пытаясь поставить себя на место их командира (на место рядовых себя ставить бессмысленно), я все время старался вообразить, ради чего я бы гнал своих людей в бой, не считаясь с потерями, хотя вполне свободно мог оставить здесь заслон, а с главными силами отступить и прорваться в любом другом подходящем месте. Вы на карту смотрели?

– Вообще – да, – ответил Чекменев, – а конкретнее?

– Конкретнее? Любое другое подходящее место находится не ближе двадцати километров от этого. С учетом скорости передвижения колонны в горах это лишние шесть-семь часов. А вдруг у них не было именно этого времени? Что, если им нужно было пробиться раньше? Хотя бы десятой частью первоначального состава, но раньше?

– Гениально! – не сдержал эмоций Розенцвейг. – А зачем бы это могло быть нужно?

– Увы, не знаю. Но причина должна быть крайне веской. Как, допустим, жизненно важное рандеву кого-то с кем-то. Или – тикающий взрыватель часовой мины.

– Гениально, – повторил майор. – И при этом вы всего лишь капитан. Не умеет ваше руководство ценить людей, – сообщил он Чекменеву. – У нас бы Сергей Васильевич давно бы стал полковником.

В общем, так. Вы почти угадали. И мина у них была, и час «Ч» назначен. Грандиозный взрыв в Тель-Авиве или Хайфе, который, по некоторым данным, должен был послужить сигналом к вторжению регулярных армий сопредельных государств.

Тарханов не удержался, удивился матерно.

– Сначала мы думали, что речь идет о ядерной микробомбе. Потом это предположение отпало, поскольку ваш напарник, капитан Ляхов, случайно обнаружил это устройство и прихватил его с собой..

– Молодец! Не только стрелять умеет..

– Бесспорно, молодец. Доставил «артефакт» нам, специалисты на него посмотрели и зашли в тупик. Если считать его оружием, то принцип действия совершенно непонятен.

– Как такое может быть? – не понял Тарханов. – Если оружие – так оружие, а если нет – нет. Взрывчатка, простая или ядерная, соответствующие устройства ее инициации, поражающие элементы. Даже я в состоянии разобраться, а уж инженеры-пиротехники..

Мне это напоминает фразу из одного романа: «В комнату вошел человек в форме полковника неизвестной армии». Да, и еще. Вы что же, ни одного боевика живьем не взяли? Когда меня стукнуло, их там еще хватало. Или Ляхов до прибытия подмоги в одиночку остальных перебил?

– Кое-кого взяли. Только никто ничего не знает. Темный народ. Или специалисты действительно выбиты, или цель каравана – только транспортировка, а получатели сидят где-то в другом месте.

А насчет разобраться? Если бы все было так просто. В том-то и дело. Но мы не на теоретическом семинаре. – Чекменев сделал рукой отсекающий жест. – Суть в другом. Почему, собственно, мы с вами и говорим. Руководители или вдохновители террористов возлагали на эту штуку такие надежды, что вы с Ляховым объявлены кровными врагами всех правоверных и наказание вам одно. Соответствующая фетва, или, по-нашему говоря, постановление высшего духовного авторитета, уже издано.

– Быстро работают, – только и сказал Тарханов. В том, что их фамилии стали известны, ничего удивительного не было. Любой местный житель приграничной полосы знал его в лицо, а уж соответствующие службы террористов наверняка располагали и более детальной информацией. А как умеют болтать у нас в войсках и штабах, ему рассказывать не надо. Не исключено, что какой-нибудь бойкий журналист уже и статейку накатал с приложением фотографий.

– Поэтому вам, Сергей Васильевич, самое время умереть, – с совершенно серьезным видом сообщил Розенцвейг. Подождал, как отреагирует капитан, не увидел ответной реакции и закончил: – Разумеется, с последующей реинкарнацией.

– Вы так серьезно к этому относитесь? Не проще замениться куда-нибудь в отдаленный гарнизон России? Кто меня будет искать в Петрозаводске, Вологде или Хабаровске? Да и зачем? Что пристрелить меня они не прочь – никаких сомнений. Если на мушку попаду. Но объявлять всероссийский розыск? Вот вашим коллегам здесь остерегаться надо.

– Это уже наша проблема, – успокоил его Розенцвейг. – А мстительность арабов, или, может, не только арабов, недооценивать не надо. Если они что задумали, десять лет искать будут. Тем более не только в бомбе дело. Вы там заодно ухитрились весьма уважаемого шейха шлепнуть, который с караваном шел. И священный предмет, при нем находившийся, исчез. Они это все на вас повесили, так что мстить намерены всерьез и основательно.

– Да, дела, – обреченно вздохнул капитан. В отличие от романтично настроенного Ляхова перспектива начинать новую жизнь под другим именем и с другой биографией его отнюдь не прельщала. Слишком много вопросов практического характера возникало сразу. – Впрочем, новобранцы Иностранного легиона до сих пор поступают именно таким образом. И ничего. Пока буду лежать, обдумаю и суть, и детали.

– Само собой. Неделька у вас еще есть, как говорят врачи. Заодно и мы понаблюдаем, не проявит ли кто повышенный интерес к этому госпиталю.

Когда гости собрались уходить, Сергей попросил Чекменева устроить ему встречу с Ляховым.

– Хотелось бы напоследок повидаться с парнем. Сказать ему несколько слов, вроде как политическое завещание. Вы же и ему «переселение душ» намечаете?

– В принципе, это можно устроить. Вообще-то он на днях должен улететь на родину, «в очередной отпуск», но я ему передам вашу просьбу. Он уже и сам просил о свидании, но тогда врачи не рекомендовали. Только уж я попрошу – никаких разговоров о вашей будущей «смерти».

– Хотите, чтобы это было для него сюрпризом? – неловко пошутил Тарханов.

– Отнюдь. Обычная предосторожность. Каждый должен знать ровно столько, сколько требуют обстоятельства. Мало ли что может случиться, попадет он, не дай бог, в руки неприятеля, под пытками или наркотиком выдаст, что вы живы. Вам лишний риск, нам лишние хлопоты. Может, в дальнейшем, когда слегка утрясется, вы с ним еще и встретитесь.

– Ладно, вам виднее. А вы не можете вернуть мне мой пистолет?

Просьба контрразведчиков не удивила.

– Ваш – вряд ли. По-моему, он остался в медпункте авиаполка. Вместе с документами, согласно правилам, – ответил Чекменев.

А Розенцвейг продолжил:

– Возьмите вот этот. В подарок, – и протянул ему такой же, как раньше Ляхову, «дезерт адлер». – Хочу надеяться, что здесь он вам не пригодится, охраняем мы вас хорошо.

Гости ушли. Капитан немного повозился с новой игрушкой, изучая конструкцию, разобрал и собрал пистолет. Потом поставил на предохранитель и сунул под подушку. Так оно спокойнее будет.

Тарханов лег на широкую, тоже более подходящую для приличного отеля, чем для больничной палаты, кровать, заложил за голову руки. Отсюда в окне было видно только небо. Справа на его голубизну наползала серая клочковатая туча. Все ж таки январь на улице, и, возможно, скоро тучи сомкнутся и на землю, на море, на город польется холодный дождь, а то и снег.

Настроение у него было неопределенное. Непривычно было оказаться в положении героя шпионских боевиков. Все-таки это несколько разные вещи – служить в армии, учитывая, что при случае можешь поймать свою пулю, и жить, зная, что некто охотится именно за тобой, остро желая убить не абстрактного человека, одетого в военную форму, а конкретного и единственного Сергея Тарханова.

Но, с другой стороны, велика ли разница? В то, что убийцы будут идти за ним по пятам, гоняться за ним по городам, странам и континентам и месяц, и год, и больше, тоже не очень верилось.

Хотя кто их знает, азиатов.

Ну, что же, попробуем, как себя нелегалы чувствуют. Своя прелесть и здесь имеется – начать новую жизнь, попытаться стать другим человеком, не тем, кем стал за тридцать лет естественного развития, а, может быть, таким, каким ему иногда воображалось.

Избавиться от гнета собственного имени, биографии, всего, так сказать, груза прошлых ошибок.

И он начал придумывать себе новое имя и биографию.

Заодно придумал и кое-что еще.

.. Следующий раз он встретился с неразлучной парой контрразведчиков через пять дней, когда ему, наконец, сняли повязки с головы и глаза. Зрение восстановилось полностью, но лоб и бровь пересекал свежий розовый шрам, захватывающий и край скулы.

В принципе, ничего страшного, солдата шрамы не портят, тем более что хирург сказал, что через месяц-другой можно сделать косметическую операцию.

Несколько другое мнение высказал Розенцвейг.

– А знаете, так даже лучше, – осмотрел он Тарханова взглядом профессионального театрального гримера. – Если вам отпустить усы скобочкой и небольшую бородку вот так, – он показал, как именно, от уха по краю нижней челюсти к подбородку, – то вы станете почти неузнаваемым. По крайней мере, человек, лично вас не знающий, по фотографии опознать не сможет.

– Вы все же продолжаете настаивать на реальности угрозы?

– Разумеется, – ответил Чекменев. – Более того, есть данные, что кое-какие меры по вашему розыску противник уже предпринимает. Так что нам следует поторопиться. Думаю, что сегодня-завтра вы неожиданно для врачей скоропостижно скончаетесь.

Тромбоэмболия. От нее практически нет спасения. Как обойтись без присутствия на похоронах ваших сослуживцев, мы придумали. Тем более что большинство из них слишком занято на границах.

Похоронят на местном военном кладбище, поскольку близких родственников у вас в России нет, а вы под новым именем вылетите.. Куда бы вам вылететь? – задумался разведчик. – Предложения есть?

Вопрос был вроде бы к Тарханову, но снова вступил Розенцвейг.

– Мы уже подумали. Сергей Васильевич вылетит с израильским паспортом из Тель-Авива беспосадочным спецрейсом в Нью-Йорк. На этом самолете летит наша торгово-промышленная делегация, так что присутствие на борту нежелательных лиц исключается. Там получите в нашем представительстве новые документы и возвратитесь в Россию. Таким образом, как у вас говорят, обрубим концы вчистую. А дальше уже как ваши товарищи решат. Устраивает?

– Вполне. Хоть мир посмотрю.

– Тогда – до скорого свидания.

Но у Тарханова были еще и кое-какие собственные соображения.

Только говорить о них имело смысл с глазу на глаз с Чекменевым. Розенцвейг оказывался третьим лишним.

Сергей выбрал момент и незаметно сунул подполковнику скрученную в трубочку записку с просьбой сегодня же навестить его еще раз, но теперь в одиночку.

А потом повалился на постель, поскольку делать все равно больше было нечего.

Ожидая, когда вновь появится Чекменев, Сергей ощутил наплывающую полудрему. Очевидно, так подействовал коньяк в сочетании с теми лекарствами, которые давали врачи. Поначалу чувство было приятным.

Как всякий военный человек, Тарханов не упускал возможности поспать лишние час-другой, впрок.

А тут вдруг в сознание вкралась непонятная тревога. Вначале он подумал, что так на него повлиял разговор с контрразведчиками, но тут же отогнал эту мысль. Опасность пока еще далекая, да и вообще проблематичная, его не пугала.

Скорее состояние походило на то, что бывает в момент пробуждения после хорошо проведенного вечера. Ляхов как-то объяснил, что называется это «адреналиновой тоской», чисто биохимическая реакция организма, никакого отношения к реальному положению дел не имеющая.

Но сейчас причина все же была. С момента, когда Тарханов пришел в себя в палате госпиталя, ему не давало покоя ощущение некоторой «неправильности» происходящего. Только никак не удавалось сообразить, в чем именно заключалась неправильность.

Он все думал, думал, вертел ситуацию так и этак. Но, очевидно, теснящаяся в подкорке информация никак не могла преодолеть барьер между сознанием и подсознанием.

Для простоты предположил – дело как раз в том, что он остался в живых на перевале. Не должен был, а остался.

И вот его организм, осознавший неизбежность смерти и подготовившийся к ней, теперь не может перенастроиться обратно. Вроде как человек, выдохнув воздух, зажмурившись, опрокидывает стакан чистого спирта, а в нем – вода.

Говорят, иногда от такого шока чуть ли не умирали.

Ну, ничего, у него закалка покрепче.

Слегка удивившись, что подобная ерунда вдруг полезла в голову – отвлеченным идеям он всегда был чужд, – Тарханов переключился на более реальную проблему, чем рефлексии по поводу несостоявшейся гибели.

Как угодно, но роль пассивной жертвы, скрывающейся от возмездия террористов под чужой личиной, его совершенно не устраивает. Да и чем он станет заниматься на гражданке? А где же еще?

Нормально служить в строевых частях под чужим именем и с чужой биографией в соответствующей образованию и опыту должности все равно не получится.

Это только в военное время (да и то чаще в книжках и фильмах) вражеский разведчик на несколько дней может с чужими документами внедриться в воинскую часть под видом прикомандированного, к примеру, или возвращающегося из госпиталя, причем возможность провала и в таком варианте весьма велика. А жить «по легенде», тянуть повседневную служебную лямку месяцами и годами, без всякой «сверхзадачи», и психологически, и технически невозможно. По крайней мере, с его характером.

Завербоваться на службу «человеком без биографии», то есть рядовым, как это практикуется в Иностранном легионе, – увольте. Не для того он пятнадцать лет носит погоны, чтобы опять начинать с «беспросветных».