Свод небес

– Вы в первый раз здесь? – услышала Марфа чуть позади себя все тот же вежливый голос.

– Да. Я зашла сюда случайно, – с неохотой ответила она, однако улыбка ее при этом была все так же ласкова и приветлива, отчего мужчина в костюме воспринял неразговорчивость Марфы за проявление скромности.

– Вы знаете, что именно здесь похоронена княгиня Кац…я? – назвал фамилию известного княжеского рода незнакомец.

И на эту его реплику Марфа улыбнулась, отрицательно покачав головой и подумав вдруг о матери: что бы она сказала, будь она рядом? Как следует правильно отвечать? И почему вдруг ей непременно нужно задавать все эти вопросы? В голове Марфы промелькнула мысль, недовольством отозвавшаяся в ее душе: она ушла от суматохи города, от толпы, ища уединения. Так надо ли говорить с человеком, когда он ходит вот так один? Должно быть, если он захочет с кем-то завести беседу, то будет сам искать общества?..

Однако незнакомец теперь не отставал ни на шаг, следуя рядом с Марфой и рассказывая ей историю храма и некрополя, где покоились купцы, князья и тайные советники.

Незнакомцем оказался архитектор Филипп Катрич, хорошо сложенный, привлекательный, довольно сдержанный, обходительный. Катрич показался Марфе взрослым, уже состоявшимся мужчиной, и его любезное и участливое к ней отношение несколько пугало ее. Однако она поддалась его настойчивому стремлению поделиться с ней своими знаниями и различными незатейливыми историями, так что позволила ему сводить себя как к могиле княгини Кац…й, так и завести себя в сам главный собор, в котором рабочие как раз укладывали гранитные плиты пола.

Оказалось, что Катрич работает в проектной компании и многие проекты недавно возведенных в столице зданий принадлежат ему. Недалеко от собора, на территорию которого зашла в тот июньский день Марфа, у Филиппа проходила деловая встреча, после которой он и зашел сюда.

После долгой прогулки по территории реставрируемого монастыря и короткой экскурсии в самих стенах древнего собора, Катрич предложил Марфе подвезти ее до дома. Марфа отказалась. Однако Катрич решительно настаивал на своем предложении, и Марфа уступила, указав Катричу неверный адрес своего дома.

В тот день Марфа опоздала к ужину. Мать ничего не сказала ей, однако молчание ее, напряженное, какое-то драматически-вымученное, было красноречивее всяких речей.

Марфа не рассказала матери про Катрича, решив, что встреча эта не имеет особой значимости. Но когда Катрич вдруг появился на ее выпускном (в первую их встречу Марфа сказала ему, где учится), то Марфе ничего не оставалось, как представить его своим родителям.

Стоит ли говорить, как преобразилась Алексина Тимофеевна, как повеселело ее лицо, и как исчезла из ее глаз холодность, и как появился в них возбужденный жадный блеск, когда она узнала, кем является Катрич, и подсчитала его приблизительный месячный доход. Кирилл Георгиевич спокойнее воспринял новое знакомство, однако, подстрекаемый женой, заводил теперь во время семейных обедов полезный, по его мнению, разговор о надобности дальнейшего устройства личной жизни старшей дочери, утверждая, что в гнезде засиживаются только никуда не годные птенцы.

Скорое развитие событий никоим образом не затрагивало струн аморфной души Марфы, воспитанной на аксиомах, установленных ее требовательной, не склонной к романтизации матерью. Эти аксиомы опирались на материальную почву, лишенную всяческих духовных изысканий. Подвластность родительской воле главенствовала в Марфе над всеми живыми чувствами, и то движение, которое зародил в ее неопытном сердце Мелюхин, служило единственным центром притяжения всего ее духа. Ей казалось, что никогда теперь привязанность эта не исчезнет из нее, никогда не забудутся светлые волосы и голубые глаза, вселившие в ее сердце надежду. И ответ, долгожданный ответ, который так и не был дан ей, теперь всколыхнул в ней не веру в будущность, а стремленье убежать, скрыться от того позора, унижения, которые она испытывала при воспоминании о своем импульсивном признании.

Катрич же, нашедший в кротости и немногословности Марфы истинное проявление трепетного женского начала, обнаруживал твердость в своих намерениях и настойчивость в своих действиях. Так, спустя несколько месяцев уступчивых и терпеливых со стороны Марфы и чувственных и страстных со стороны Филиппа встреч, не успев толком познать первой влюбленности, Марфа оказалась на пороге замужества.

2

Первые месяцы брака были для Марфы особенно и, пожалуй, единственно счастливыми за все три года супружеской жизни. В течение этих первых месяцев и были сделаны все те фотографии, которые стояли теперь на комоде в гостиной то ли для напоминания об этих счастливых месяцах, то ли для чужих любопытных глаз как свидетельство о благополучном устройстве жизни семьи.

В редкие минуты Марфа предавалась воспоминаниям о тех днях, когда вместе с мужем она просиживала часами в мастерской, что находилась в подвале дома, и лепила вместе с ним глиняные кувшины, горшки, а иногда и целые скульптуры, которые так любил делать в свободное время Катрич. Вспоминался ей и смех, и вязкая глина на ладонях, и тепло мужской груди, что прижималась к ее спине. Но теперь все чаще воспоминания эти вызывали в ней отвращение. Она презирала и этот свой смех, и глиняные горшки, и горячее тело мужа, терпеть которое рядом с собой ей становилось все сложнее.

Марфа вышла замуж без любви.

Надевая обручальное кольцо на палец стоявшего перед ней сияющего Филиппа Катрича, она не понимала всей значимости того события, которое наступило через восемь месяцев после дня вручения дипломов в университете. Венчание же, на котором настоял Катрич, было для Марфы чем-то вроде театрализованного представления, будто она была вовсе не молодой невестой, а второстепенной героиней какого-то фильма. Марфа почувствовала свою причастность ко всем событиям только по окончании торжества, когда Филипп привез ее в дом на холме и в спальне снял с нее свадебное платье, покрывая ее крепкими мужскими ласками.

В первые дни супружества Катрич был для Марфы олицетворением силы, которую ей удалось обуздать и которой она владела теперь безраздельно. Катрич относился к Марфе с трепетом, лаской и вниманием, и поначалу Марфу забавлял и услаждал этот вид сильного, здорового, умного мужчины, который становился перед ней уступчивым и кротким человеком, что почему-то в сознании Марфы оборачивалось нелицеприятной для ее мужа стороной.

Марфа была весела, улыбчива и страстна; она открыла в себе ту черту, которой раньше не знала и которой пользовалась теперь все чаще, – Марфа стала раздражительна. Всегда кроткая, смиренная, угнетенная властностью матери, Марфа вдруг почувствовала свободу, которой раньше была лишена. Она видела, что теперь любое ее желание непременно будет исполнено, любой каприз будет удовлетворен, и все ее желания теперь и капризы неудержимым потоком выливались на мужа. А он с радостью исполнял любую просьбу супруги, так что скоро она совсем потеряла к мужу интерес, который поначалу только едва теплился в ней. Этот интерес был подобен интересу ребенка, который во время демонстрации своего своенравия вдруг увидел новую картинку, сунутую ему для утешения.

Таким образом, спустя три года совместной жизни Марфа едва удостаивала мужа кивком головы перед завтраком или резким ответом на какой-то его вопрос, иногда в порыве почти неоправданного пыла посещая его спальню. То, что жена предпочла спать отдельно, Катрич воспринял спокойно, решив, что, возможно, мешает ей ночью своей возней. Он не был удовлетворен редкими посещениями своей жены, но говорить ей об этом не решался, боясь лишить себя и этих посещений.

Детей у Марфы не было. Когда она только стала замечать в себе раздражительность по отношению к мужу, то подумала о ребенке: возможно, нервозность ее – следствие того, что дни она проводила в пустом доме в одиночестве, довольствуясь редкими прогулками и чтением. Но забеременеть никак не получалось, и тогда положение Катрича усугубилось еще больше тем, что Марфа обвиняла его в этой невозможности.

Марфа никому не рассказывала о том, что происходило в ее семье и в самой ее душе в те долгие месяцы супружества. Говорить с матерью о трудности своего эмоционального положения было бессмысленно и недопустимо. Во-первых, Марфа не смогла бы толком объяснить причину своей нетерпимости к любым проявлениям внимания Катрича; во-вторых, мать не поняла бы жалоб дочери, найдя ее сетования пустым роптанием капризной женщины, которая сама не знает, чего хочет от этой жизни. В глубине души Марфа понимала, что у нее нет причин презирать мужа, но с каждым днем презрение ее, помимо всякой воли и побуждения, все возрастало.

Не могла Марфа поговорить и со своей сестрой, потому как считала, что и сестра ее, полгода тому назад вышедшая замуж за менеджера компании, в которой работал старший сын Катричей, не поймет ее.

Не было у Марфы и подруг. В университете она хорошо общалась с некой Ветой, темноволосой и синеглазой, миловидной девушкой, которая как раз и донесла до нее новость об отъезде Мелюхина. Но когда Марфа вышла замуж, Вета постепенно стала исчезать из ее жизни. Была ли причина этого в том, что они встречались все реже, или же в самом сплетении чувств человеческого существа, в котором содержится горькая смесь из себялюбия и зависти, Марфа так и не узнала. Общение стало постепенно сводиться на нет, и скоро Марфа обнаружила, что с Ветой они перестали созваниваться совсем.

Так, имея, казалось бы, все, что только может сделать человека счастливым, Марфа чувствовала себя так, будто все, что окружало ее, представляло собой тугие клещи, которые оказывали на нее невыносимое давление и заставляли страдать.

Но Марфа не находила выхода из создавшегося положения, она не находила причины его, особенно не предаваясь размышлениям о том, почему жизнь ее сложилась именно так, а только все чаще раздражалась и все больше ненавидела мужа, будто он один был виновником ее несчастья.

Сидя теперь за туалетным столиком и растирая густой крем по кистям обеих рук, Марфа презрительно улыбнулась своему отражению в зеркале: алые губы ее растянулись, и на загорелых щеках затемнели миловидные ямочки, так что лицо ее, вопреки чувству, породившему улыбку, не сделалось надменным, а приняло выражение любезного снисхождения.

Вдруг взгляд Марфы перестал выражать презрение, а улыбка исчезла с лица. Марфа поспешно выключила светильник – спальня вновь погрузилась в сумерки, которые за несколько минут стали гуще, потому как солнце уже совсем скрылось за горизонтом, и небо приняло оттенок темного сапфира.

Марфа поднялась с мягкого пуфа на деревянных ножках и, запахнув шелковый халат винного цвета, подошла к раскрытому окну, босиком ступая по согретому лучами заката паркетному полу.

Ей хотелось подставить разгоряченное лицо свежим порывам ветра, однако в окно не задувал даже легкий ветерок. Тюли слегка надувались от едва уловимых прикосновений воздуха, однако Марфа не ощущала этих прикосновений. В спальне был кондиционер, но Марфа никогда не пользовалась им. Катрич целые дни проводил на работе, в доме убиралась приходящая горничная, а готовила кухарка, которая посещала дом Катричей раз в три дня, так что большую часть времени Марфа была одна. Уединение никогда не тяготило ее – напротив, она привыкла жить в своем узком, тесном мирке, однако теперь, когда в ней зародилось цепкое, сжимавшееся и тут же троекратно увеличивавшееся в размерах чувство одиночества, уединение действовало на нее особенно подавляюще. Закрытые окна дома вызывали у нее чувство удушья, ей становилось тесно, дурнота подступала к самому горлу, а сердце учащенно билось в груди. Тогда Марфа стремительно раскрывала все окна, и свежесть воздуха и шепот природы успокаивали и освежали ее. И создавалась иллюзия освобождения от чего-то тягостного, мучившего и душившего ее.

Катрич давно заметил эту новую манеру жены, но не придавал ей особого значения, не видя в этом ничего плохого, даже если окна открывались в пятнадцатиградусный мороз. Помещение охлаждалось, и Марфа закрывала окна. С весны же по самую осень окна всегда были открыты, и Катрича по ночам часто мучили комары – тюли едва сдерживали пронырливых мух. Но Марфа наотрез отказалась вешать на окна сетки, упрекнув мужа в том, что он хочет заключить ее в клетку. Ей нравилось подолгу сидеть в кресле у раскрытого окна и смотреть на тонкую линию горизонта за самым полем, что пролегало с западной стороны дома.

Однажды к Катричам зашел их сосед – местный общественник и активист, который собирал подписи жителей поселка в защиту расположенного за поселком поля. Поле это, как он слышал из уст самого представителя местной администрации, который проживал в соседнем доме, предполагалось застроить целым районом многоквартирных домов. Поселок, где жили Катричи, находился в небольшой удаленности от Москвы, а инфраструктура, сконцентрированная в городке, недалеко от которого располагался поселок, делала его одним из самых привлекательных для жизни коттеджных поселков Подмосковья. Строительство же целого района не только лишило бы местных жителей покоя на долгие месяцы или даже годы, но и отняло бы у поселка ту его прелесть, которую составляли эти самые казавшиеся бескрайними просторы, душистые перелески и небо, куда вонзились бы крыши высоток.

Катричи, конечно же, подписали все то, что с ревностностью правозащитника предлагал им для подписи активист. За пространным разговором, которого нельзя было избежать с таким болтливым и энергичным человеком, как этот общественник, выяснилось, что его малолетняя дочь поступила в школу с углубленным изучением английского языка, но что у нее большие трудности с ним, а вблизи дома не представляется возможным дополнительно заниматься языком, потому как нет репетиторов. Тут Филипп ненароком сказал о том, что во время обучения на филологическом факультете Марфа получила и вторую специальность, которая позволяла ей преподавать как русский, так и иностранный язык, а именно английский. Активист со всей присущей ему энергией отреагировал на это поверхностное и сказанное без всякой цели сообщение, принявшись уговаривать Марфу позаниматься с его дочкой. Марфа не заставила себя долго убеждать, с заметной радостью согласившись на это предложение.

Вслед за дочкой общественника, который не преминул рассказать всем об успехах своей дочери, к Марфе стали ходить новые ученицы и ученики – отпрыски тех, кто жил в коттеджном поселке и в городке, что стоял недалеко от него, и кто был знаком друг с другом по причине сходного социального положения. Так у Марфы появилось занятие, к которому она относилась со спокойным интересом и увлеченностью, несколько отвлекаясь теперь от мыслей об одиночестве.

Но скоро среди учеников Марфы появились дети и из простых семей – многие жили в соседней с поселком небольшой деревне в две улицы. Причиной послужила неразговорчивая горничная – женщина, которая жила в этой самой деревне и приходила к Катричам убирать в доме. С Марфой она говорила всегда мало, но однажды, когда от Марфы ушел один из ее учеников, горничная робко вошла в гостиную, где Марфа складывала учебники в ожидании нового ученика, и обратилась к ней:

– Марфа Кирилловна… – услышала Марфа на удивление прямой и добродушный голос горничной. – Я сказать хотела, спросить… Вы знаете… – Она неожиданно замялась, так что Марфа даже невольно улыбнулась ей и подалась вперед, выражая тем самым готовность выслушать и принять все то, что горничная собиралась сказать. – Знаете, у меня племянница есть, в школе учится. Хорошо учится, только по русскому у нее неважно… И сочинять не умеет, писать. А помочь некому. Я бы не стала просить, но если вам не трудно…

– Вы хотите, чтобы я помогла ей с русским языком? – спросила Марфа.

– Если вам трудно не будет, – вновь повторила горничная, выражая тем самым свой утвердительный ответ. – Я заплачу за нее. Сколько нужно, вы только скажите…

– Конечно, пусть приходит ко мне, – перебила горничную Марфа.

– Спасибо, – облегченно выдохнула горничная и при этом широко и благодарно улыбнулась. – Вы хорошо учите – я вижу. Она умная девчонка, а вот с орфографией и сочинительством – беда.

Племянницей горничной оказалась рыжая, худая и конопатая девочка четырнадцати лет. Марфа занималась с ней русским языком, при этом денег за свои уроки она с нее брать отказалась. Потом из деревни к ней стали ходить еще ребятишки: кому нужно было подтянуть английский, а кому – правописание. Скоро об этих уроках знал весь поселок, и все очень удивлялись тому, что Марфа не брала с детей из деревни плату за свои уроки. Дочка же активиста и рьяного защитника всего правильного и прекрасного ходить к Марфе перестала, а среди соседей прошел слух о том, что жена архитектора рисуется перед обществом, берет деньги с состоятельных людей и не требует платы с людей малого достатка. Марфа с соседями почти не общалась, поэтому о слухе не знала и так и не узнала еще и потому, что скоро свои уроки она для всех сделала совершенно бесплатными. В этом своем действии она безотчетно нашла для себя большую пользу, чем в деньгах, никогда не имевших для нее особой ценности, потому как она никогда еще не испытывала недостатка в них.

В высоком сапфировом небе, вдруг совсем очистившемся от перистых облаков, загорались первые звезды. Марфа подумала о том, что цвет неба напоминает ей что-то, а именно эта бледная россыпь звезд на сапфировом полотне…

«Ну конечно!» – почти весело вздохнула про себя Марфа, когда вспомнила свое искрящееся сапфировое платье, в котором она впервые появилась с мужем в обществе его друзей.

У Катрича было много знакомых и приятелей – почти все они были связаны с той деятельностью, которой он занимался. Первое появление супругов в этом обществе произошло на открытии реконструированного здания концертного зала. Здесь собрались все члены правления компании, в которой работал Катрич, а также высокопоставленные сотрудники компаний-партнеров. Марфа, молчаливая, сдержанная, но с глазами, полными живого блеска, вошла в здание концертного зала под руку со своим супругом, лицо которого дышало молодостью и воодушевлением. Все поздравляли Катрича с женитьбой, крепко пожимая его руку, и восхищались красотой его молодой жены, которая принимала комплименты так, будто они касались не ее самой, а кого-то, кого она едва знала.

На том вечере Марфа ни на шаг не отходила от мужа, хотя если бы и захотела это сделать, то у нее едва бы получилось уединиться, – Катрич ни на секунду не отпускал ее от себя, он крепко прижимал ее руку к себе и чуть ли не каждое мгновенье обращал к ней свой полный любви взгляд. Только теперь, несколько отрезвевшая после своего скорого замужества, Марфа могла рассмотреть тех, кто составлял круг общения Катрича: кое-кто был на их свадьбе, но, одурманенная суматохой, Марфа едва ли помнила их; о некоторых вскользь рассказывал ей муж; о других Марфа ничего не слышала и видела их впервые. В любом случае вечер, на котором женщины в дорогих вечерних платьях пили золотистое шампанское, изящно держа бокалы своими тонкими ухоженными пальцами, а мужчины в смокингах вели деловые беседы, при этом громко иногда смеясь какой-то незабавной шутке, был во всем нов для Марфы, не знавшей до этого таких вечеров. И внимание, которым покрывали чету Катричей в тот вечер, льстило ей, делая ее значимой для других и для самой себя.

Когда Катрич, увлеченный своим счастьем, познакомил Марфу со своим хорошим другом, который был руководителем страхового отдела компании, где работал Катрич, Марфа вслух отметила, что не помнит, чтобы он был на их свадьбе, про себя подумав, что наверняка запомнила бы это прямое лицо, которое показалось ей очень мужественным и красивым, эти светло-русые с золотым отливом волосы и глаза, в которых застыла океанская синева. Друг же, которого представили ей как Марка Зимина, сказал, что был в то время в отъезде по поручению вышестоящего начальства, а Катрич не преминул тут же напомнить Марфе о том, что не раз высказывал ей свое сожаление по поводу того, что на их свадьбе не будет Зимина, его близкого друга. Марфа согласно кивнула, хотя совсем не помнила этих сожалений своего мужа. Уже тогда она с невниманием относилась к тому, что он рассказывает ей, – но в то время это было вовсе не следствием нелюбви к мужу, а просто свойством характера самой Марфы, которую едва ли можно было назвать внимательной и участливой.

Марфу нельзя было отнести к той категории женщин, которые, будучи замужем, позволяют себе слабости на стороне. Несмотря на отсутствие в ней воли, она все же обладала качеством, которое делало для нее невозможным искать утешение своим томленьям в порочной связи с другим мужчиной, – верностью. Она прилежно следовала всем воспитанным в ней пунктам материнского списка добропорядочности, который не допускал измены. Но если б в Марфе присутствовала хотя бы доля своеволия, то, возможно, она и позволила бы себе скрасить дни незатейливым, ни к чему не обязывающим кокетством, которое бы оправдала устройством своей жизни. И тут как раз возникает противоречие, диктующее исключение: если бы характер Марфы не был лишен силы духа и упрямства, то она не покорялась бы чужой воле так безропотно, как делала это всегда, а следовательно, не позволила бы предпринять с собой тех опрометчивых действий, что привели ее к браку с человеком, которого она едва знала и совсем не любила. Так, если бы она связала свою жизнь с тем, к кому тянулась бы ее глубокая, но совсем не развитая еще душа и поверхностная натура, она никогда бы не изменила ему, сочтя саму мысль об измене недопустимой.

Но Марфа, в которой причудливым образом сочетались безвольность и запальчивость, ни отвергала мысль об измене, ни принимала ее, а просто не думала о том, какое из направленных к чужому мужчине движений взгляда или улыбки является кокетством, а какое – только проявлением сдержанной расположенности.

Марк Зимин, единственный из всех знакомых Катрича привлекший внимание Марфы, неожиданно для нее самой всколыхнул в ней те струны ее сердца, которые тронул когда-то Мелюхин. Внешняя ли схожесть их сыграла роль, или же красота лица Зимина и его обходительность, но в тот вечер, когда Марфа познакомилась с Марком, в ней впервые поднялось смутное непонимание: как случилось так, что она вдруг стала чьей-то женой?

Сначала она покорно следовала течению действительности, наполненной тихой радостью Филиппа Катрича, его любовью, которую она принимала как должное, и ласками, которые заставляли ее переживать короткие минуты увлеченности. Потом, часто встречая Зимина, бывшего желанным гостем в доме Катрича, в Марфе постепенно зарождались раздражительность и недовольство, верно и неумолимо перераставшие в презрение к мужу.

Когда Зимин, заезжая в выходной день к Филиппу, оставался у Катричей на обед, Марфа преображалась. Она становилась кокетливой, в ней появлялась веселость, которая всегда радовала Филиппа. Он считал, что Марфе просто не хватает общения, и старался как можно чаще бывать с ней в театре или у друзей, и тогда Марфа становилась как будто веселее, всякая раздражительность исчезала из ее речи, на губах появлялась тень улыбки, а на щеках играли миловидные ямочки. Филипп не замечал, что Марфа преображалась преимущественно тогда, когда там, куда она шла с мужем, был Зимин – всегда красивый и обаятельный.

Возможно, не замечала причины этой своей перемены в себе и сама Марфа: при виде Зимина в ней словно успокаивался какой-то нерв, а душу разжимали свинцовые объятия тоски. И ей снова было легко и радостно, как и в далекий, уже как будто позабывшийся апрель, когда она стояла посреди сквера, доверчиво глядя в голубые глаза и внимая устам, вселявшим в нее несбыточную надежду. Ей казалось, будто надежда вновь возрождается в ней, и безысходность, которая все больше окутывала ее, рассеивается под ее воздействием.

Вначале Зимин не проявлял никакого интереса по отношению к Марфе, замечая, однако, ее особое отношение к нему. Зимин всегда пользовался успехом у женщин, но внимание Марфы, жены человека, с которым он зарабатывал хорошие деньги, вызывало в нем только осторожность. Он старался никогда не оставаться с ней наедине, всегда любезно принимал ее благосклонность, но не распалял в ней опасной для него страсти. Зимина останавливали не столько хорошие и даже дружеские отношения его с Катричем, сколько доход, который приносили ему эти дружеские отношения. Связь же с Марфой, пусть даже мимолетная и ни к чему не обязывающая, могла лишить его всего, чем он так дорожил.

Однако на третьем году брака Марфа, воспринимавшая теперь Зимина едва ли не как члена семьи, стала замечать ту перемену его отношения к ней, которая необыкновенно ей льстила. Он перестал избегать ее общества и проявлял к ней теперь то внимание, которое она искала в отношениях с ним с самого первого дня их знакомства. Перемена эта была едва заметна для окружающих, но Марфа чувствовала ее и необыкновенно радовалась ей, как радовалась бы любой другой перемене, которая ворвалась бы в ее пресную, однообразную, лишенную всяческих надежд жизнь.