Красная строка

Пашка бросил окурок на рельсы, нащупал в кармане кошелек и решительно направился к желтой курточке. Ирка сжалась.

Пашка, не доходя три шага до Ирки, выдернул из кармана кошелек, протянул ей навстречу и почти прокричал:

– Твое! Забирай! Что рот раскрыла, дизайнер, мля! Рот закрой и за карманами следи!

Ирка окаменела. Чудо-чудушко, вот ты! Господи, да неужели?! Мамочка, он нашелся! Ирка двумя руками схватила кошелек и Пашкины пальцы. Пашке вдруг показалось, что Ирина Масалова сейчас начнет целовать его руку, и он выдернул ее из Иркиных ладоней, оставив в них кошелек.

– Что смотришь?! Рот не раскрывай больше. Ирина Масалова, художник-модельер. Давай, вали!

Ирка повернулась и пошла торопливо ко входу в вокзал. Пашка достал новую сигарету и стал смотреть вслед удаляющейся Иркиной спине в желтой болоньевой курточке.

– Далеко собрался, Копченый?

Пашка почувствовал ладонь и цепкие пальцы на своем плече, которые мгновенно переместились на его шею ниже затылка и сжались так, что Пашке стало понятно: не убежать.

– Пойдем, потолкуем.

Пашка выплюнул сигарету и взглянул еще раз на спину в желтой курточке. Ирка заходила в вокзал. На Пашку она не оглянулась.

Нина Кромина

Кромина Нина Александровна родилась и живет в Москве. По основной специальности библиотекарь-библиограф. В 2011 г. окончила Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М. Горького. Печаталась в ж. «Простор» (Казахстан), «Вологодская литература», «Москва», «Звезда», «Наш современник», «Новый журнал», альманахах, сборниках.

Автор сборников рассказов «В городе и на отшибе». М.,2015 и «Красная косынка». М., 2020.

Участник Литературного объединения «Точки» при Совете по прозе Союза писателей России, Член Союза писателей России. Организатор литературной лаборатории «Красная строка» (совместно с Еленой Яблонской).

Джулия, или первая течка

Это была её первая течка, и она чувствовала себя очень смущённой. И виноватой. Поминутно слизывая капельки, которые то и дело появлялись на полу, боязливо оглядывалась, прижимала уши. Самое неприятное поджидало на подоконнике, где любила лежать, наблюдая за тем, как у самого окна шевелятся листья на тополях или вспархивают воробьи. Красные, похожие на кляксы метки, казались ей верхом неприличия.

Спрыгивала она только после того, как в комнате оставалась одна, перед этим тщательно убрав за собой. Но один, самый последний мазок, все-таки оставался на гладкой поверхности, и её хозяйка, Виринея, старалась сразу же его вытереть, боясь, что Александр брезгливо сморщится и буркнет себе под нос: «Опять твоя собака лежала на подоконнике».

Она хотела бы спрятаться, забравшись под диван, как в первый день своего пребывания в этих комнатах, но тело за прошедший год выросло, и прежние скрытые от взглядов уголки ее не пускали. Оставалось место под столом, но перекрещивающиеся деревяшки и ноги хозяев, любивших подолгу засиживаться за ним, лишали это место уюта и укромности. Однако приходилось лежать и там, если за столом сидела Липа, её подруга, подруженька, с которой веселей весёлого…

Вот откроет Виринея дверь и скажет: «Беги, встречай!» – и она тут же с лестницы через проходной двор, мимо загородки детских ясель, каких-то деревянных скособоченных строений подбежит к ступенькам школы, сядет на верхней и ждёт. А как Липа появится, тут уж радости обеим хоть отбавляй. Им хорошо!

Но сегодня Джульке не до беготни, она не находит себе места. Во-первых, стыдится себя, во-вторых, такая странная расслабленность, что не хочется даже встать и подойти к миске с едой, не то что бегать с Липой во дворе. На предложение девочки «Гулять!», лишь слабо повиляла хвостом, а потом, когда Липа ушла, перебралась в дальний угол дальней комнаты, где, подрёмывая, ждала свою подружку, лениво наблюдая за канарейками, которые, вылетая из открытой клетки, усаживались на раму массивного зеркала. Птицы то чистили перья, то спускались на комод, который стоял под зеркалом, и плескались в купальне, разбрызгивая вокруг воду. Некоторые капли долетали до собаки, и тогда она слабо тявкала. Если бы не ноющая боль в животе и задних лапах, подскочила бы к комоду и затеяла охоту, но сейчас, понаблюдав какое-то время за птицами, отвернулась и, свернувшись клубком, задремала. Ей снились то какие-то другие птицы, с пестрыми весёлыми крыльями, порхающие над ней парами, смеющиеся переливчатыми голосами, то Липа, выбежавшая во двор, где у подъезда её дожидается Полина.

Переплелись Липа с Полиной пальцами, и закружилось небо, сливаясь с молодой тополиной листвой, солнечными бликами на стенах. «И я, и я», – развеселилась Джулька, ухватив Липу за развевающийся подол. Вот вам и новое платье в мелкий пятилистник… Виринея взглянет с упрёком и отвернётся…

Вечером Виринея, скомандовав «Гулять!», надела Джульке ошейник, прицепила поводок. Ошейник сжал горло, поводок лишил радости движений. Джулька сникла. Ещё вчера вечером, бегая вдоль вырытых во дворе глубоких траншей, она, заглядывая в них, замечала на дне отражённые в воде огни окон, ей хотелось спрыгнуть вниз и лизнуть их, но, постояв у края, она отбежала, испугавшись холодной сырости канавы. Днём же, превратившись в тёмно-рыжий вихрь, носилась между подрастающими кустами акаций перед серым зданием детских ясель, увёртываясь от детских рук, соревнуясь с ними в ловкости и скорости. Если бы не пришлось ей присесть по нужде, никогда бы не поймали…

Теперь же Джульку томила тяжесть, свалившаяся ниоткуда. Лежала на подоконнике и лишь лениво стукнула пару раз хвостом, то ли винясь перед Александром, то ли приветствуя его, когда тот в неурочное время (ещё и Липа из школы не вернулась) появился в комнате. Подошёл к креслу, где, расставив ноги, сидела Виринея.

– Ну, набегалась вчера со своей собакой? – сказал он, как обычно, сухо и спокойно.

– Так, ведь, уже срок, – на удивление тихо отозвалась Виринея, цепляясь за протянутую руку мужа и пытаясь встать.

Подняв морду, Джулька, принюхиваясь, уловила незнакомый сладковатый запах, обратила внимание на уверенные движения Александра. Почти одновременно он подавал жене плащ, надевал ей туфли, звонил по телефону, доставал из шкафа вещи и аккуратно складывал их в рыжий потрёпанный баул. Когда хозяева вышли из комнаты она завыла…

Несколько дней Липа и Джулька провели вдвоём. Александр приходил позже обычного, гулял с Джулькой. Днём заходила соседка, худая и строгая, она расчёсывала Липе волосы и туго заплетала ей косы, приносила из своей квартиры кастрюльки, грела еду. Липа ела, а Джулька лишь подходила к миске и отворачивалась. Тоска по хозяйке, боль и незнакомое волнение беспокоили её, и она не могла найти себе места: то неподвижно лежала с открытыми глазами мордой к входной двери, то, запихнув нос в старую тапочку Виринеи, дремала, то вдруг начинала метаться по комнате.

Липа, вспоминая с каким наслаждением Джулька обучалась всяким выкрутасам, желая развеселить себя и собаку, ставила детское плетёное креслице на стул и отдавала команду. Но собака или ходила вокруг, или, решившись на прыжок, неуклюже промахивалась и падала на пол; арифметика ей тоже не давалась в эти дни и на постукивание Липиной указки по крашеной тушью доске, где значилось «1 + 1, 1 + 2, 2–1», она не отзывалась и даже от игры в мячик отказывалась, продолжая болеть и скучать…

Однажды Александр, распахнув дверь и пропуская Виринею, которая несла какой-то свёрток, вошёл в комнату, и Джулька, бросившись к хозяйке с лаем, стала прыгать на неё, прижиматься. Виринея молча подняла руки со свёртком, а Александр тихо и глухо бросил:

– Там, где маленькие дети, собакам не место.

И Джулька, почуяв опасность, хотела подползти к его ногам, попросить за что-то прощения, но лишь сжалась и забилась под стол.

Она ещё не знала, что её настоящее имя Джулия, что Виринея скоро отдаст её в хорошие руки, которым она принесёт не один десяток золотых яичек – породистых щенков. А перед этим потащат её по лестнице, она будет упираться, выворачивать шею, оглядываясь на Виринею, Липу…

Потом слабая, ленивая боль, пришедшая к ней с первой течкой, станет болью нестерпимой, и все короткие пять лет жизни ей предстоит рожать и кормить. Рожать и кормить…

«Сколько не рожать…», – скажет ветеринар, с упрёком взглянет на хозяйку и, глядя на слепых с голубоватой поволокой в глазах, прижавшихся друг к другу щенят, добавит:

– Этих-то сможете выходить?

А Джулька, прикрыв глаза, может быть, увидит комнату с белым подоконником, девочку в порхающем платье, женщину со свёртком на руках и плетёное кресло, поставленное на стул.

Точка счастья

– Нет, Витя, ты только не обижайся, – говорила худенькая блондинка лет двадцати пяти, выходя из подъезда, – я, конечно, тебя люблю и твоим родителям очень благодарна за всё, но только пойми – здесь жить невозможно. Вы же сами отсюда бежите. Твоя мама, сколько уже лет к бабушке не заходит. А ты – ты сам?

– Котёнок, но что же ты предлагаешь? С родителями я жить не хочу.

– Витя, будем снимать.

– А деньги?

– Я заработаю. Ты же знаешь, СПА услуги сейчас очень востребованы. Ты не волнуйся. Тебе сейчас главное защититься.

– Отец бы не обиделся… Он на нас, на тебя, очень рассчитывал.

– Да, перед Петром Сергеевичем мне как-то неудобно. Вить, он ведь так на нас потратился. И здесь, и в Вологде. Но, понимаешь, я не могу. Там такой запах. И бабушка… она какая-то странная: прячется, ест руками.

– Ты же знаешь, сколько ей лет. Бабушка у нас долгожитель, – улыбнулся Виктор.

И, правда, Агриппине Дмитриевне Лагутиной в этом году исполнилось девяносто семь лет. Была она мала ростом, говорила каким-то детским тоненьким голоском, характер имела неровный: то пугалась людей, выглядывая из дверей своей комнаты, то кричала что-то невнятное, размахивая руками. Она не помнила своей жизни, ни её начала, ни того, что было вчера. Знала точно только одно: Петенька – её сынок. И всё, что было в их общей с ним жизни, до того, как его увела от неё Зойка, сохранила в себе и могла бы рассказать по годам, дням, минутам. Да, с того самого момента, когда, ещё до посещения женского врача, почувствовала такую радость жизни, которой не было ни в её детстве, ни в юности, ни в первые годы замужества.

А теперь, забыв, как они с мужем обустраивались в новой квартире, почти в центре города, как радовались каждому шкафчику на ножках, лёгкой уборке на светлом не заставленном мебелью блестящем от лака паркете, Агриппина Дмитриевна, часами стояла у балконного окна, которое выходило во двор. За разросшимися тополями она видела тюремную тёмно-красную кирпичную стену, за которую на сутки через трое уходил сначала её муж, потом сын. Но Сергея давно нет в живых, да и был ли он, а вот Петя… Когда же он придёт? Да, и где он сейчас? Неужели всё на службе?

Пётр Сергеевич, генерал в отставке, уже много лет живёт на другой улице, в квартире с лепным потолком и удобной гардеробной комнатой. Ещё недавно вид из гостиной радовал глаз – за Москвой-рекой распахивалась столица и, ему казалось, что он держит её в своих ладонях, как маленькую волшебную шкатулку. Гостей от этой картинки было трудно оторвать. Но сначала, прямо под его окнами, затеяли строительство какого-то театра, теперь вот Гонконг… Взглянуть не на что. Он вспоминает, что из материного окна и вовсе виднеется лишь тюрьма и смиряется со своей участью, как и с тем, что время от времени он должен бывать у мамы, находить ей то помощниц по хозяйству, то сиделок. Женщины не уживаются с Агриппиной Дмитриевной.

– А всё потому, что характер у твоей матери невыносимый, – любит повторять его жена Зоя, Зоя Степановна. – Подумай сам – в последний раз она подралась с сиделкой, обвинив её в том, что она украла у неё швабру, а перед этим выставила за дверь Свету, ну, ту, из Одессы, из-за того, что та весь балкон бельём завесила и ей ничего не видно. Сколько раз тебе говорила: «Отдай её в интернат. Витька, вон, из-за неё квартиру снимает».

Пётр Сергеевич согласно кивает, глаза у него печальные, верхнее веко правого глаза нервно подёргивается. Он старается бывать у матери как можно реже. Душный, спёртый воздух, нечистый материн халат, который она не даёт с себя снять, полу лысая голова с розоватой кожей и, главное, руки. Её, сведённые подагрой пальцы, буквально впиваются в него, когда он собирается уходить. Это просто пытка какая-то. Он так надеялся на Катю. Спокойная, рассудительная, мягкая в общении, доброжелательная. Не случайно их Витька запал на неё так, что ездил из Москвы в Вологду чуть ли не каждый выходной. Теперь вот поженились. И что? Снимают квартиру. Катя работает с утра до ночи, у них деньги брать оказываются.

– Мы и так ваши надежды не оправдали, – говорит она со слабой улыбкой, будто извиняясь.

Уходит на работу Катя рано утром, приходит вечером, затемно. Готовит. Убирает.

– Витя, ты сегодня занимался? – спрашивает она, видя, что на компьютере вместо привычного текста, прерываемого чертежами и формулами, красуется картинка с танками из неоконченной игры.

– Нет, – отвечает муж, – мне здесь как-то некомфортно, всё чужое. Условия не те.

– Ты бы днём на воздух выходил, проветрился, занялся спортом, лучше бы голова работала. Давай сходим завтра в бассейн, я с утра свободна.

– Нет, я потом устану, вообще ничего не напишу. Иди одна.

Кате становится грустно.

– Ты меня не разлюбишь? – спрашивает Витя.

– Что ты. Просто тебе нелегко будет в жизни, такому вялому. Господи, хоть бы ты скорее защитился.

– В этой квартире я вообще никогда не защищусь.

– Хочешь, поедем к бабушке? Сделаем ремонт, мебель купим новую.

– Мама говорит, они её в интернат скоро сдадут.

– Что ты? Как можно? Нет, нет, нельзя. Давай позвоним папе.

– Пётр Сергеевич, здравствуйте, это Катя. Знаете, мы с Витей решили перебираться к бабушке, а то ему тут заниматься трудно. Когда? Да, хоть завтра. Да, завтра с утра я свободна. А потом возьму отпуск. Ремонт сделаем. Всё хорошо будет, только в интернат не надо. Ладно?

Конечно, Кате хотелось бы сделать ремонт и в бабушкиной комнате, но Пётр Сергеевич запретил:

– Вот это лишнее. Для неё это будет стресс. Хватит того, что вы тут навыкрутасничали. Выкини из головы.

И Катя выкинула. Даже дверь в комнату Агриппины Дмитриевны побоялась поменять. Так и оставили её в советском исполнении среди обновленной зеркально-белой квартиры.

Этот новый мир пустоты и порядка бабулю пугал, и она перестала выходить в кухню. Еду ей приносили в комнату, предварительно осторожно постучав, и тут же закрывая за собой дверь. В туалет и ванную она прошмыгивала озираясь, боясь поскользнуться, испачкать, испортить… до тех пор, пока Витя не поставил ей около окна биотуалет. В душевой кабине она мёрзла и, сидя на поставленной Витей табуретке, с опаской поглядывала на дребезжащие дверцы, которые Катя время от времени задевала локтями, намыливая повисшую в гусиных пупырышках кожу. Правда, когда Катя, не спеша, массируя тонкими пальцами мыла бабуле голову, та задрёмывала и витала то ли в прошлом, то ли в будущем, возвращаясь к действительности лишь при неспешном обряде вытирания и одевания. Обычно Катя использовала старые вещи, вынутые из полированного советского шифоньера, сохранявшего память о медовом месяце и первых годах замужества. Но как-то возвращаясь с работы, Катя зашла в торговый центр. Ей нравились неспешные прогулки вдоль светящихся витрин, волнующие запахи парфюма, отблески уличных фонарей, мерцающие за прозрачными стенами. Приметила тёмный свитерок, удлинённую серую юбку, которые ей хотелось бы купить. Подумала, что если украсить свитерок цепочками, подаренными Витей, то это было бы вполне современно… Но тут её внимание переключилось и она, заметив ослепительный луч софита, взглянула в сторону. Бюстье, кюлоты, слипы – всё самого высшего качества. «О, Paris Moda! Что-то новенькое!» Нежный почти белый цвет, кружева вдоль выреза, на манжетах… «Ах, что за прелесть, но… дороговато и Витя не любит, когда я в ночной сорочке. Вот если подарить… Кому? А что, если бабуле?..»

Окончив очередную помывку и насухо вытерев изношенную жизнью плоть, Катя достала из пакета с яркими иностранными буквами и протянула бабуле свёрток. Та, с недоумением глядя на него, взяла с осторожностью. Развернувшись, кусок ткани предстал перед ней свадебным платьем, которого у неё никогда не было. Прижав сорочку к груди, Агриппина Дмитриевна засмеялась лёгким девичьем смехом. Молодо заблестели глаза. Катя смотрела на неё и чувствовала такую неожиданную радость, будто пролетел ангел или она узнала, что-то самое главное.

Утром следующего дня Агриппина Дмитриевна не проснулась. Её руки с распрямившимися пальцами покоились на груди и казалось, что они гладят кружевное оплетье на свадебном платье. Катя стояла подле и смотрела на бабулю с любовью и нежностью. Пётр Сергеевич, ворвавшись в квартиру, ползал на коленях перед материной кроватью и рыдал, уткнувшись в свежую после стирки простыню. Катя молча гладила его по голове и просила успокоиться. В соседней комнате Витя, сидя у компьютера, ползал по интернету, отыскивая достойного агента. Зоя Степановна стояла в пробке…

Наталия Ячеистова

Москвичка. Член Союза писателей России. Окончила МГИМО по специальности «международные экономические отношения» и курсы литературного мастерства при Литературном институте им. Горького. В 2003–2006 гг. работала торговым представителем России в Нидерландах, где выпустила поэтический двуязычный сборник «Голландские изразцы / Nederlandse Tegels «(издательство Het Spinhuis, Amsterdam). В 2007–2010 гг. работала в Пекине Директором проекта ООН по интеграции в Северо-Восточной Азии; по итогам выпустила сборник очерков и рассказов «Туманган». В 2014 г. издала сборник рассказов «В закоулках души», в 2016 г. – антиутопию «Остров Белых», в 2018 г. – фото-книги «Незнакомка в тумане» и «Мне мил Милан», в 2019 г. – сборник рассказов «Рассказы за чашкой чая», в 2020 г. – поэтический сборник «Пути земные и небесные» (издательство «У Никитских ворот»). Публиковалась в журналах «Свет столицы», «Пражский Парнас», «Притяжение», «Параллели» и др. Член ЛИТО «Точки» при Союзе писателей России. В 2019 г. награждена Дипломом Академии поэзии, Дипломом Всероссийского творческого конкурса «Моя Москва», Дипломом Союза российских писателей «За глубину и чистоту литературного языка». Является лауреатом конкурса «Классики и современники» (2019 г.).

Десять юаней

Кто из этих троих, думаешь

ты, был ближний попавшемуся

разбойникам?

Он сказал: оказавший ему

милость. Тогда Иисус сказал ему:

иди, и ты поступай также

Лк., X, 37

Когда мы слышим о милости и милосердии, то обычно представляем себе людей с добрым нравом, мягким сердцем, для которых помощь ближнему является чем-то естественным, нормой жизни. Но бывает и так, что какой-нибудь единственный поступок, порой незначительный в наших глазах, может сыграть в жизни другого человека совершенно особенную, решающую роль… – так же, собственно, как и несовершение такого поступка.

* * *

Был в моей жизни период, когда я работала в Пекине – стремительно растущем, бурлящем многомиллионом городе. Попадая в этот мегаполис, трудно противостоять его напору и скоростному ритму – тем не менее, оказавшись там волею судеб, я с самого начала постаралась ввести свою жизнь в спокойное, несуетное русло. Сняла квартиру неподалеку от офиса, чтобы избежать ежедневных выматывающих пробок, и стала ходить на работу пешком.

Мои будни текли в привычном ритме. Со временем я в деталях изучила жизнь улиц, по которым пролегал мой путь. Это был старый квартал Пекина, похожий чем-то на наши Черемушки, с домами-пятиэтажками, построенными в середине прошлого века. Как и в Москве, старое, убогое жилье соседствовало здесь с высотным новоделом, создавая эклектичные картины городского пейзажа. Роднило нас также и убогое состояние дорог: на второй месяц хождения по местным тропам от обуви на каблуках пришлось отказаться, зато выработалась привычка смотреть себе под ноги…

Идя утром на работу, я наблюдала городские сцены: пенсионеры, уже успевшие приобрести на рынке нехитрый провиант, сидят на парапетах домов с целлофановыми пакетиками и оживленно общаются; продавец тазов и щеток стоит в дверях своей крошечной лавки, с интересом разглядывая прохожих; сотрудники массажного центра выстроены начальником на улице в две шеренги – идет инструктаж; старики выносят на улицу клетки с птицами, прилаживают фарфоровые чашечки с водой… С некоторыми обитателями квартала я уже была знакома и, проходя мимо, здоровалась.

Вечером картина была уже совсем иной: темнело рано, улицы, освещенные яркими огнями рекламы, пустели, жизнь замирала.

Иногда по вечерам, делая небольшой крюк, я заходила в ближайший магазин. Был он довольно несуразным, напоминая наши сельские лавки, в которых, ютясь друг к другу, теснятся отсеки с продуктами, напитками и хозяйственной утварью. Эта лавка удручала меня поначалу и своим внешним видом, и отсутствием привычных продуктов – молока, сыра, масла, шоколада, наконец… Ко всему, однако, можно привыкнуть – привыкла, приспособилась со временем и я – и к тофу (безвкусному соевому творогу), и к немыслимо острым приправам, и ко многому другому. Жизнь заставит. Работы у меня было много, уходила я из офиса поздно, так что ездить куда-то специально за «европейскими» продуктами у меня не было ни времени, ни сил.

В те дни, когда я заходила в магазин, то почти всегда видела неподалеку от входа одного и того же человека – он сидел на толстой доске, будто вросши в нее своим широким торсом, и кланялся прохожим, глядя на них снизу вверх. Ног у него не было. Этот пожилой китаец запомнился мне с того самого момента, когда я увидела его в первый раз. Несмотря на свой физический недостаток, он выглядел бодрым, крепким и жизнерадостным. Взгляд его был прямым и открытым, и когда кто-нибудь бросал монетку в его жестяную банку, он усердно благодарил, расплываясь в широкой улыбке. Стойкость и мужество этого человека вызывали у меня невольное восхищение: казалось, он постоянно пребывал в благодушном настроении, ничуть не страдая от своей ущербности.

Я взяла себе за правило, проходя мимо, каждый раз подавать ему пять юаней – при этом не бросала деньги в банку, а отдавала ему в руки – в этот момент наши глаза встречались, и мне казалось, что живой человеческий контакт, оказанное внимание были для него не менее важны, чем деньги. Он всегда отвечал мне радостной улыбкой и благодарил за подаяние. Пять юаней – деньги совсем небольшие, меньше доллара, но в китайском магазине на них можно купить, к примеру, пачку тофу и упаковку хлеба – минимальный рацион на несколько дней. Поэтому относительно размеров подаяния совесть моя была спокойна; к тому же редко кто давал больше: в его склянке обычно виднелись лишь мелочь да несколько бумажек по одному юаню.

И вот наступила зима. Сезоны в Пекине сменяются быстро: только что светило жаркое солнце, повсюду благоухали розы – и вот уже дуют сильные ветра, гонят холод из Сибири через бескрайние монгольские степи. Снег – редкий гость в китайской столице, и от этого стужа здесь кажется еще более злой, а ветер будто пронизывает насквозь. Но и в эти студеные дни бессменный «часовой» оставался на своем посту – в толстом тулупе защитного цвета, туго обмотанный длинным шарфом, с красным лицом, обожженным ветром, он неизменно встречал меня бодрым видом и приветливой улыбкой.

В один из таких дней, подходя к магазину и завидев издалека знакомую фигуру, я достала, как обычно, кошелек, но тут обнаружила, что у меня нет мелких денег: самая мелкая купюра – десять юаней. На мгновение я задумалась – мне не то чтобы стало жалко этих денег, но показалось, что для милостыни это будет чересчур. «Разменяю, и подам потом», – решила я. Обогнув то место, где сидел инвалид, я незаметно зашла в магазин с другой стороны. Через некоторое время, выйдя из него с покупками, я и не вспомнила про него и пошла дальше.

В последующие дни мороз усилился, холод буквально пробирал до костей. После работы я сразу спешила домой, чтобы поскорее включить обогреватели и попытаться согреться в своей промерзшей за день квартире. В такие дни непременно думаешь: «Уж лучше б лето!» хотя летом не знаешь, куда деваться от удушающей жары.

Когда морозы спали, я как-то в очередной раз собралась за покупками, но, подойдя к магазину, не увидела на обычном месте своего знакомого. Я огляделась по сторонам – нет, нигде не видно. Меня охватило беспокойство: не случилось ли с ним чего? Но потом я решила, что в столь студеную погоду его, очевидно, просто не привозят сюда – слишком холодно, да и смысла нет: прохожих совсем немного – какой тут «доход»?