Чумовые истории. Пёстрый сборник

Пан Заможский кротко улыбнулся на крики и шум своего компаньона и вернулся в дом. Так много дзел! Покормит котика Бублика. Сварит картошку. Погладит зазазанавески.

Из кармашка видавшего всякое пальто фабрики "Большевичка" выпадет на мостовую надушенная Кельвин Кляйн визитка: "решу налоговые споры, аудит, бухгалтерия, сдам, сниму, аренда".

4. Белый Шум

Как говорил Вадим Шефнер:

Где чего-то слишком мало —

Жди серьёзного провала.

Где чего-то слишком много —

Жди плачевного итога.

(Но у нас всё будет хорошо.)

Заможский вышел на крыльцо, осторожно, держась левой рукой в тканевой перчатке телесного цвета за перила, принялся боком спускаться вниз, вниз. Саквояж он прижимал к области сердца. Будто там нес военный архив. Или слиток золота. Или секрет полишинеля.

Трижды он оступился. Первый раз в лоб влетел идущий на таран майский хрущ. Второй – он увидел труп мыши, растерзанной котами прямо на ступени крыльца. Ее уже облепили мухи и муравьи. Преодолевая внезапную гадливость, завернул в чистый носовой платок, переложил под заросли люпинов. А пока пан волнуется страшно. Два дурных предзнаменования. И вот он проходит через наполненную живительной для нашего вампира тенью аркой, за которой уже Старый Город. Поворачивает по привычке направо… И едва не влетает очень болезненно в острый край фургона? Прицепа?.. И замирает, открыв рот. Дверки распахнуты. Внутри советские синтетические ковры "под восток", мешки со строительным мусором, мотки веревок, крючья, молотки, доски. И могильные плиты черного мрамора. На секунду даже почудилось, что там выгравировано его, Заможского, лицо. И даты. Те самые. 1940-2011 Померещилось, конечино.

– Дядя, отойдите. Мы не за вами.

Пошутил рабочий, запирая недра грузовичка на засов.

Вздохнул. Тяжело. Надо собраться. С силами. Разобраться и собраться. Собраться с духом. И выйти. Выйти из блаженного сумрака. На свет божий. В лучи безжалостного солнца. Сияющего как вечный свет истины.

«Люс аэтэрна», – пробормотал под нос киборг. И сделал шаг по мостовой.

– Дядя, это ваша машина? Мы как раз вас и ждали. Что ж вы трубку-то не берете? Отгоните её, бога ради. Нам не вывернуть никак.

– А чито ви тут дзелаеце, добры тщеловик?.. Вы на обед к семье заскочили или как? У меня есцем карта города. И действующее кладбище отсюда далеко.

– Да мы доску почета хотели установить. Тут жил герой великой отечественной войны Иосиф Моисеевич Ко…шский. Он еще и академик. Изобретатель. И поэт. А вы ему случаем не родственник? Похожи внешне.

– Ньец. Я проживал в Ленинграде. А родственники из Велички.

Подъезжает Ксафа на машине к дому на Советской после танцев. Мурлыкает под нос ариетку Вертинского. Настроение заметно улучшилось, он приободренно смотрит в ближайшее будущее. Он… Счастлив. Дорога перекрыта. Узкая прошловековая улица перебинтована полосатыми лентами, впереди, в темноте летней ночи, мигают огнями карета скорой помощи, машина милиции и пожарный расчет. В воздухе довольно сильно пахнет газом и дымом. Заможский останавливает мелодию, выходит из машины. И нос к носу сталкивается с Муртазиным. Серый стоит задумчиво уперев руки в боки, шея с широкой золотой цепью и торс настоящего атлета, ноги в боксерской стойке. На нем футболка "милитари", черные шорты, летние сандали и на запястье барсетка с документами. Курит.

– Добры вечур, Сэрж. Чито тут творится?..

Сирена тут же выключается. Хлопают двери. Экипаж спасателей, один за другим, покидают улицу. Муртазин оборачивается.

– Добрый. Ты пока туда не ходи. Задержись. На два слова.

– Слушаю.

– Только не обманывай меня. Хорошо?.. Во-первых… Я прошу прощения за то, что на той неделе я мог ну… Без веской причины на тебя… Ругаться. Я был ревнивый слепой идиот.

Ксафа стоял возле дома, переминаясь с ноги на ногу и пытаясь из-за плеча Серого сунуть длинный нос в арку и разглядеть, чито горив.

Серый вздыхает.

– А теперь, как говорят в шоу "Что.Где.Когда." – внимание, вопрос. Ответь мне, пожалуйста, только честно. Ты настолько не хочешь никуда со мной ехать, что готов спалить к чертям квартиру?..

Ксафа покачнулся и оперся о теплую стенку дома. Потом накренился вперед, словно готов был сорваться и бежать скорее в дом, спасать имущество. Серый его не пустил, мягко придержал за плечо.

– Мон кёр… Разве я… Не выключил?..

– Да, рыбка с кашей знатно подкоптилась. Придется выкинуть вместе со сковородкой. Имущество цело, если тебя это волнует. И котики тоже. Спасателей вызвали соседи, я сам только приехал.

– Ой…

– Пожалуйста… Тебе плохо?!

– Ничего, ничего. Пусцяки. Я… Немного расстроен.

И начинает тихо смеяться. Серый сбит с толку, хмурится.

– Да что с тобою? Ты это… Твой ржавый трансформатор или что там… Поберег бы. У тебя вообще нет выходных. И, думаешь, я не замечаю, какой ты рассеянный всю эту чертову неделю?.. Выкладывай. Что ты от меня скрываешь? Говори. Я готов. Пусть лучше страшная правда, чем неведение. И вот еще… Это не наезд. Я, правда, хочу тебе помочь. Скажи, у тебя там… – стучит по виску, – нет такой функции типа напоминалки?.. Как это?.. Памятки?.. Возможно ли тебе себя самого контролировать в обычных бытовых ситуациях. Я к чему… Если тебе объективно тяжело стало все запомнить и последовательно решить… Может… Мне как-нибудь тебе помочь?..

Ксафа смотрит на Серого с теми же молодыми озорными искорками, как час назад на Сусанну. Лукаво улыбается.

– Сэрж.. Вы помнице… Кажется. Еще в Ленинграде… Вы спросили меня, во что я верю?.. Смог бы я… Когда-нибудь принять религию пророка Мухаммада?..

– Э… Ну… Было что-то похожее. Только при чем тут это?

– Я знаю приблизительно, чито за ритуалы совершают католики и православные в похожей ситуации, как они подают на храм и ставят свечи, славят святых покровителей. К сожалению, я совершенный профан в исламе. Поэтому я дам тебе денежку, а ты уж зделай, как принято. Возблагодари от меня Аллаха, чито он милосерднее прочих богов. Воистину, он всемогущ и справедлив. И у него прекрасное чувство юмора.

4.1. Театр и после, в мастерской у Эдвардо

Заможский принес Надежде и вручил на беломраморной лестнице зеленовато-белую розу, обсыпанную по краям золотой пудрой.

– Ох, хаха, Саша, ты умеешь удивить! "Дарите женщинам цветы, дарите женщинам улыбки"?

Заможский ошарашил товарищей также и своим костюмом. Все привыкли видеть его в шерстяных пиджаках разных землистых оттенков и вечных серых министерских брюках. А тут… Черный пиджак с двумя рядами пуговиц и черная рубашка в мелкий белый горошек. И в джинсах! Эдик подскочил сзади, привлек к себе, накинул свой пурпурный объемный шарф и попросил Юру сфотографировать их всех вместе. "ита шэдерф! – Лайк и перепост! – Интересно, кто первый пошлет эту фоточку Серому? – Не прижимайтесь так тесно." Юрий выпалил, поздоровавшись за ручку со всеми по очереди:

– Саша, ты чего сегодня как на похороны?

– С каких пор строгий черный костюм не подходит для торжества или визита в оперу?

– А лицо кислое у тебя тоже к наряду?

– Нец. Голова чито-то побаливает весь вечер.

– Я думала, это вы раздобудете нам билеты через какого-нибудь "-мана" или "-сона" или как еще по-родственному.

– Ну чито вы, Наденька, кто все эти люди и кто я? Не знаю, о чем вы. Моя тетушка, покойница, работала при Александринке, но так уж сколько-таки воды утекло?

– Тетя Соня была мудрая женщина, только косила под дурочку.

– Так, тут изменения в программе, так что мы не на оперу попали, а на балет.

– Кель кошмаг'!

– Что, ты имеешь что-то против танцев? Ты же обожаешь танцы? Тем более, это же Чайковский.

– Да хоть сам Морис Петипа. Знаю я эти премьеры… Всё сырое и недоделанное, скверное зрелище, достойное жалости. Прима далеко не (называет имя известной танцовщицы прошлого столетия), и вся постановка – сонное царство.

– Саша, не унывай!

– Нормально так! Бесплатно в театр идет и не видел еще спектакля, а уже всё ему не так! – обозлился Юра. – Тебе только барокко на аутентичных инструментах той эпохи мило?

– Ну чито вы, чито вы, Юг'А, если так г'ассуждац, получается, человечество не должно было покидать пещег'.

– Меня посадите где-нибудь с краюшка, вдруг мне резко приспичит. Ничего не могу поделать, войдите в моё положение.

– При всем уважении, Надя, куда разместимся, я не контролирую. Так, поживее, ворон не считаем. Сюда.

В очереди в гардероб:

– Пропустите! Я работник театра!

Народ: Нахал! Ненормальный!

– Юра… – Ксафа наградил его долгим выразительным взглядом, потупился. – А вы всё такой же… – ищет слово, – дерзкий. Какая прелесть!! о, я очень давно не был в театре. Не помню, когда последний раз. Честно. Вот странность. Юра, солнце, ты рождаешь во мне щекотливое настроение перед премьерой.

Номерок триста. Зоо. Юра приказал всем стоять в сторонке, он пока утрясет вопрос с местами посадки. Вернулся уже после второго звонка, попросил не отставать и не теряться. В полной темноте пошли какими-то коридорами с декорациями и проводами. Первый акт они просидели в оркестровой яме.

"Есть билет на балет? Нет! – Ой, а кто эти посторонние люди?.. – Это-таки тетя сестры мужа моей тещи провела через черный ход."

Эдик шепчет Наде, упираясь коленками в какую-то дубовую доску:

– Я отлично понимаю, почему Николай не пошел с нами. Здесь ужасно неудобные стулья, совсем не для высоких мужчин.

– Нет, просто наша компания его бы компрометировала.

На Надежде было синее кружевное платье и черное белье. В синих волосах, скрученных в дреды, – деревянные шпильки. В ушах – тоннели. Эдвардо в красном спортивном костюме и розовой тельняшке. Эдик приложил в картинном ужасе ладони к щекам, сделав губками очаровательное «О», как на известном полотне Мунка, и отрепетированным голосом сценической дивы проблеял:

– Боже мой, как страшно! Его девочка сбежала в театр с тремя жителями Северной Венеции на букву пэ! Это смерть! Хмф, от трех часов с нами и балетом он бы не умер.

В антракте пошли в буфет. Надя спрашивает у Заможского:

– Послушайте, Саша, я вас не сильно подвела, что рассчитала? Я ведь думала, так лучше и вам, и мне. Вы спокойно займетесь своим бизнесом, кстати, что у вас там?..

Заможский достает из нагрудного кармана ядовито-красную визитку с греческим узором по краю "бухгалтерия, налоги, нотариус".

– Чем вы сейчас заняты с Муртазиным?

– Только не смейтесь. Мы сейчас выпускаем дозаторы для жидкого мыла и салфетницы в виде морских ракушек.

– Ну, и? Хорошее начинание. Полезные в хозяйстве вещи. И должны радовать глаз. Ты на них, надеюсь, наклеил какие-нибудь дешевенькие репродукции Бакста? Как, нет? Продам идею. Хочешь, даже эскиз сделаю?

– Кризис стимулирует рынок. Это инструмент. Кстати, Надинн, вам не пригодится ли пять бочек селедки?

– Соленой? А мне куда? Жарить?

– Пустите на винегг'ет. Как это? Г'усский чизбургер. Надинн, у вас когда рыбное меню в кафе, я это аж через два квартала чую.

– Пану Заможскому всё подвластно: он торгует и ломом цветного металла, и фейерверками, и зубными щетками, и автопокрышками, и тентами.

– Надинн, у меня к вам предложение!

– Не руки и сердца?

– Нец, чито вы. Почему бы вам не открыть минипекарню? Я поговорил с несколькими студентами, и они согласны вам помочь.

– Кхм, это вероятно означает, что Юра уже её привез, а Шура уже во всю её монтирует?..

– Юрась, водочки? А что милой даме?

– Сок из шпината и моркови.

Эдвардо поворачивается к официанту:

– Зайчонок, милый, ты слышал? Выдави немножко овощного сока и улыбку поискреннее – получишь на чай! – оборачивается к Наде, протягивает стаканчик, – Надюша, а ты по-прежнему, серьезно, никого не ешь? Даже теперь? А это не опасно? Есть же незаменимые аминокислоты, липиды, хотя, кто их знает, я в этом слабо разбираюсь.

Минут десять и стопок пять спустя:

– Надя! Я буду писать с вас Мадонну!

– А если родится девочка?

Эдвардо осушил еще рюмашку: Девочка? Вот и прекрасно! Девочка – это всегда надежда, простите за каламбур. О, я вас оставлю! Я вас бросаю, я увидел фактурного дядю и не могу его упустить!

И он унесся вслед высокого лысоватого мужчины с профилем Мефистофеля и солидным пивным брюшком. Мужчина был явно одинок. Шансы Эда возрастали.

Снова прозвенел один звонок, другой. Они всё ждали в опустевшем буфете. Наконец, Фомичёв откуда-то явился и вновь повел лабиринтами служебных коридоров. Надя, озираясь со смесью любопытства, восторга и ужаса:

– Мы, что, полезем к осветителям?!

– Да. Вот по этой лестнице. Осторожно, ради бога.

– О, Юг'а, манифик, шарман! Я чувствую себя как будто на "Русских Сезонах"! Дягилев не видел своих спектаклей: он работал со светом, был рабочим сцены, а не сидел в ложе в зале. И покуда весь этот коллектив Художников и Актеров работал над производством спектаклей, они как-то уживались, но когда к ним пришли успех, деньги, слава, то они разлетелись…

– Саша, подзаткнись и действуй. Ты всех задерживаешь. Лезь уже давай-на, наверх-на!

– Я… Обескуражен. Актеры вдохновенно несут отсебятину. Постановка шикарная, блестящая, чудесная. Декораторам и всему цеху театральной мастерской – виват! Мило, трэ жоли! дерзания юношества следует поддержать.

– Пшш, пшш, замолчите оба, с'иль ву пле, алёр. Или нас выдворят и отсюда.

***

Часом позже, в студии Эдвардо Фокина.

Эд вытаскивал всё новые и новые полотна, снимал покровы с гипсовых и глиняных статуэток и болтал без умолку:

– Мы с вами, друзья, переживаем ужасное время падения вкусов. Та самая терпимость привела к тому, что теперь любая пачкотня признается творчеством. Наивное и обывательское искусство выходит в тираж. Что мы видим в современных тенденциях дизайна? Разрушение форм. Как жонглер или фокусник, художник в наше время должен уметь выходить за пределы обыденности, но не терять функциональность вещи. Так появляются предметы интерьера, словно побывавшие в эпицентре ядерного взрыва, перевернутые вверх тормашками, размягчившиеся и даже отделенные, отторгнутые от своих прежних мест и значений. Что вы думаете, богатый инструментарий дает тебе крылья? Нет, он лишь делает досаду острее.

Надя разглядывала какую-то недоделанную скульптуру и улыбалась. У фигуры были готовы торс и голова, вместо рук торчали пучки медной проволоки. Рядом была пришпилена булавкой фотография модели.

– Мне вот эта ваша кареглазенькая очень нравится.

Эд не обратил на неё никакого внимания, продолжал:

– Человек, из заданных блоков в программе собравший любую х..ню, может её тут же напечатать. И это будет три-дэ-форм-концепт, и это будут покупать и станут этим восторгаться. То, что люди торгуют идеями, не новость. Но когда они замест таланта продают гэрбейдж…

Эдвардо регулярно приправлял речь англицизмами и вполголоса матерился, прокладывая маршрут по пыльным закоулкам своей мастерской. На стеллажах лежали свернутые в рулоны холсты, кальки, миллиметровая бумага. Какое-то стрёмного вида чучело с усами.

– Разговоры о деградации или смерти искусства или языка, по-моему, беспочвенны. О том, что в настоящий момент времени мы отвлекаемся на "загрязнение" или "шум", что нет ничего естественного, прочного, вечного, только пена дней. Но так ведь эта тончайшая вуаль и есть само биение жизни. Оно похоже на красочную мозаику, на круги из камней, на коллаж, ряд подобий, волнообразный узор. Немец (или австриец?) Гендель пишет оперу для английского двора на итальянском языке. В разные эпохи люди на западе увлекались восточным, и как мне видится, всё, что есть приятного из восемнадцатого века и ранее, в том числе, книжное дело, опера и фарфор, – всё украдено из Поднебесной. Комбатай, Юра, как это по-русски? Храбрость и ум недостаточные качества настоящего мужчины, для человека вообще. Необходимо взращивать широту взглядов, вкус, чувства, да-да. Русское дворянство, офицерство прежде всего да простят мне это слово – лирики, а лишь затем – люди при оружии, при шпаге. И для меня естественно сословие, что вы, Эдуард, презрительно зовете военщиной…

– Ты просто не ровно дышишь к мужчинам в униформе, вот и весь сказ. А я не устану твердить, что война и солдафоны – нечисть, общественная зараза.

– Тогда почему у тебя есть серия картин с русскими богатырями и святыми-воинами?

– Это другое. Это на заказ. За это мне деньги платят. Патриотизм популярен. Что не означает, что я надену лапти и косоворотку и скачусь до рисования лубков, политических комиксов. Меня не заставите в дождь и холод торговать матрешками у мостА.

– У мОста, Эдуард.

– Ваши речевые нормы требуют коррекции, Эдичка.

– Пусть моя безграмотность вопиюща, но ваши правки моей речи бестактны.

– О, ну я тогда тут всех младше и еще менее образованна, сразу видно, Уфа приехала! Говорите, говорите же еще, мне очень интересно пообтереться в среде питерской интеллигенции! Кура, греча и поребрик!

– Надинн, ну чито вы! Вы – настоящий человек в нашей компании. Мы – пустые, выхолощенные временем особы.

Эдик громко чмокнул воздух, подсел поближе к Заможскому, взял его руки в свои:

– А вот я не согласен! Во мне бушует вулкан страстей! Ау, какие у тебя ледяные пальцы!

– Бесстыдник… Старая кровь меня больше не греет.

Пан обменивается с Юрой быстрым многозначительным взглядом и спешит отсесть от пьяного Эдика в сторону.

Сидит Эд над иллюстрацией "Усадьба новгородского художника двенадцатого века" и думает печально, что отстал от жизни. Эх, вот это особняк! Не то, что я, до сих пор, по съемным комнатам.

– А ваш рисунок я позже переварю.

– Боюсь, вы потерпите фиаско. Целлюлоза для человека несъедобна.

– Александр Феликсович, я вас готова слушать часами. Почему вы ни пойдете в лекторы нашего ВУЗа? – подала голос Надежда.

– Я хочу, чтобы люди воспринимали мои слова не как теоретические концепции, а как живое чувство. И я не умею, читобы увлечь толпу. О чем я говорю свободно в частной беседе не получится передать многим. Мне будет неуютно за кафедрой, как за барьером для скаковых лошадей. Вольтажировать перед публикой. Юра, а вы домой?

– Да, мне завтра на другой конец города к семи утра. То есть, черт, уже сегодня.

Застегивает молнию на кожаной куртке, а руки не слушаются.

– Юра, как же вы поведете? Вы же под мухой. Не хватало еще, чтобы вас задержали службы правопорядка за вождение в нетрезвом виде.

– Я свою норму знаю. Это вон Эдик твой в зюзю. Пойди, утешь. Он там плачет, по ходу.

– Я? К чему – я? Ну, хорошо. Где он?

– В ванной.

– А где ванная?

– На втором этаже, направо.

– Юра, что вы с ним сделали?

– Э, думаешь, я домогался его любви? Фиг вам, очень мне это надо. Поэтому и рыдает.

Юра проверяет документы, напевая вполголоса.

– Но чито могу сделать я?

Юра шепчет что-то на ухо, до Нади долетает "иди-иди, а то он не в слезах утонет, а в собственной…" – "Ты его не мог остановить? Сколько вы еще выжрали вискаря?" Закрыл за Юрой дверь, вернулся.

– Надюша, у вас глаза уже слипаются. Ложитесь тут. Надо было вас отправить с Юрой?

– Спасибо, не волнуйтесь вы так, пан. Я написала Коле, он утром меня заберет.

– Ке малёрёз. Я не мог предугадать. Всё так хорошо начиналось.

– Что я, пьяного Эда не видела? Другое дело, что я могу чисто рефлекторно, с ним за компанию, потому что стала резко реагировать на запахи. Идите, отпаивайте его, чем найдете.

Художник лежал в одежде в ванной и в самом деле стенал и плакал. Резкий запах рвоты исходил от брошенного на пол мокрого полотенца.

– Эдвардо, вы как большое дзиця. Чито вам неймётся? Как можно так надраться, чито себя забыть? И вам не стыдно? Пойдемте, я помогу вам. Умойтесь, переоденьтесь и ложитесь спать.

– Уйди, с***! Я окружен вероломными льстецами, лицемерами и духовными кастратами! Ваше сочувствие неискренне! Ваши слова – лишь шаблон, с тем же успехом я могу слушать запись голоса, который будет повторять одно и то же, как автомобильный самоучитель английского! Ааай, я умру, и на моей могиле высекут "вот лежит замечательно несчастливый человек".

– Эдичка, свет мой, не вынуждайце меня.

Ксафа сунул нос в морозильную камеру холодильника, но льда не нашел. К его удивлению там лежали расфасованные по пакетам деньги. Да, Эдик не доверял банкам и хранил гонорары дома, как твой Плюшкин. А минеральной воды в помпезной двухуровневой студии Эдвардо не нашлось. Тогда Заможский освободил от кисточек и шпателей ржавое некогда синее ведерко, открыл окно, набрал с подоконника снега и высыпал за шиворот Эдику.

"Что ты творишь?!" – "Привожу тебя в человеческий вид. Ну и мука мне с тобою, ай-ай, а такой был светлый мальчик, призёр, лучший выпускник Академии Художеств за 199* год, почетный член союза, сам президент руку пожал…" – "отстань, пусти, с***…"

– Пожалуйста, мон фрэр, постеснялись хотя бы гостьи. Не говорите ничего такого, о чем потом пожалеете. Мне кажется, вы сами ощущаете, что заняты не тем, к чему лежит ваше сердце. Я отлично помню ваши бесподобные эскизы, в них есть изящество и редкостная грация, дух Возрождения.

– Мне остро нужна средневековая натура. Знаете, такое лицо, как на полотнах Брейгеля.

– Думается мне, вы могли бы найти такое в изобилии у слабоумных и побирушек на вокзале.

– О, Саша, а ты можешь быть жесток! – с укором в голосе сказал Эдвардо, раздеваясь донага перед старым знакомым. Впрочем, того совершенно не волновали его заросшие рыжей шерстью мясистые формы. Он листал купленную в фойе драму "Дидона и Эней".

– Нисколько, мон анж. Я строг, да, но вам же на пользу. Завязывайте с богемной жизнью. Этим вы лишь наносите урон своему здоровью и укорачиваете ваш век.

– Вы знаете, пан, что такое гранж?

– Конечино! Это маржинальный шик.

– Когда вы не надеваете вашу служебную улыбку, вас не легко узнать.

Лавандовый кондиционер и раскаленный утюг.

– Я считаю, злейший враг человека – это он сам.

– Когда-то, когда я был юн и беспечен, я наивно полагал, что творю наравне с Модильяни.

– Ого! А теперь?

– А теперь… Я вчера первый раз за три месяца взял в руки кисть. Чтобы помыть.

– Меня пугает ваше чувство юмора.

***

Давайте о забавном и милом. Вот Эд придумал удивительно нестандартный для него ход конем. Ага, вы не покупаете мои фундаментальные полотна с изображением панорамы ночной жизни Москвы, что это не может служить украшением вашей усадьбы? Говорите, я продал в Лондоне две картины только потому, что примазался к выставке лиц с ограниченными возможностями, и меценаты решили, что я – дебил? Ладушки… И он широко распахивает двери своей студии и организует действительный мастер-класс для сирот. Правда, среди сирот был замечен (но не схвачен с поличным) также наш Саша З. Они расписывали гипсовые тарелочки. Все счастливы.

4.2. Утка

Такато Ямабиру вышел на рассвете из Эдо и направился в провинцию Х. Он шел пешком, одетый в простое поношенное синее платье, с узелком в одной руке и луком со стрелами в другой. Его ждал в гости муж сестры, Куро Кадагата, живший в это время года в небольшом имении в деревне Нараэ, возле Ниигаты. Харусамэ Ита, молчаливая служанка, прислуживала их семье много лет.

Сливы роняли свой цвет с каждым дуновением холодного ветра с гор. Небеса сверкали тем оттенком синевы, что бывает только в апреле. Белые облака, похожие на перья гусей, лежали на вершине Фудзи, и прелестно розовели на восходе солнца. Дышится легко, дорога не в тягость.

Близился полдень. Такато сел в раздумьях завтракать на корень старой кривой сосны. Всё ещё было холодно и сыро. Где-то высоко в небе издавал резкие звуки невидимый сокол. Такато выпил припасенной воды. Улыбнулся. Куро всегда производил впечатление странного человека. Как говорят, слегка не от мира сего. Впрочем, сестра никогда не жаловалась на мужа, и Такато мысленно обещал себе соблюдать все правила вежливости в их доме.

Без приключений и без навязчивых попутчиков Такато преодолел дорогу. Вдоль нее ему не раз встретились поросшие мхом капища, где-то посвященные благочестивым монахам каменные изваяния боддхисаттв, а где-то капризным духам природы. В Оромэ Такато даже оставил подношение, хотя и не планировал: он всегда говорил, что он слишком ленив, чтобы считать себя верующим. В детстве – да. Он хорошо помнит, как важна была вера в могучие силы в детстве.

Однажды, Такато с сестрой заблудился в горах, ему было пять, а ей шесть лет. Тогда всё казалось им живым, одухотворённым. И колесо старой мельницы, что вздыхало и стонало ночью. Участниками их простых игр были камни и палки. Камни были важными гостями. А палки – их лошадьми. А рыбки в ручье точно были живыми, тут не поспоришь. Он не помнит точно, почему, при каких обстоятельствах, но они поссорились в игре, сестра стукнула его и нечаянно слишком сильно толкнула. Маленький Такато полетел кубарем на острые камни. Когда родители отыскали их, Такато, с рассеченным в кровь лбом, твердил одно, что рядом крутились две лисы, и это они виноваты, а вовсе не сестрица Яёи. С тех пор у Такато шрам на лбу и крючковатый сломанный нос. Да, он не записной красавчик. В юности над ним потешались, прозвали Коршун-Такато. Он не обижался. Но после той страшной ночи в горах стал более молчалив и замкнут. Почти никогда не смеялся.