Дорога на Царьград

«Римляне относятся к их строительству очень серьезно. С самого начала, с момента определения маршрута. Идеальной у них считается совершенно прямая дорога, без множества загибов. Это так трогательно.

Они думают, будто бы точно знают, куда направляются, и тогда просто прокладывают как можно более прямую линию к своей цели. А все дороги ведут в Рим! Ха-ха!» Слова о том, что все дороги ведут в Рим, и «ха!» были подчеркнуты дважды. Мики почти что слышал необычный, похожий на откашливание, смех Дорогого Дьявола.

«Проложив эту свою прямую линию, они начинают копать землю. До твердой подстилки. По ширине немного большей, чем будущая дорога. И наваливают вырытую землю по сторонам.

Так что по краям дороги получаются глубокие канавы – чтобы в них стекала вода с дороги.

Потому-то и сама дорога оказывается немного приподнятой в середине.

Строительство самой дороги сродни приготовлению слоеного пирога. Сначала насыпается слой битого камня, должного обеспечить хороший дренаж, толщиной примерно с полметра. Затем идет слой мелкого гравия или песка, перемешанного с глиной, такой же толщины, иногда со штукатуркой. Он кладется ровно – как начинка на корж пирога, а затем замащивается каменными плитами толщиной с десяток сантиметров, лучше всего из гранита или базальта.

Плиты покрытия могут высекаться правильной или неправильной формы, но подгоняются друг под друга, почти впритык. Конструкция простая, а служит сотни лет. Для римлян – вечность.

Римская дорога – «мать» всем дорогам. Архетип.

Я годами занимаюсь дорогами. Для кого я их только не строил. Но ни об одной дороге, которую я проложил, я не могу сказать, что это – моя дорога. Похоже, человек и не может проложить дорогу для себя. Он может только строить дороги для других. Свой путь ты не прокладываешь, а находишь. Или скажем так: свободно выбираешь, как путешествовать по проложенным не тобой дорогам».

Конец записи.

«Выходит, старик до пенсии был строителем, – подумал Мики. – Я и не знал». В действительности он почти ничего не знал о старом соседе, взвалившем на него нежданное бремя.

III. Бомбы

Бодрствующий, как будто был еще полдень, а не половина третьего ночи, Мики снова взял дощечку в руки и стал пристально в нее вглядываться. Словно ждал, что дощечка заговорит. В отличие от упрямых материалистов, верующий человек, к тому же священник, оставляет в своем уме довольно места для возможных чудес.

А затем бабахнуло! Сильный взрыв, от которого задрожал пол и угрожающе зазвенели окна, согнал отца Михаила с софы. Он бросил дощечку и что есть духу помчался к детской комнате. Стекла в окнах еще содрогались, а тапочки Мики заплелись, и он, пошатнувшись, ударился плечом о дверной косяк. Выпрямился и скорее взломал, нежели открыл дверь. В прихожей Мики столкнулся с попадьей, помятой от сна.

Когда они без слов, подталкивая друг друга, влетели в детскую комнату, глазам их предстала умиротворяющая картина. Ангелочки спали. Как будто ничего не произошло. Стекла в окнах перестали дребезжать. Все предметы в комнате оставались на своих местах. Кроме чемодана, который упал на пол с высокого шкафа.

В полумраке, под бой сердец, стучавших как хиландарские колокола, поп с попадьей переглянулись.

Попадья Вера, смертельно серьезная, громко обругала их идиотскую мать, глубоко вздохнула и, поправляя длинные вьющиеся волосы, двинулась к кровати – проверить, хорошо ли укрыты дети.

Послышались еще два сильных взрыва, правда, уже в отдалении. Постояв какое-то время с навостренными ушами, чтобы понять, ждать ли им более близких ударов, поп с попадьей тихо вышли из комнаты. Попадья затворила за собой дверь.

– А первый-то раз громыхнуло близко! – вздохнул Мики и зажег свет в прихожей.

На старом паркете, покрытом лаком еще в восьмидесятые годы, под лучами света встревоженно засуетились два таракана-прусака. Мики показал на них пальцем, как на чрезвычайно позорный факт.

– Ты только глянь!

Попадья, всегда побаивавшаяся этих противных толстых насекомых, подскочила, как первобытный охотник, схватила мужнин черный ботинок и с остервенением начала стучать им по полу. Меньший по величине таракан добрался до стены и шмыгнул за полку. А вот больший по размеру прусак пострадал героически. Размазался по полу, как растоптанная шоколадка.

– Фу, гадость, – привстала попадья, содрогнувшаяся от своего же поступка. – Убери это ты, пожалуйста. Я, правда, не могу.

Ни слова не сказав, Мики оторвал кусок газеты, лежавшей на полке, собрал с пола следы кровавого побоища и бросил их в унитаз.

Когда он вернулся в комнату, попадья в короткой ночной рубашке без рукавов стояла, облокотившись о подоконник, и разговаривала с кем-то с улицы. Мики подошел к окну посмотреть – с кем именно его жена позволяет себе общаться в таком непристойном виде.

– …скоты вонючие, видал я в гробу их смрадную мамашу… извини, соседка. Сосед, вы слышали? – обратился Чомбе к Мики, высунувшемуся из окна рядом с женой.

– Нет, что?

– Они сбросили бомбу на больницу, мать их фашистскую!.. Смрадную курву!.. Извини, соседка!

Захотелось выругаться и Мики, но он прикусил язык. Он действительно хотел вести себя так, как подобает настоящему священнику, во всех ситуациях без исключения.

– Откуда известно?

– Да мои дали знать, – из-за высокой степени близости к источнику информации слова Чомбе прозвучали одновременно и горделиво, и презрительно. Активист имел в виду своих собратьев по партии, которые, как и он, все ночи напролет проводили у окон на телефонах с удлинителями. Чуть что случалось, они набирали первые пять-шесть номеров из своей записной книжки, а те обзванивали пять-шесть других абонентов, и в результате за пятнадцать минут весь город узнавал о том, что и где произошло. В городе за время бомбардировок спонтанно сложился целый ряд таких чрезвычайно эффективных информационных сетей, а активисты из партии Чомбе входили в число самых расторопных оповестителей. Впрочем, народная мудрость гласит: «Поспешишь, людей насмешишь». И сведения Чомбе частенько оказывались, мягко выражаясь, неточными.

Теша себя надеждой, что и на этот раз вышла ошибка, Мики вернулся обратно в комнату и включил телевизор, решив дождаться хоть сколько-нибудь проверенной информации. Зевающая Вера подошла к софе и уселась рядом с мужем.

– Что-то мне расхотелось спать, – попадья увидела открытую коробку на столе: – Это та, от нашего соседа? Ты все же посмел сунуть нос в эту коробку? Да, носатый? – Вера с нежностью погладила мужа по затылку.

Едва попадья положила ему руку на голову, Мики вспомнил про дощечку. Он соскочил с софы и принялся елозить по полу.

– Мики, ты что? – тихо расхохоталась попадья. Вера понадеялась, что муж после долгого времени заметил-таки, что она – женщина, да не какая-нибудь, а очень даже породистая.

Мики приближался к ней на коленях. «Бомбардировка ведь… и…» – скорее порядка ради Вера хотела добавить «пост, Мики». Хотя Пасха прошла, ощущение поста у попадьи из-за бомбардировок растянулось, а владыка в отношении таких вещей был строг и неумолим. Сколько раз случалось, что упрямый старик, пока все остальные в священнических семьях радовались новорожденным, проверял по календарю, как бы дети случайно не оказались зачаты во время поста. Бывали даже случаи, что у некоторых священников возникали серьезные проблемы.

Вообще, владыка придавал большое значение посту. Очень маленький и худой, он в плане соблюдения постов резонно не доверял своим священникам: вес многих из них переваливал за сто килограммов. Более пожилые священники рассказывали, что в самом начале управления епархией владыка завел странный обычай – измерять вес священников из своего окружения в начале и в конце Великого поста. Таким способом он надеялся определить, кто и как именно постился. И когда бедные священники оставались одни, без верующих, они вовсю брюзжали на владыку и нахваливали других, нормальных архиереев, имевших более понятные пристрастия – роскошно обустроенные епископальные подворья, дорогие автомобили, итальянские ботинки или, на худой счет, рыболовные снасти.

Несмотря на то что постился он регулярно, Мики все же радовался тому, что ему никогда не придется вставать на епископские весы. Такая проверка казалась ему немного оскорбительной. Касаемо всего остального он не вызывал у владыки сомнений. Мики не был ни чересчур худым, ни слишком толстым. Да и вообще, он относился к числу людей, не имеющих характерных особенностей. Таких другие люди едва замечают. К примеру, если Мики ехал в автобусе не облаченным в рясу, ему обязательно кто-нибудь наступал на ногу. Даже если автобус был полупустой.

Хотя пост прошел, Мики не приходило в голову изведать благодать скоромной пищи. Он нашел дощечку – на полу под столиком. Разломанную пополам! «Наверное, она разломилась, когда я ее после взрыва бросил на пол!» – подумал Мики. Он медленно поднялся на софу, держа в руках две половинки ценной вещицы, которую не сумел сохранить.

– Ой! – искренне обеспокоилась попадья. – Что, разломалась?

Если бы Мики был один, его бы охватила грусть из-за бренности мира в целом и ценной вещицы в частности. А так его начала одолевать злоба.

– Старый угрюмец может опасно рассердиться. Сам знаешь, каковы старики. И из-за мелочи… – продолжила Вера.

– И что мне прикажешь делать? – неожиданно сорвался на крик Мики. – Повеситься? Ну так вышло! И что?

Вера растерянно посмотрела на мужа.

– Да ничего, Мики. Что ты орешь из-за пустяка?

– Я вовсе не ору, – откликнулся покрасневший священник, тем не менее, не понизив тона.

Он нервно вернул половинки дощечки в коробку, бросив поверх них те самые листы с высоким каролингским письмом, что читал непосредственно перед взрывом. А пока он накрывал коробку крышкой, Вера взяла пульт дистанционного управления и повысила звук телевизора.

– Помолчи, вот говорят о бомбежке!

Усталый и немного нетрезвый диктор, обычно сообщающий самые печальные вести, подтвердил, что под обстрел попала больница на холме и имеются жертвы. Сколько – на тот момент еще точно известно не было. Группы спасателей уже работали на территории больницы.

И поп, и попадья заметили, что из пиджака диктора с явно заплетающимся языком так и норовил вылезти бордовый галстук. Извиваясь, как змея.

* * *

Отец Михаило не был суеверен, как и приличествует образованному православному священнику. Однако известие о том, что в десяток жертв ракетного удара по сердечному отделению больницы попал и Драги Джавол, кроме грусти вызвало в нем настоящий вихрь различных вопросов и сомнений. Многие моменты из разговора с теперь уже покойным стариком приобрели совершенно иной смысл.

Весь вечер накануне похорон Дорогого Дьявола Мики размышлял над тем, что покойный сосед в действительности знал, что погибнет во время бомбежки. На это он и намекал священнику, потому-то и принес ему коробку, попросив Мики отнести ее в церковь, чтобы не пострадали все люди в здании. А Мики заподозрил соседа в старческом слабоумии. И не отнес коробку. К счастью, похоже было на то, что одна из так называемых «умных» ракет, как бы это чудно ни звучало, отслеживала не коробку, а Дорогого Дьявола.

«А ведь загадочная дощечка с надписью времен императора Траяна разломалась как раз в момент смерти старика», – раздумывал смятенный священник.

Для любого, кто верит в случай – такое совпадение многое значит. А тем более – для человека, который открыт для духовного роста.

В больнице старик, который кроме сына, давно потерявшегося где-то за границей, похоже, не имел никого близкого, указал имя и адрес отца Михаила. О смерти соседа сообщили по телефону Вере, пока Мики ходил в магазин. Драги Джавол был его прихожанином, так что и отпевание надлежало отправить Мики.

Похоронив свыше десятка людей, человек перестает быть слишком чувствительным. Православному священнику – хоть со слабой, хоть с крепкой верой в воскресение – бывает тяжело погребать ребенка или человека, умершего в расцвете лет, того, кто своим уходом сделал несчастными своих родителей, родных и друзей. Но похороны стариков, тем более таких, кому под девяносто, легко превращаются в рутину.

Обычно священников в таких случаях волнуют только чисто технические, профессиональные детали – как бы не позабыть имя покойника, как бы не вышло путаницы при заказе отпевания, как бы взять оплату после прочитанных молитв как можно безболезненней для убитых горем людей.

Однако в этот раз отца Михаила обуяли предчувствия, что при погребении Дорогого Дьявола произойдет нечто необычное, а может, и страшное.

Хотя его первым порывом было отделаться от опасной коробки, священник, еще недавно словно пребывавший в летаргическом сне, ощутил сильное желание продолжить ознакомление с ее необычным содержимым. Он призвал на помощь всю свою логику, чтобы убедить себя в одном: даже если кто и убил Дорогого Дьявола намеренно, то ему – человеку, который действительно ничего не знает – настоящая опасность угрожать не может. Жене он еще так ничего и не рассказал ни о вероятной огромной ценности документов, собранных стариком, ни о возможной опасности, которую несла близость коробки из-под рубашки загребской фирмы ДТР. Несмотря на то что у Мики тайн от Веры почти не было, сейчас он совсем не желал нагружать ее своими преждевременными выводами. Священник хотел пока просмотреть всё один. С нетерпением ожидал он прихода ночи. Чтобы все улеглись спать и в доме воцарилась тишина.

Вечером по телевизору был новый поток пиратских фильмов, шел даже хороший голливудский фильм с известным актером. Что-то вроде «Идиота», только в американской версии. Но Мики никак не мог сосредоточиться на действии фильма. Он все время помышлял о продолжении своего исследования. Точно как в детстве – когда он ждал, когда заснут родители, чтобы под стеганым одеялом включить фонарик на батарейке и с увлечением почитать пятую или шестую книгу приключений вора-джентльмена Фантомаса.

Когда, наконец, подошел час укладываться спать, Мики, как обычно, пробурчал себе под нос, что пободрствует еще немного. Ведь это снобизм чистой воды – не проследить за самыми интересными событиями в мире, которые на этот раз происходят с сербами.

А уже сонная Вера, как обычно, пробормотала, что рано утром ее разбудят дети. Она встала и нагнулась, чтобы поцеловать мужа. Платье, запахнутое на полных грудях, чуть разошлось. Мики губами едва скользнул по жениным губам и покосился на телевизор. Не отказываясь от попытки его соблазнить, довольно крупная Вера медленно и пленительно томно, покачивая бедрами, проследовала в ванную. Точь-в-точь, как это делали женщины в фильмах, которые они с мужем вместе смотрели из ночи в ночь.

Только из-за того, что попадья все никак не ложилась, Мики делал вид, будто внимательно слушает полночные политические комментарии. По телевизору выступил и известный белый маг, который спокойным голосом, не прерываясь ни на секунду, процедил весьма надуманные проклятия врагам и злодеям. Показали и репортаж со встречи каких-то «йогов-летчиков», которые готовились силой своего разума уничтожать американские и британские самолеты просто потому, что им уже все надоело.

Вернувшись в комнату уже в ночной рубашке, просвечивавшей на свету в прихожей, Вера перед тем, как лечь, еще раз поцеловала мужа. Немного разочарованная его равнодушием, попадья удалилась в спальню и прикрыла за собой дверь.

Мики обождал ровно столько, сколько горит одна сигарета. Затушил окурок и опустил коробку на столик.

Он вновь внимательно прочитал надпись на дощечке, крепко прижимая ее раздвоенные половинки друг к другу и втайне надеясь, что они срастутся. Но сила его разума уступала таковой йогов-летчиков. И в конечном итоге Мики сдался и отложил поломанную дощечку в сторону. Затем убрал бумаги с высоким каролингским письмом и перешел к следующему документу.

IV. Гроцка

Гроцка, второй день Пасхи, год 1876-й

Мне вовсе не хочется умирать, но, быть может, самое лучшее для меня – это отправиться на войну. Война мне отвратительна. Не знаю, что для меня хуже – что кто-нибудь убьет меня или что я кого-нибудь убью. Подумать только – всю оставшуюся жизнь ты будешь помнить последний взгляд человека, которого ты убил. А с другой стороны – если ты мужчина – как же потом жить с воспоминаниями обо всех убитых, для защиты которых ты не сделал ничего.

Сегодня вечером мне пришлось наслушаться столько рассказов о беженцах, женщинах и детях, умирающих в горах Герцеговины, столько историй о пережитых страданиях, что сейчас я не могу заснуть. Так сердце сдавило, что только слезы помогли мне не задохнуться.

Не желая, чтобы меня кто-нибудь увидел, я вышел в заросший сорняками двор позади трактира и выплакался там за все те годы, за которые я прежде не пролил ни слезинки. Мне стыдно за себя – такого, как я есть. Я эгоистичен и избалован, я беспокоюсь о собственной смерти и остаюсь равнодушным к жизни других.

Если поразмыслить хорошенько, рвота и плач издавна были для меня худшим кошмаром, и я всегда старался их избежать. Даже когда напиваюсь вусмерть, я предпочитаю часами бороться с кружащейся вселенной, а не облегчать свое состояние рвотой.

Вот, глянул на себя в зеркало над столиком с бокалом и тазиком для умывания. Да… опух так, будто меня рвало.

Счастье, что свет свечи довольно тусклый, да и объяснять я никому и ничего не должен. Герман и Мими уже уснули, так что я могу писать.

Прибыли мы сюда с грязными, намозоленными ногами, усталые как собаки. Пока мы спускались к городку, пастухи и редкие виноградари смотрели на нас, как на костюмированных призраков, но у трактира нас встретили и отвели в комнаты. Мужскую и женскую. У них не было ни малейших сомнений в том, что мы – актеры из Белграда, с которыми некий Сима договорился, что они приедут и дадут патриотический спектакль. Мы не пытались их разубедить. Мы были уставшие и голодные. Вряд ли та настоящая актерская труппа, которую здесь ждут, прибудет завтра с зарей.

Едва мы помылись и переоделись в старые штаны и рубашки, принесенные нам по нашей просьбе, как нас, мужчин, позвали в трактир. Освежиться. Герман в белой рубашке и с поясом, тканным узорочьем, показался мне смешным и в то же время необычайно торжественным. Он нам все время твердит, что нужно продолжать путь. Понемногу я начинаю верить, что нас в Царьграде действительно ожидает то, что обещает нам Герман – а иначе как бы мы оказались здесь? Я опять не могу задержаться здесь на немного. Разве это незадача в пути – задача, которую надо решить?

Через три дня мы должны показать патриотический спектакль, призванный собрать помощь для братьев в Герцеговине и привлечь больше добровольцев.

Вначале я попытался отнестись к неожиданно возникшему делу профессионально. Я расспрашивал о сцене, на которой нам предстояло играть, и количестве зрителей, но местные – в основном мелкие торговцы и сельские домовладельцы – словно не слышали моих неоднократно повторяемых вопросов. Из-за того ли, что им пришлось нас одевать и они воспринимали нас, как бедных бродячих актеров, или из-за чего другого… Иногда мне хочется хотя бы немного почувствовать себя хозяином положения. Как эти местные с творожистыми рылами и толстыми руками. Они тут обсуждали мучительную ситуацию, в которую нас завели немцы и русские. И постоянно нас предостерегают, чтобы мы не шутили, что начнем войну против Турции, а из Герцеговины и Боснии доносятся лишь крики о помощи. Австрия намеревается наложить лапу на все наше за Дриной, а русские нас тайно поддерживают, но запрещают нам вмешиваться. Говорят, что там в России и престолонаследник стал на сторону славянофилов, и общество готовится нам помочь, но в действительности русские нас почти никак не отстаивают перед остальной Европой. Греки тоже чего-то юлят. И хотели бы с нами и не хотели бы. Им не приходит в голову прочувствовать себя обязанными договором, который мы подписали десять лет назад. Говорят, что Милутин Гарашанин, который вообще-то родом отсюда, из Гроцке, был недавно в Греции, и кроме красивых слов нам там искать нечего.

А народ страдает. Рассказывают об одном селе под Чемерным. Ища убежища от турок, выжигающих перед собой буквально все, его жители раскопали могилы и унесли с собой своих мертвецов, чтобы их турки не осквернили. И сейчас они в горах. Все. И мужчины, и старики, и женщины, и дети, и их умершие предки…

Это невозможно выдержать. По всему выходит, что для нас пробил решающий час – быть или не быть. Турок сорок миллионов, а нас только полтора. Опять же нас Запад держит в узде, как будто только из-за нас Европа может понести ущерб.

Никто здесь не сомневается в том, что войне быть. Настрой у всех мрачно решительный – пусть закончится то, что должно закончиться. В пух и прах изругали князя Милана и его нерешительную политику, его бесконечные сетования и невесту-молдаванку, которая ему запудрила мозги и проела плешь. Досталось и нерешительному противнику Милана, грочанину Милутину, сыну Илии Гарашанина.

Громче всех ругается Чолак, лысый и усатый торговец, имеющий отношение к основанию первой станции Паробродского общества в Гроцке.

– Покойный дед Милутин проблемы решал топором, а этот и пером не может уколоть, как надо! Не говоря уже о другом! – С красным лицом, с выпученными голубыми глазами, Чолак постоянно кричит, одновременно и малость забавляя присутствующих, и немного подогревая без того нервозную атмосферу. – Консерваторы начнут воевать, но только после того, как турки подпишут капитуляцию. Когда останутся только турчанки, чтобы сражаться. Отряды тяжелых деревянных сандалий!

Глупость стычек между либералами и консерваторами, раздутая опасность от коммунаров Крагуевца и все остальные злосчастные сербские политические неурядицы под вино не становятся более радужными. Боюсь, как бы раньше радости победы или горечи поражения нам не пришлось испытать отвращение и стыд. Возможно, война действительно – единственное решение, тем более уж если брать в расчет наше горемычное политическое положение. Может, мы должны воевать не ради себя, жалких потомков рода, или тех несчастных беженцев, что хоронятся в суровых пристанищах. Может, война – это, прежде всего, наш долг перед предками, которые столько выстрадали, чтобы нас хоть как-то уберечь. Может, мы не осознаем, что, думая лишь о своих задницах, мы как бы плюем на тех, кто больше не может себя защищать. А ведь они, вероятно, воевали не только ради того, чтобы мы могли есть ягнятину и пить вино!

Свеча догорает, а я не знаю, где в такой час найти другую.

У меня никак не выходят из головы те покойники беженцев из Герцеговины. Есть ли вообще у тех несчастных сундуки или ящики? Или они таскают с собой кости, завернув их в тряпки?

Вина мы выпили достаточно, даже по нашим «актерским» понятиям. Превосходного красного вина. Все местные дружно нас уверяли, что это знаменитое грочанское вино. И постоянно нам его подливали, неизменно приговаривая: «Уж мы-то знаем, как вы, актеры, пьете!»

Откуда-то появились цыгане и заиграли турецкую музыку. Меня охватила страшная печаль. Когда сербы слышат такую музыку, они ведут себя как безумцы. Плачут и смеются. Кое-кто из присутствовавших начал даже кричать и махать руками, а Стевча, преисполненный достоинства квадратный верзила родом из Боснии, переселившийся сюда из Баната, словно одеревенел и только стучал стаканом по столу.

В неправильном ритме турецкой музыки. Выглядело довольно жутко. Как турецкая смерть.

А потом все начали произносить здравицы. За братьев повстанцев, за предводителя партизанского отряда Пеку Павловича… Кто-то, плавая в реке вина, произнес тост и в честь Петра Караджорджевича, командира отряда в Боснии, и люди запаниковали, как бы не заявились полицейские и не погнали бы нас.

– Эй, люди, не время нам сейчас разделяться! Доколе нам быть разобщенными! Доколе! – раскричался на грани нервного срыва паромщик Раткович из Брестовика, махая ягнячьей лопаткой. Его едва успокоили.

Сегодня вечером я пережил что-то вроде посвящения. Никогда не любил гусли, но, когда после настойчивых уговоров усатый Чолак взял в руки примитивный смычок[6] и несколько человек из трактира повытаскивали пистолеты, чтобы поубивать цыган, не понявших, что от них требуется сразу же замолкнуть и исчезнуть, а потом воцарилась страшная тишина, мое сердце сжалось в ожидании.

Даже в театре перед спектаклями я никогда не ощущал такой тишины. И в зале с самой торжественной атмосферой кто-нибудь да кашлянет или скрипнет кресло. Да что там в театре! На похоронах и то не бывает такой тишины. Казалось, все даже дыхание затаили! Голова моя кружилась от вина. Мне вдруг вспомнилось, как меня ребенком водили в театр, предварительно проведя большую воспитательную работу на тему того, как я должен себя там вести. А я спрашивал: «А дышать мне там можно?» Сейчас этот вопрос был бы совершенно уместен. На меня никто не цыкал, но я сам боялся нарушить эту священную тишину. Пока Чолак, натягивая струну, возился с колком, лица людей рядом со мной вдруг застыли – посветлевшие и постаревшие, как из камня на солнце.