Святослав. Хазария

Когда Солнцеводитель-Хорс уже спрятал свой воз за виднокраем, Цветенка с Ярославом, сидя за столом в землянке, пили парное молоко с краюхой житного хлеба и радовались, что скоро начнётся самое занимательное – прыжки через купальский огонь, который уже разводили на берегу дядьки Овсенислав с Младобором.

В это время наконец подоспели и Вышеслав с Беляной. Захватив чистую одежду, они направились в баньку.

Горячий пар ударил в лицо.

– Жарко, – немного устало молвила Беляна и стала снимать прилипшую от пара одежду.

– В предбаннике надобно было раздеться, – предложил Вышеслав, помогая жене снять сорочку.

– Так я постираюсь заодно. – Беляна, освободившись от одежды, тряхнула головой, и белые волосы заструились по округлым плечам. Она оглянулась на Вышеслава и рассмеялась, озорно сверкнув очами, потому что он всё стоял с одеждой в руках, очарованно глядя на ладную стать жены.

– Так всегда глядишь, будто первый раз меня нагой увидел, а ведь уже двое деток бегают, чудно, право, – с тихой радостью произнесла Беляна, коснувшись загорелой рукой непокорных вихров мужа.

– Правда, чудно, сколько ни гляжу на тебя, а насмотреться не могу, – ответил таким же тихим голосом Вышеслав, целуя кончики пальцев любимой.

– Скажи, Вышеславушка, разве ты не замечаешь других красных да статных жён, которых и в округе, а особенно в Киеве немало? – спросила она, нежно поглаживая волосы мужа и его крепкую шею.

– Замечаю, ладушка моя, и радуюсь. Ведь это всё красота земли нашей, как цветы полевые, как злаки золотые! – Он помолчал, собираясь с мыслями. Руки сами собой единым движением обтекли плечи Беляны, устремились вниз и остановились на её чреслах. Крепко, но нежно привлёк он жену к себе и зашептал ей на ухо, будто кто мог подслушать: – Только, лапушка моя, ты же одна у меня, одна на всём белом свете, понимаешь? – Он горячо поцеловал мочку её уха, шею, укромную ямку между грудей. Женские перси затрепетали и налились упругостью, как спелые яблоки.

– Понимаю, любый мой… – таким же жарким шепотом, задыхаясь от страсти и нежности, ответила Беляна, обвивая руками стан мужа. Их уста встретились и соединились…

Налюбившись всласть и вымывшись, просветлённые и исполненные тихой радости, лучащейся из очей, они оделись во всё чистое и отправились к речке. Овсенислав с Младобором и Ярославом уже прыгали через большой костёр, очищаясь златокудрым Семаргловым огнём. За ними – Вышеслав с Беляной, а там и Звенислав с Живеной воздали почтение Огнебогу. А старый дед, хотя и прыгал позже всех через малый жар, но подпалил край рубахи и свою длинную бороду, которая занялась огнём. Звенислав с сыновьями кинулись к деду, повалили его наземь и сбили пламя. Испугалась, увидев это, Цветена и не стала прыгать через огонь. Сколько ни уговаривали её и ни поясняли, что дедушку поцеловал сам Огнебог Купальский и это добрый знак, однако не смогла девочка превозмочь страха.

А спустя какое-то время прицепилась к ней лихоманка трясучая, стала бить и скручивать дитя, обсыпать то жаром, то холодом. Девочка перестала кушать, лежала бледная, обескровленная и на ножках стоять уже не могла. Почернела от горя вся семья Звенислава – всеобщей любимицей была щебетунья Цветенка. К тому же женщин в семье Лемешей было трое, включая Цветену, супротив шестерых мужчин. Эта семья у деда Лемеша была второй. Первую всю вырезали кочевники, когда он находился в походе. В шестьдесят лет женился во второй раз на сорокалетней женщине, та родила ему Звенислава, но умерла при родах. Жена Звенислава Живена родила ему троих сыновей, но жену и детей имел только Вышеслав. Двадцатитрёхлетний Овсенислав был женат, но жена и дочь умерли от какой-то болезни. А двадцатиоднолетний Младобор был чрезвычайно скромен и всё не мог найти себе пару.

Беляна, сидя над угасающей дочкой, рыдала и причитала:

– Рассердился, видно, Купало, что не прыгала ты через огонь в Его день, вот и пришло Лихо… Я ли тебя от того Лиха не хранила, не берегла… А ты лежишь теперь, касаточка моя, того и гляди, уйдёшь, мать свою бросишь, навек покинешь…

Чёрная от горя ходила Живена, и старый прадед плакал над своей ясноглазой правнучкой, и молился богам, прося:

– И на что мне жить те сто пять лет, а тебе, малютке, помирать? Услышь меня, Даждьбоже, призови к себе старого, что уже счёт годам потерял и другим больше не в помощь, а правнучку Цветенушку оставь в Яви под солнцем своим!

Может, услышал Даждьбог, а может, так пришлось, только сидел как-то дед, на летнем солнышке грелся да и уснул. Ярослав прибежал будить деда полдничать, а его голубиная душа уже в Навь отошла.

Умер старик, а правнучка его Цветена с постели поднялась.

Накалили тогда в бане-мовнице камни, вымыли-выпарили Цветену дочиста с купальскими травами, чтоб больше никакая хворь к ней не пристала. Там же в последний раз омыли и деда.

У леса вырыли ему Вечную Яму и положили на правый бок головой на заход, ликом к полудню, а руки и ноги подобрали, как младенцу в утробе матери, поскольку тело его возвращалось в лоно Земли, а душа улетала в пречистую Сваргу, где она пребудет до часа означенного, покуда не обретёт новое тело и вновь когда-то вернётся на землю.

Рядом с дедом положили его берестяную клюку, ковш и деревянную ложку. В ковш насыпали пшеницы и проса и ещё положили старую соху.

– А зачем зерно в ковш насыпали? – спросил, утирая слёзы, Ярослав.

– Затем, сынок, – отвечал Вышеслав, – чтоб не голодал дед наш в Нави, а пахал и сеял новые угодья, для того и соху ему положили.

– Так ведь прадед старый, не может он поле пахать, и соха старая, – возразил Ярослав.

– Это здесь, на земле, тело старое, а душа, сынок, никогда не умирает и вечно молодой остаётся. Улетит она в Сваргу синюю и встретится там с другими душами, и соха там будет новая, и жизнь – иная, без болезней и страданий. И будет жить дед наш, трудясь и радуясь, сверху на нас глядеть и улыбаться, – объяснял сыну Вышеслав.

Вернувшись домой, впервые сели на Красной половине справить Малую тризну по старому огнищанину, воину и труженику. Беляна с Живеной подали молочную лапшу, рыбу, жареную с травами и каждому – стопу блинов со сметаной. Но самой первой поставили вареную пшеницу с мёдом, и каждый, прежде чем приступить к страве, взял по ложке. Потом наливали из глиняного кувшина хмельного мёда и пили по очереди, вспоминая добром дедовы земные дела и благодаря за Цветену. И на то место, где дед должен был сидеть, поставили ковшик мёда и положили кусок хлеба. Желали ему в Нави добрых урожаев, крепкого скота и согласной жизни с женой, которая уже сорок лет его там дожидалась.

После того дня прошла седмица.

Рано утром послышались чьи-то голоса, шум и конский топот. Звенислав, выйдя из жилища, увидел несколько хазарских возов с плетёным верхом, обтянутым шкурами. Остановившись на широком пустыре между землянками и рекой, они возбуждённо переговаривались, подтягивая волосяные верёвки, обвязывавшие груз. Трое, взяв кожаные мехи, пошли к реке за водой.

Огнищанин, подойдя, поздоровался:

– Здравы будьте, честные гости! Кто будете и куда едете?

Молодой круглолицый хазарин с тонкими чёрными усами ответил на хорошем славянском:

– Купцы мы, из Киева домой возвращаемся.

– Отчего ж не расторговались, или торг в Киеве плох стал?

Хазары переглянулись, молодой что-то сказал старшему на своём языке, кивнул и повернулся к Звениславу.

– Война будет, – хмуро ответил он. – Ваш каган Сфентослафф на нас идёт…

Мрачным было лицо Звенислава, когда он спустился в землянку и сел в переднем углу.

– Откуда гости? – спросил старший сын.

– Из Киева, – нехотя промолвил отец.

– А куда едут?

– В Хазарию возвращаются. Святослав идёт на них…

– Так, – промолвил Вышеслав и покачал головой, – что ж теперь делать?

– Что делать… То, что положено мужчинам в такой час. Садиться на коней и ехать в Ратный стан.

Звякнул и покатился по полу медный котелок. Живена безмолвно, как немая, опустилась на лаву. Беляна с громким криком прильнула к груди Вышеслава.

– Как же это? – побелевшими губами прошептала Живена. Перед её взором промелькнуло страшное видение детства, когда из большой огнищанской семьи она одна уцелела, забившись под лаву, покрытую шкурой. Не разглядел её вражеский воин, чей точно – она не помнила. Но холод сиротского детства и страх одиночества вмиг сжали сердце. Война, которая не щадит ни старого, ни малого, что может быть ужаснее для мирных тружеников?! Война!

– Собирай, мать, нас с Вышеславом и Овсениславом в дорогу. А Младобор дома останется, чтоб помогать вам по хозяйству, держать в порядке пашню и скот. А мы уж там будем стараться, чтоб не дошли до наших мест вражеские полки. Вот и всё сказано!

Звенислав говорил намеренно буднично, чтоб не разрыдались женщины, не испугались внуки, не было суеты в сборах. И хотя зашлось сердце Живены, сдержалась она, подчиняясь мужниной строгости, позвала Беляну и принялась хлопотать, собирая припасы в путь.

Даже рано утром перед самой дорогой, когда сидели на лавах, Живена держалась, хотя сердце разрывалось, а глаза не могли наглядеться на мужа и сыновей.

Только когда мужчины сели на коней и, махнув рукой на прощание, поскакали по дороге, упала Живена, как серпом подкошенная, на землю и зашлась вырвавшимся наконец стоном-рыданием. Горячие слёзы застлали очи, скрыв уносящихся всадников. Плакала, повалившись перед богами на Красной половине, Беляна и билась на земле у дороги, как смертельно раненная утица, Живена. Вослед им заголосили, попрятавшись по углам, Ярослав с Цветеной.

– Ой, горе мне горькое! – причитала Живена. – Уехали мои соколики! Кто теперь меня, старую, приголубит, кто в сырую землю положит? Я ли богов не просила, я ли мать-Макошь не молила, как мне теперь одной быть-оставаться, подобно былиночке на поле скошенном, подобно листку, с древа опавшему…

Младобор подошёл, обнял мать за плечи и сказал, голосом подражая отцу:

– Братья с отцом в Киев отъехали, а не на поле ратное. Может, врут гости хазарские и скоро вернутся наши, а ты по ним, как по деду покойному, убиваешься. Вставай, негоже так плакать! Скотину пора поить, молоко доить, а как солнце выше взойдёт, надо идти в поле пропалывать яровицу…

Встала мать, утёрла слёзы. Пошла с коровами управляться, а сама думала – может, правду речёт Младобор и муж с сыновьями скоро вернутся домой, а скотина будет не кормлена, молоко не доено…

Живена с усердием принялась за работу, так что забылась на время. Только когда сели вечерять, глянула на пустые места за столом и опять заплакала.

Солнце скрылось за лесом, а вскоре на небе показалась ладья Макоши, окружённая звёздами, будто Сварожья наседка цыплятами.

Беляна с Живеной всё возились по хозяйству, стуча ухватами и горшками, перемывали ложки и плошки, украдкой смахивая набегающую слезу.

Растревоженные Ярослав с Цветеной всё не могли уснуть, ворочались, толкали друг дружку и хныкали. Беляна строго цыкнула на них, и малыши боязливо притихли.

Младобор подсел к племянникам и, чтоб успокоить их, стал рассказывать о Макоши, как это всегда делал их старый прадед.

– Видите, мать-Макошь на небо выплыла? – указал он в прорезь оконца, из которого на лето вынули слюдяную пластинку, и луна светила прямо в землянку. – Каждую ночь она встаёт, чтоб сиять над нами в ночи. Садится она в свою золотую ладью и плывёт над тучами, гонимыми Стрибожьими ветрами. Однако время от времени ладья Макоши тускнеет, видели когда-нибудь?

– Видели! – отозвался Ярослав. – Она такая пятнистая становится, как медное зеркало, когда мама забывает его почистить…

– А я вчера помогала маме его чистить, – похвасталась Цветена, – мы его золой тёрли и песком, и оно стало блестящее-преблестящее!

– Не мешай, дай послушать! – одёрнул её брат.

– Ну вот, – продолжал Младобор, – когда ладья Макоши тускнеет, как мамино зеркало, тогда Перун с Огнебогом отправляют её во Сварожью небесную кузницу. Там Семаргл-Огнебог разжигает горн, а Стрибог кузнечными мехами раздувает его, и в горниле том раскаляют ладью добела.

– Это как кузнецы раскаляли подкову, когда мы к ним заезжали Ворона перековать? – полюбопытствовал на сей раз Ярослав.

– Точно так, Ярославка, боги раскаляют лодию Макоши, а потом кладут её на наковальню и бьют по ней молотами, так что искры сыплются во все стороны и растекаются до самого небесного края. Помните, я показывал вам, как в ночи зарницы играют? Это и есть отблески небесного горнила. Куют боги лодию, с боку на бок переворачивают, а когда темнеть начинает, опять раскаляют и продолжают ковать, пока не заблестит вся, как новая. Тогда возвращают лодию, мать-Макошь в неё садится и вновь по синим небесным водам продолжает свой извечный путь над нашей землёй.

– Скоро опять ковать надо будет, – деловито сказала Цветена, выглядывая в оконце, – она опять уже не новая…

– Давай ложись, – Младобор заботливо подоткнул льняное покрывало, – засыпай крепко, и, может, мать-Макошь возьмёт тебя в свою золотую ладью и покатает по небу.

– Правда покатает? – закрывая глаза и зевая, мечтательно спросила девчушка.

Ярослав, повернувшись на бок, уже спал. Только Живена с Беляной, пристроив на столешнице светильник, что-то шили, тихо переговариваясь. За печкой отозвался сверчок.

В Ратном стане, куда прибыл Звенислав с сыновьями, всё уже кипело и двигалось. Берестянский полк, в который вливались приписанные к нему огнищане и рукомысленники, обитавшие окрест Киева, почти наполовину был собран.

«Ничего, – старался успокоить себя Звенислав, – от войны никуда не деться, так хоть оба сына будут рядом, всё ж таки под отцовским оком». Однако поутру нежданная весть совсем расстроила Звенислава и заставила ныть его родительское сердце. Оказалось, что выступает на хазар пока только Молодая дружина, и в её ряды вливаются многие молодые вои, в том числе и из Берестянского полка. Вышло так, что оба его сына были отобраны в конницу Святослава, выступающую завтра поутру. Сам же Звенислав остаётся пока вместе со старшими воями в Ратном стане на должности конюшенного.

В это время в княжеском тереме тоже не спали. У Ольги со Святославом шёл серьёзный разговор.

– Не желаю я войны, сынок, мира хочу! И так дни считаю, что мы вместе проводим, а ты в поход идти вздумал. Ни к чему нам эта война, у нас мир с хазарами!

Святослав упрямо мотнул головой.

– Земля наша не устроена, мама, куда ни кинь – всюду враги, и на восходе, и на заходе, и на полудне, и на полуночи. Обсели Русь со всех сторон, обкромсали её, на три-четыре века не хватит! Сама знаешь, мама, как огнищане землю рают – на три года Яму ставят, а как перестаёт пашня обильно родить, идут дальше. Потому русам много земли надо, а наша земля – под хазарами. Да и в Киеве начинают хозяйничать – Верягу отравили, прямо в гридницу княжескую череп отравленный принесли, куда уж дальше? Вчера простой народ на Торжище бил хазар за их злодеяния, а я, князь, сяду возле материного подола? Да что люди обо мне скажут?!

– Сыне мой, сокол ясный! – Ольга умоляюще протянула руки. – Знаю, храбр еси и решителен, и дружина тебя слушается. Да не в одной силе истина. Христос речёт нам о смирении и терпении…

– Не реки мне больше о том! – прервал мать Святослав. – Знаю я византийского бога, он хитёр так же, как сами греки. Даже ради тебя, мама, я не стану отступником от наших богов и посмешищем для людей и дружины!

Ольга тяжко вздохнула.

– Жаль мне тебя, сыне, ведь в Аид пойдёшь!

Святослав рассерженно сверкнул очами.

– Не боюсь я византийского Аида! Славяне после смерти уходят в синюю Навь на луга Сварожьи, где продолжают жить так же, как на земле, – огнищане пасут овец, рают землю и свивают снопы вместе с Пращурами, а воины пребывают в полку Перуновом. Только нет там ни рабов, ни зла, ни болезней. Там обиженный садится за стол вместе с бывшим обидчиком, они едят небесные прощенники и ведут сердечную беседу с богами. И нет меж ними ни страха, ни помрачения, ни тоски, ни горького слова. Потому что славянские боги людям своим не мстят, в огненное озеро навечно их не бросают, и не надо им кланяться, напоминая о своих добрых делах. Наши боги – не купцы византийские, что за добродетель продают Рай, как овнов за пенязи. Боги киевские не торговцы, мама! И нет у нас многих богов, а все они есть Сварог разноликий – в одном проявлении Велес, в другом – Яро-бог, в третьем – пречистый Купало… Многим богам верят непонимающие, а знающие верят Сварогу, а помимо него – Перуну и Световиду, которые и есть те же проявления Сварога, или, иначе, Великий Триглав. Так чем же вера христианская лучше славянской?

Святослав говорил резко и непреклонно, будто рубил хворост. И от той гордой речи зашлось сердце княгини болью, а из очей закапали частые слёзы.

– Делай, сыне, как знаешь, – горько проронила она, – мне ли, женщине, тебя поучать? А коль скажу что, ты сразу перечишь и супротив отвечаешь. Нельзя мне с тобой ругаться, я ведь мать твоя…

Увидев материнские слёзы, Святослав поостыл, подошёл к Ольге и в знак примирения поцеловал ей руку.

Однако ночевать в тереме не остался, а, как обычно, отправился в Воинский стан. Отдав последние распоряжения, он улёгся на земле возле своего коня, положив под голову седло, и тут же уснул, накрывшись только синей сваргой с чистыми звёздами.

Назавтра они выступают в поход.

Глава третья. Падение Саркела

Сверкая на солнце островерхими шеломами, чешуйчатой бронёй и окованными червлёными щитами, будто серебряная река, огибая леса и рощи, текла Молодая Святославова дружина на восход.

Кончились дубравы и ельники, и стальные потоки вылились на степной простор. Короткий привал – начальники перечли людей, каждый воин ещё раз проверил оружие, доспехи, подтянул и подправил конскую сбрую, – все знали, что теперь будут двигаться быстрее.

Затрубили турьи рога, зазвучали команды, взлетели в сёдла юные дружинники, за годы ратных трудов из угловатых, порою неуклюжих отроков превратившиеся в сильных и умелых витязей, выносливых в боях и походах.

Загудела, задрожала степная земля от десятков тысяч копыт, поднялась в небесную синь серая туча пыли. Потекла грозная киевская сила, горя единым желанием – покарать коварных кочевников за подлое убийство геройского темника Веряги и злодейскую попытку отравить князя Святослава. К тому же почти у каждого воина был свой счёт к хазарам – за убитого брата или отца, уведённую в полон сестру, невесту, жену, за сожжённые ниву и дом. Много чего накипело у русов на сердце и теперь, уверенные, что время расплаты пришло, они текли полками и тьмами на врага с ярой Правью в душе. И стяги трепетали на ветру над каждым полком и тьмой, а впереди всех развевалась белая княжеская хоругвь, на которой в золотом солнечном коло со струящимися лучами было вышито изображение двурогого кресала, исполненного в виде сокола с полусложенными крыльями, стремглав падающего на добычу, – родовой знак рарожичей, потомков Сокола. Эта птица выше всех поднимается в сваргу, к самому солнцу, зрит оттуда на мир и, подобно молнии, разит врагов и когтит добычу. Рарог – светоносный Дух Рода, а дух сей возжигает кресало, из которого возгорается пламя и мирного очага домашнего, и грозного Огнебога-Семаргла, – так пояснял Святославу волхв Велесдар. – Высекая искру булатным кресалом, мы получаем толику солнечного Огня, что пылает в небе. А возжигая священный жертвенный пламень, мы тем самым почитаем богов наших – Хорса, Яра, Купало, Сурью, Свентовида, Даждьбога, кои все есть – русское Солнце, а мы – дети его. И потому надо жить с искрой солнечной в сердце и беречь её, как дар божий. А во время войны эта искра разгорается огнём праведной яри и под покровительством Священного Сокола – Огненного Духа Сварога – даёт силы одолевать врагов.

У Святослава этот родовой знак был также на щите. А в перемётной суме, в отдельном кошеле лежали круглые костяные пластины с княжеским двузубом – их Святослав вручал тому человеку, которого наделял особыми полномочиями от своего имени. У большинства же воинов на доспехах и щитах было изображено Русское Солнце.

Степные обитатели – быстроногие сайгаки, неутомимые охотники волки, гордые пардусы, сторожкие зайцы, дрофы, стрепеты, куропатки – все бежали и летели прочь от непонятного гула и содрогания земли, что волной катился по знойной, разбуженной звенящей сталью степи.

А в это время в Белой Веже, называемой хазарами Шаркелом, под тенью лёгкой резной веранды, на пёстрых коврах с замысловатым узором, поджав под себя скрещённые ноги, сидел один из младших сыновей кагана Исаак, или, как именовали его русы, Яшак. Коротконогий столик перед ним был уставлен серебряными и золотыми чашами с разными лакомствами – тягучим тёмным шербетом, засахаренными в меду фруктами, стояла расписная амфора с греческим вином.

Рослый черноокий хазарин, состоявший при Исааке личным поваром, с поклоном поставил перед ним глиняную миску с дымящейся бараниной вперемешку с кусками вареного теста и пиалу с наваристой шурпой, поверхность которой была на два пальца покрыта слоем жира.

Пятясь назад и кланяясь, повар остановился в пяти шагах от владыки и замер в согбенной выжидательной позе.

Исаак призывно свистнул и, взяв сверху кусок мяса, бросил его в сторону. Большой жёлтый пёс, дремавший в тени, на свист хозяина навострил уши и привычно схватил мясо на лету. Проглотив кусок, он сел, облизнулся, слегка вильнул хвостом и устремил взор на миску в ожидании нового угощения.

Исаак коротким кивком отпустил, наконец, прислужника, который всё это время стоял застывший и онемевший и, казалось, даже уменьшился в своём могучем росте. Выбрав кусок пожирней, Исаак с удовольствием вгрызся в него молодыми крепкими зубами.

Ниже возвышения, на котором восседал сын кагана, расположились видные хазарские военачальники, которые сидели полукругом, будто у костра в степи, и также угощались бешпармаком. Чуть в стороне от них трапезничали два византийских стратигоса, которые, не имея навыков сидеть со скрещёнными ногами, полулежали по-римски, облокотившись на шитые золотом подушки. На низеньких столиках красного дерева перед ними, разнося повсюду дивный аромат, стояли пиалы с крепким чаем, кувшин с вином, на серебряном блюде лежали краснобокие персики, инжир, а в золочёных чашах пенилось хмельное кобылье молоко.

Во дворе тихо журчала вода, перетекая из одного небольшого бассейна в другой, и там иногда показывалась спина то чёрной, то красной рыбины.

У бассейна, невзирая на жгучее полуденное солнце, одетые в тёплые стёганые кафтаны и малахаи, сидели несколько старых хазар, состоявших при Исааке советниками.

– Молод хазарский князь, да осмотрителен, – вполголоса обратился младший грек к старшему на своём языке, – мясо сначала псу дал проверить, не отравлено ли…

– У владык всегда много врагов, да и от своих рабов чего угодно ожидать можно, – отвечал старший, с аппетитом поглощая баранину с тестом и запивая её жирной обжигающей шурпой.

Младший, брезгливо покосившись на облепивших еду мух, с трудом одолел небольшой кусок мяса и приналёг на фрукты.

Старший усмехнулся:

– Здесь не принято возжигать благовоний для отпугивания мух, их просто не замечают, как жару, вшей, вонь от одежды кочевников и их месяцами не мытых тел. Я ведь почти пять лет среди хазар, притерпелся ко многому, даже нахожу удовольствие в их еде. – Стратигос демонстративно облизал пальцы, его коротко стриженная борода и усы лоснились от жира. Затем он пододвинул пиалу с чаем и налил в неё вина из кувшина. – Здесь я научился разводить вино не холодной водой, как у нас, а горячим чаем, совершенно удивительный вкус!

– Странно, – молвил младший, совсем недавно попавший в Хазарию, – здесь и так жара, как в Аиде, а все едят и пьют горячее, жирное, одеты в стёганые кафтаны, и даже шапок с головы не снимают! – указал он очами на стариков.

– Не снимают, потому что солнце напечёт, а много одежд – опять же для защиты от жары. Ничего, поживёшь – обвыкнешься. Чтоб их порядки понять, много ума не надо. Вон иудеи пришли и сказали, будто их Ягве и хазарский Великий Хар – одно и то же. Теперь они живут среди хазар и правят ими, всю торговлю к рукам прибрали, а также пошлину, что составляет десятую часть от всех товаров, которые купцы везут через море Понтийское по Танаису и Итиль-реке.

– Перед отплытием из Константинополя мне рассказывали, что вся власть в Хазарии находится в руках бека, иудея по вере и родственным связям. И каган тоже иудейской веры, но власти реальной он не имеет, это так? – спросил младший стратигос.

– Так, только народ – простые хазары, кочевники и воины – до сих пор верят в то, что Великий каган – вместилище божьей силы, они же язычники, варвары. – Стратигос снова налил вино в горячий чай и, с удовольствием потянув ноздрями аромат, отхлебнул из пиалы. – А нам сам Всевышний велел варварами править, сталкивать их между собой и использовать в интересах христолюбивого базилевса нашего и Ромейской империи, крещённой Константином Великим! Кстати, что за странные слухи доходят до меня о скоротечной смерти императора нашего Романа? Четыре года прошло после неожиданной кончины просвещённейшего императора Константина седьмого Багрянородного, вполне здорового мужа, а теперь вот двадцатипятилетний сын так же загадочно отправился за отцом на тот свет. Кто сейчас у нас во власти, по слухам, на императорский трон претендует какой-то Никифор Фока, простой полководец, даже не престолонаследник?