Дорога на Царьград

Таможенные приставы не чинят препятствий такой торговле.

Во многих местах пригорода я видел собирающиеся караваны. Похоже, что и дубровчане решили закупить на скорую руку все, что могут себе позволить, и бежать.

Здесь привыкли ворочать большими деньгами. Но я все-таки побаиваюсь вот так запросто достать наш необычный золотой и отдать его на оценку.

Как бы кто не прибил меня. А то ведь может случиться и так: «Жди тут, а я отойду в сторонку и проверю», и затем у меня затуманится в глазах, и я больше его никогда не увижу. Или мне всучат фальшивые деньги. Я не слишком хорошо разбираюсь в благородных металлах.

Не знаю, что и делать.

Золотой, который мне оставил на хранение Герман перед тем, как исчезнуть неведомо куда, просто огромный. Он скорее похож на какую-нибудь медаль, чем на монету. На рынке, заглядывая через плечи ушлых слуг местных торговцев, я не увидел ничего подобного. Цехин невелик по размеру, чуть крупнее большого пальца руки, а наше чудо точно весит пять унций. Ну, может, чуть меньше. Унция здесь является главной малой мерой веса. Это около двадцати семи – двадцати восьми граммов.

Золотой выглядит очень необычно. На одной его стороне вокруг изображения какого-то строения, скорее всего, храма, вычеканены греческие буквы, которые я не могу разобрать, а на другой – профиль какого-то правителя. Буквы там еще более неясные, совсем затертые.

Эх, знать бы, сколько я могу получить за этот огромный золотой. Двадцать-тридцать дукатов, а, может быть, даже больше? Или кинжал под ребро? Был бы со мной еще какой-нибудь мужчина! Едва ли моя гарпия с детским лицом сможет прикрыть мне спину. Хотя, возможно, и она способна нанести смертельную рану.

Близится вечер, уже разбирают прилавки. Я не могу пойти в корчму и расплатиться там этой золотой тарелкой. Чтобы мне вернуть сдачу, хозяевам пришлось бы распродать все свое имущество. Если бы они, конечно, не решили дело более практичным способом – не убили бы нас во время сна. Я очень устал, и мне необходимы хороший ужин и сон. Удивительно, но гарпия не жалуется. А только молчит и источает недовольство.

Как будто это я виноват в том, что глупая шлюпка вчера вечером отвязалась и через столетия забросила нас сюда. Герман исчез… Сомневаюсь, что это – случайность…

Я должен что-либо предпринять. Писать все это, пожалуй, не слишком разумно. Но мои мысли несутся все быстрее, а я все меньше уверен, что достигну какой-либо цели…

Ты только думай, бумага стерпит всё. (Кто будет читать эти каракули…?)

Корчма Голубицы, то же место, та же дата, чуть позднее

Чувствую себя успешным деловым человеком. Может, я и не гений, и, тем не менее, – учитывая мой несуществующий опыт в торговле – я отлично справился. Первым делом я отправился к писарю, у которого с грехом пополам после обеда вымолил перо и немного чернил. Кроме того, что он составляет для людей документы на сербском языке, он еще и продает приборы для письма, пергамент и вощеный лен.

С потайным расчетом я расспросил о ценах на пергамент. Пергаменты средней величины и довольно примитивно обработанные он предложил мне по цене 15 аспров за дюжину. Цена явно была завышенной, но я не торговался. Я достал 22 листа своей бумаги и положил перед писарем на прилавок.

– Сколько ты дашь за это?

На изнеженном бледном лице застыло выражение своеобразного вежливого удивления.

– А что это такое?

– Коржи для пирога.

Писарь подхалимски заулыбался.

– Итальянские?

Совершенно неуверенный в стране происхождения моей бумаги, я, тем не менее, важно кивнул головой. Изнеженный писарь аккуратно взял в руки один лист.

– Я такой бумаги не видел. По виду какая-то непрочная. Наверняка легко рвется.

– Не порвется, если сам не разорвешь. Гораздо важнее то, что чернила по ней не растекаются.

– Не знаю, нужна ли мне такая. Я периодически использую вот эту, флорентийскую, – писарь достал из-под прилавка один лист темной, грубой бумаги. Но я не хотел упускать преимущество первого хода.

– Рядом с моим листом твой выглядит, как араб подле девицы из башни.

– Но он прочнее…

На мое предложение вместе испробовать, какая бумага легче рвется, писарь ужаснулся. Тогда я предложил ему ради пробы написать что-нибудь на одном и на другом листе. Он опять пришел в ужас.

– Ну, может, возьму на пробу. Тут сколько?

– Двадцать два сложенных пополам листа, а если разрезать – сорок четыре…

Пока писарь старался придать своему лицу выражение гадливости, его руки бесконтрольно умывали одна другую. Меня затопила волна ненависти к этому ненасытному пройдохе, которому я решился передать ценную бумагу.

– Я не могу дать тебе больше перпера за все это.

Я только того и ждал, чтобы разговор зашел хоть о каких-то деньгах. Ужин мне уже улыбался. Нужно было только еще немного выжать из изнеженного. Привести его в чувство.

– Ты меня расстроил… Пойду-ка я к дубровчанину, в латинскую канцелярию. Там я получу целый дукат.

Заслышав это, изнеженный барыга поднял цену до пятнадцати аспров, я в ответ сбавил до тридцати, изнеженный – до восемнадцати, я назло ему – до двадцати восьми, он – до девятнадцати, я – до двадцати семи…

Мы с моей сладкой гарпией страшились разлучаться в незнакомом городе, переполненном приставами и агрессивными служками. В пылу торга я совсем было позабыл о ней. Но она сама о себе напомнила, прожужжав мне на ухо, что пора заканчивать ломать комедию и брать деньги. Мне захотелось заехать ей локтем по носу, но желание показать, кто из нас главный, перевесило, и я лишь прикрикнул на нее, а потом угрожающе протянул руку писарю и согласился на девятнадцать аспров, перо, ножик, чернила и песок.

Теперь писарь запричитал, что от такой продажи одни убытки, что его драгоценный прибор для письма стоит намного дороже двадцати семи аспров, которые он запросил. Но, похоже, моя гарпия так посмотрела на него, что он поспешил согласиться и тоже протянул мне руку. Конечно же, я получил самый жалкий тупой ножик и самую маленькую бутылочку с самыми дешевыми черными чернилами, всего две пригоршни песка и обтрепанное перо, которое он ранее мне давал взаймы. Но и мне, и изнеженному писарю в присутствии разгневанной дамы дальнейший торг стал поперек горла.

Гарпия уже прилегла на соломенный тюфяк. Несомненно, она еще бодрствует, только глаза прикрыла. Первый раз мы будем спать рядом друг с другом… А там посмотрим… Как кстати, что нам нельзя разлучаться… Из моих уст это, может, звучит, как обман, но она мне на самом деле начинает нравиться. За ужином она расслабилась. Вино было отличное. Говорят – путь к мужскому сердцу лежит через желудок. Не знаю, почему этого нельзя сказать и о пути к женскому сердцу. Я ее и напоил, и накормил, и настроение у нее заметно приподнялось. Она начала рассказывать о себе… Хотя, по правде говоря, сначала я повел рассказ о себе, а она благодушно слушала и время от времени вставляла словечко. Я чувствую, что мы заметно сблизились.

Мыло, которое я должен был ей купить, дороже ночлега и ужина вкупе. И, признаться честно, я бы его и не купил, если бы уже тогда не воображал себе, что может произойти сегодня вечером. И что мне только не лезло в голову, пока я ждал под дверью, когда она вымоется… Может, и мне немного ополоснуться? В ведре еще осталась вода. Да, это было бы пристойно. Хватит писать; а то ей может показаться, будто я особо не заинтересован. Да и не стоит терять время, господа. А то она может уснуть.

Переворачивая страницу, Мики подумал, что и он мог бы закончить читать и пойти к жене. Желание теплого женского тела под одеялом распалило его настолько, что Мики пришлось даже расстегнуть пуговицы у воротничка рубашки. С большим удовольствием он представил, как они, прижавшись вплотную друг к другу, медленно перекатываются на шуршащем соломенном тюфяке. Шур-шур…

Внезапно Мики осознал, что шуршание, которое он слышит, никак не может доноситься из пустой комнаты, в которой он сидел. Софа, кресла, комод, выключенный телевизор, столик, полки – ни один из этих предметов обстановки не мог шуршать. Да и матрас в спальне вряд ли шуршал. «Наверное, это потрескивает свеча», – подумал поп. Но свеча горела спокойно, ровно и не потрескивала, а шуршание все же слышалось. А потом вдруг все стихло.

«Это – усталость, – заключил отец Михаило, – это, несомненно, от усталости». Он зевнул и потянулся. Но все же не смог убедить себя отложить рукопись и пойти спать.

Смедерево, 14 апреля

С тридцатью золотыми мы могли бы делать все, что душе угодно. Купить лошадей, еду. Одеться как подобает. А так на нас явно поглядывают с подозрением.

Сегодня утром я сдался и отправился в дом дубровчанина Бобалевича, на которого мне многие указали как на лучшего менялу в городе. В большой зале сидели еще трое озабоченных мужчин, так что я сразу немного расслабился. Меня успокоило то, что все будет происходить перед свидетелями.

Но на поверку вышло, что я просидел там напрасно, сам став свидетелем неприятных событий. Когда я вошел в залу, крупный дородный Бобалевич вел разговор с высоким и очень худым, лохматым человеком, упорно пытавшимся приобрести сукно за шестнадцать дукатов, но только в кредит. С зеленоватым лицом, толстыми черными бровями, большими глазами и редкой бородкой, растрепа спокойным глубоким голосом старался убедить Бобалевича в своей дельности и толковости, пересказывая все успешные сделки, в которых он участвовал. Кроме вчерашней сенсационной продажи бумаги, у меня никакого опыта в делах торговли нет. Так что мне стало любопытно, с каким гонором он выпрашивает в долг. Бобалевич не поддавался. Наморщив свой широкий, но низкий лоб, он лишь повторял, что сейчас, когда турки двинулись на Смедерево, а деспот бежал в Венгрию, момент для заключения такой сделки неподходящий. Нет никакой гарантии. И он не сумасшедший, чтобы давать товар в кредит. Тем более что вопрос только времени – когда он сам уедет в Дубровник.

Растрепа разжал тонкие губы, обнажив редкие зубы, и с чувством превосходства заявил, что располагает достоверной информацией о том, что деспот скоро вернется с большой помощью и из войны ничего не выйдет.

– И ничего не выйдет. Султан вас раздавит за два дня, – Бобалевич устало откинул свои телеса на спинку заскрипевшего стула и махнул рукой в знак того, что разговор с просителем закончен. – Давай, выходи! У меня нет времени.

По правде говоря, смедеревская крепость очень мощная. Так что и мне прогноз Бобалевича показался немного странным. А вот растрепа выразил свое несогласие яснее:

– Турецкий прихвостень! Кровопийца! Да мы их встретим так, что они надолго запомнят… А ты и подобные тебе хуже турок. Вы хотите, чтоб мы, а не они, лишились головы. Вы, надушенные паписты, с вашими липкими ручонками и вашими деньгами. – Растрепа начал махать руками так, что стал напоминать большущую птицу. – Можешь своим сукном подтереть задницу! Да на кой мне твое сукно! Когда прогоним турок, ты вернешься сюда и будешь умолять, чтобы мы купили твою поеденную молью материю. С двухлетней рассрочкой. Вам без нас не прожить. Все получили на наших горбах. А чуть что не так, разбегаетесь как крысы. Чума на ваши головы!

Растрепа выскочил на улицу.

Бобалевич поджал губы, переваривая обиду, а двое оставшихся в зале посетителей испытали сильную нужду выказать свое неприятие неразумного поведения соотечественника.

Сморщенный седой старик с красным лицом осуждал наглеца громче всех. Вышло так, что он был следующим в очереди, а просьба к Бобалевичу у него была еще больше. Как старый партнер он просил беспроцентный денежный заём! Бобалевич и ему отказал, правда, чуть вежливее, чем растрепе. Старик побледнел и вышел, с достоинством задрав голову. Подошла очередь морщинистого весельчака с одной лукаво приподнятой бровью. Бобалевич назвал его Вучиной. После меня никто в помещение не входил, так что в канцелярии мы остались втроем.

Оказалось, что Вучина задолжал дубровчанину изрядную сумму и свой долг решил выплатить неудачными шутками.

– Цветко! – рявкнул Бобалевич, и в залу откуда-то сзади вошли двое громил с дубинками.

Вучина – в страхе от того, что грозило последовать за их появлением, начал ссылаться на закон деспота о защите должников в Смедерево. При этом он стал обращаться и ко мне, что мне было совсем неприятно. Мне хотелось остаться незамеченным, и я пытался только улучить момент, чтобы незримо покинуть пыточную.

– А ты пожалуйся деспоту, когда он вернется. Скажи прямо – ты намерен вернуть долг или нет? У меня нет больше времени…

– Я буду жаловаться! Я приведу людей воеводы! – должник опять обернулся ко мне: – Иди, позови пристава, быстро!

Вучина еще раньше остался без денег, а сейчас у него иссякли и шутки. Он начал звать на помощь еще до того, как получил первый удар дубинкой по своей спине. Я деловито что-то пробормотал и двинулся к выходу.

– Стой! Мы скоро закончим, – услышал я за спиной голос великого инквизитора. Этого-то я и боялся и только ускорил шаг. Не оборачиваясь, с ногами, жесткими и несгибаемыми как кирки, я почти побежал вниз по улице. Мне и в голову не приходило звать пристава, но я совсем не был уверен, что громилы думают так же.

Глупо – вмешиваться мне в дела, которые меня не касаются и в которых я мало что разумею. И в то же время мне стыдно за то, что не пошел за приставом. Ну, а если бы пристав начал расспрашивать, откуда и кто я?

Ей я ничего не рассказал о том, что случилось. Она вымыла волосы и сейчас сушит их у окна. И при взгляде на ее голые белые руки я испытываю чувство, похожее на счастье.

Может, я и не понимал бы, что это именно – счастье, если бы его не портило другое, неприятное ощущение. Неприятное ощущение напоминает мне о том, что денег у нас осталось только на сегодняшний ночлег у Голубицы. И то – если мы пропустим обед и ограничимся только ужином.

С сегодняшней ночи у меня в голове постоянно вертятся картины. Еще одна ночь – настоящее приобретение. Пока мы сидим вот так, в тишине, как будто все – лишь ожидание повторного шуршания тюфяка.

Я не сомневаюсь, что и Голубица вытащит откуда-нибудь дубинку, если мы ей задолжаем. И она сильная, как земля. А если еще появится какой-то ее Цветко… В корчме полно людей зловещего вида. Не хочу и думать об этом. Ведь пострадает моя мужская гордыня перед моей новой любовью.

Ну и подерусь, если нужно.

Завтра утром нам потребуются деньги. Турки выступили. Я мог бы остаться здесь – защищать Смедерево. А может быть, все-таки стоит добраться до Града? Может, важнее защитить врата Неба? Нелегко, когда остаешься в пути без такого проводника, как наш. И все же он оставил нам золотой.

Какой же он необычный, этот золотой. Тяжелый. Сейчас он тяжел для меня, как камень на шее. Кому его предложить? Только Цветко встает у меня перед глазами. Я могу позволить себя одурачить.

Гуляя, я видел, как приставы вели связанного человека. Похоже, опять какая-то финансовая проблема.

Я снова выхожу на улицу. Вот встану на каком-нибудь углу и буду стоять там, пока что-нибудь не случится. Буду ждать, пока мне не поможет Господь Бог или случай. Сомневаюсь, что здесь кому-то захочется посмотреть наши патриотические представления, в которых мы так поднаторели. Да и наша труппа уменьшилась. Сократилась до нас – двоих сирот.

Лишь бы откуда-нибудь не появился избитый Вучина. А то я сквозь землю провалюсь.

14 апреля, вечер

Не знаю, какое сейчас время дня. Я совершенно забыл о времени, а она меня, конечно же, ждала. Легла спать без ужина. И даже если бы она хотела поесть, деньги-то у меня. То, что осталось. Я – самый плохой человек.

Спит она или притворяется спящей, – но я не уверен, что разумно ее будить. Едва ли сегодня вечером будет что-то шуршать на тюфяке. Завтра я скажу ей, что сделал, а там – помоги, Господь!

Я исходил весь пригород вдоль и поперек, шаг за шагом, ожидая, что случится какое-то чудо и проблема с золотым разрешится сама собой. И она разрешилась, только как!

Не зная, что делать, я приценивался к каждому товару, который только видел. Даже начал расспрашивать кузнеца, какой уголь он использует, и разузнал у красильщика, из чего делается такой красный краситель. Оказалось – из определенного вида червей-паразитов, живущих на травах. Их собирают, потом сушат и измельчают в прах. Краситель потому и называется «црвац» – от слова «црв» – «червь», а может, и красный цвет получил свое название по тем червям. Цвет страсти, войны, пламени, тайного знания – этот цвет происходит от незамысловатых растительных червей. Поразительно. Занятие цветами всегда было для меня сродни алхимии. Когда же я еще узнал, что дубровчане дают по два перпера за литр этого красителя, я на полном серьезе задумался – а не заняться ли мне этим промыслом?

На это только я, пожалуй, и способен – пойти на луг и собирать червей. Так оно честнее будет. Золотой уже не мой – промелькнуло у меня в голове.

То ли я в раздумьях о своем трудовом будущем бессознательно устремил шаги к лугам, лежавшим за Смедерево, или то был перст Божий – но я вдруг оказался перед церковью.

Первое, что мне подумалось – эту церковь строил тот же мастер, что соорудил и округлую башню на крепости. Фасад расцвечен рядами кирпича и камня. Возводил его тот, кто любит свою работу.

Черный зев на фасаде смотрел на меня сквозь деревья с немым призывом. Недолго раздумывая, я двинулся вперед, чтобы войти внутрь. Терять мне нечего – я и так не ведаю, что творю.

Человек не обязательно должен быть верующим, чтобы перед входом в церковь ощутить внутренний трепет. Стоило мне опустить голову, чтобы поискать следы всех тех, кто входил сюда до меня, и немного осмелеть, как, к моему вящему ужасу, церковь ко мне обратилась сама:

– Добро пожаловать, хороший мой!

На пороге стоял человек в сутане. С непокрытой головой и лысеющий, с редкими пучками волос.

– Ты не местный?.. Но ты – серб?

«Скорее всего, да», – подумал я и кивнул.

Внезапно я сильно погрустнел. Согнул округлую голову.

– Видишь, что здесь происходит? Кара. Божья кара. Мы все ее заслужили… Всех нас турки погонят в рабство. Никого здесь не останется. «Потому сказываю вам, что отнимется от вас Царство Божие и дано будет народу, приносящему плоды его!»

Мне казалось, что человек в рясе готов расплакаться. Но вместо этого он рассмеялся и протянул мне руку.

– Грешный дьякон Дабижив (Был-бы-жив)!

Он не стал ждать, пока я, запинаясь, назову ему свое имя, которое и для него, и для меня значило гораздо меньше, чем значило для него его имя. А приобнял меня и повлек к порте.

– Присядем у меня. А то стоим, как во́роны.

Мы прошли через порту к деревянному домику, своеобразной церковной канцелярии – со столом, на котором стоял прибор для письма и лежало несколько листков бумаги, со стульями и большими сундуками вдоль стен. На стенах висело несколько икон. Усадив меня на стул напротив стола, Дабижив достал из одного сундука бокал с вином и деревянные кубки. И подмигнул мне.

– Митрополит не любит, когда пьют, так что я здесь держу. Тебя, наверное, мучит жажда. Необычайная жара в такое время года…

Не переставая говорить, Дабижив налил нам вина и сел за стол. Он был уверен, что турки нас раздавят. Любой умный человек может прийти к такому выводу. Митрополит с деспотом, деспотицей и маленьким Лазаром перебрались в Венгрию, ищут там помощи, но от этого нет никакой практической пользы. Не турки – наша проблема, а мы сами. И иностранцы, что отравляют ядом раздора горемычный народ.

– Главное зло нам не от турок, а от латинян. С турками, по крайней мере, все ясно. Те все решают саблями, а эта моль нас своими деньгами растлевает. Каждый только о своем кошеле думает, о Боге позабыли…

Дабижив доверительно перегнулся через стол и понизил голос.

– А греки… Деспот совершил самую большую ошибку, привезя сюда гречанку и ее братьев. И всех этих гречиков. Уж попили они нашей кровушки. Да еще нос задрали. Ну, прям, они – господа. Да пропади они пропадом… Если бы деспот не выкупил из темниц половину Салоников, гребли бы они сейчас веслами на турецких галерах вместо того, чтобы здесь важничать. Да-да! А нам три лета тому назад пришлось Мару отдать султану. Весь народ плакал, провожая ее с братом Стефаном.

Я с большим вниманием выслушал его пересказ вестей из Царьграда.

– И Царьград не выстоит долго. Без пользы им и двойные валы, и все… Говорят, что сейчас в Царьграде полей больше, чем домов. В окружении им там питаться нечем, вот и распахали части города под поля. Там, где прежде стояли палаты, сейчас колосится пшеница и растет виноград. А людей все меньше и меньше.

У меня вдруг из глаз потекли слезы.

– Процессии кружат по городу. Бродят люди по опустевшим улицам и молят о помощи Господа. От людей помощи больше нет. Лицемерные латиняне… А в Великой церкви[17] служат непрерывно… Один наш монах недавно вернулся оттуда. Был на литии. Патриарх ведет, а могучий народ за ним бредет босоногий.

И когда все собрались в Святой Софии – и патриарх, и священники, и народ, и царь с обоими братьями, и обе царицы, царица-мать и жена царя, то служили чин почти четыре часа. Невозможно было найти ни одного лица, которое бы не было залито слезами, – Дабижив качнул головой, отер свои слезы и подлил нам вина, чтобы мы могли поднять тост.

– За православных мучеников, мой хороший…

Размышляя о том, действительно ли наше путешествие все еще имеет смысл, я не успел отпить и глотка, а у Дабижива снова переменилось настроение.

– Сейчас вот смотрю на Венецию, а не на Царьград. Отрекаются там люди от родных, от веры. Забыли о законах деспота Стефана и из расчета становятся католиками! Если бы их приютили, все бы в Дубровник переселились! Но и дубровчане не дураки. Держат их лишь до тех пор, пока не извлекут все серебро… А я бы им – как то когда-то делалось – ноздри повыдирал да поглядел бы, докуда они будут гнать!

Почти в отчаянии, Дабижив перевел разговор на сербов, бегущих из Сербии в Венгрию – как из-за турок, так и из-за невыносимой барщины (трудовых повинностей), которую насаждает Ерина со своими братьями. Он был уверен, что они там не сохранят веру предков. А затем Дабижив заговорил о чуме, злобствовавшей под Рудником. А потом опять переключился на ростовщиков Дубровника. А потом мы снова пили вино.

– Сатанинское отродье, хороший мой. Видят, что нам турки учиняют, да надумали нас склонить к унии. Чтобы папа нам бороды обрил.

При взгляде на его редкую рыжеватую бородку я не испытал страха великой потери, но все-таки согласился с ним. И, хотя многие вещи, которые он рассказывал о церкви, стали для меня полным откровением, я оставался уверен, что православие надобно сохранить любой ценой.

Дабижив много говорил об унии, о соборе во Флоренции, о растленных папистах. Для меня все эти темы были новыми, а мой собеседник рассказывал занимательно.

– Разврат прямо в церквях устраивают, в алтаре… А люди-то видят, что творят священники, так что неудивительно, что больше никто Церковь не почитает.

А нас да в унию. Мне тут рассказывали об одном монахе. Все повторяют его слова. В тот день, когда его избрали аббатом, он получил известие о том, что его наложница родила ему сына. На что Агрикола (а так его звали) сказал: «Сегодня я стал отцом дважды, да благословит Господь это событие!» Его разве что задушить и ничего другого!

Дабижив перекрестился; вместе с ним осенил себя крестом и я. И мы сошлись во мнении, что католиков погубит их нежелание отступить от целибата.

Мы пили и разговаривали, обсуждали светскую и церковную политику, и я не заметил, как пролетело время. Я много узнал от Дабижива, и мы в каком-то смысле сблизились с ним, и все же я и сам не знаю, почему вдруг в какой-то момент я решил поделиться с ним своей проблемой с золотым.

Едва я начал объяснять суть дела, как красноватые веки моего собеседника почти наполовину прикрыли его маленькие глазки. Дабижив быстро успокоился и удобно расположился на стуле, положив кисти рук на стол. Я почти раскаялся, что так открылся едва знакомому человеку.

И только тогда приметил, что его ноготь на указательном пальце совершенно синий. Видно, больно ударился им обо что-то.

Дабижив не выказывал интереса, но держался устрашающе неподвижно. Шевелились на нем лишь пучки его редких волос, так и не прилепившиеся к потному челу церковнослужителя.

Не желая обидеть его своими подозрительными измышлениями, я потянулся за рубашкой с сумой и достал золотой. Передавая его Дабиживу, я подметил, что глаза его устремились на прорези в монете. Он взвесил ее в руке, глядя на икону Св. Георгия, а потом вздернул брови и немного отстранил золотой от глаз – намереваясь прочитать, что на нем было написано.

– Это мог бы быть «талант». – Дабижив важно кивнул головой, торжественно поднес золотой к губам и попробовал его «на зуб». После чего так же спокойно и торжественно, словно забыв о моем присутствии, взял со стола ножик для пера и начал скрести им по золотому. Опять важно кивнул головой, отложил ножик и подбросил золотой в воздух так, чтобы тот упал на стол. При этом чуть наклонил голову, чтобы лучше слышать звук металла. Не удовольствовавшись одной попыткой, он еще раз подбросил золотой. И снова Дабиживу показалось этого недостаточно – тогда он приложил к столу ухо и бросил золотой так, чтобы тот упал у него перед носом. Пучки волос попадали ему на лицо. Дабижив зажмурился, потом открыл глаза, приподнялся и вернул мне золотой. Поправил рукой волосы и сказал: