Махавира

Я переночевал и тронулся на первое сентября. Поток состоял из сотни, поделённой на пять групп по узким ремёслам. Я в первый же день подружился с однокурсником и убеждённым готом. Всегда в чёрном, в кампилотах. Его звали Эдик. Он величал меня Сошка.

Я вернулся после торжественной лекции в общагу. Первый курс в первую смену, а мои соседи-старожилы ходили во вторую к обеду. Это означало лишь одно – телевизор будет убивать и так уже расщеплённый мозг всю ночь, им же не надо рано вставать. Каждый раз нужно будет выклянчивать убавить. Ко мне подкатила группа из незнакомых старшекурсников, начали разводить меня проставиться на ясную поляну за заселение. Они выцепили и Васю сироту. Мы пошли в магазин, парень с пузом Ильнур взял себе пиво, потом он украл батончик шоколадки. Его друг тоже взял бутылку, и я с Васей внесли деньги за покупку. Мы сидели в скверике и Вася уже спалился в своём неадеквате. Ильнур реально хотел измолотить его за воистину выбешивающие реплики и ответы. Вася окоченевал на одной точке, серьёзно задумывался и выдавал очевидный невооружённому глазу вздор про проблемы, которые надо решать. Короткорослый дружбан Ильнура поведал, что в общаге не прекращается неистовая вражда между татарами и кавказцами. Я на мгновение подумал, что они активно вербуют нас за себя.

В комнате с тумбочки пропала моя дорогостоящая сотовая труба – чёрный кирпичик самсунг за дорогие полторы тысячи целковых. Ильнур или его маленький спутник сделали это, я не сомневался. Они бывали несколько раз на хате.

Я вышел во двор и сказал прямо этому татарскому сборищу, что кто-то украл у меня сотовый телефон и кроме вас в комнату до исчезновения больше никто не заглядывал. Они не изобрели ничего лучше, чем завалиться к нам в комнату под ночь. Они чуть ли не сволокли меня со шконки, а я, естественно, не спал и пребывал в состоянии душевной взволнованности: ни сотового телефона, ни надежды, ничего. Они насильно заставили пойти со мной умалишённого Васю. Мы вломились к каким-то спящим второкурсникам. И этот Ильнур и ему подобные начали наезжать на этих разбуженных парней, которые вообще не при делах. Татары потребовали тех встать и сразу подняли за ними несколько матрасов в якобы поисках украденного. Они демонстрировали мне и Васе свою силу, то, как они могли себе позволить поступать с другими людьми. Насколько нужно быть без чести и совести, чтобы организовывать такое позорно-похоронное, траурно-погребальное для себя самих представление. Я никогда не испытывал ни к кому ненависти, достаточно лишь просто никогда в жизни не видеть и не слышать. И это были почти одарённые выпускники самого престижного экономического вуза Поволжья. Они добавили очков в копилочку респектабельности академии. Я молча наблюдал, как они продолжали допрашивать заведомо невиновных. Никто же кроме них самих не заходил, моя палата закрывалась на ключ. Я сам их впускал, когда они стучались. Соседей старшаков не было с утра, а сирота не мог это сделать, я был в этом глубоко убеждён. Они ожидали от меня подобострастных слов, что я ошибся в них, что они были честными и порядочными людьми. Я ничего не говорил, что можно было сказать гнилым трупам. Единственное, что занимало мой рассудок – это план побега из этого кишлака. Но я не был серьёзным человеком. Я вернулся с Васей назад. Когда мы легли каждый на свою койку, я пошутил в темноту, что если это было предварительное знакомство с татарами, каким же будет завязывание непоколебимой дружбы с кавказцами. Вася ничего не ответил, и я его понимал, весь день Ильнур хотел избить его и даже настойчиво предлагал устроить драку, но Вася и это сводил к полнейшему абсурду. Я тихонько помолился Махавире и дал обет, что если наутро не улизну из этой помойки, то поеду обратно домой и больше никогда не вернусь в самый престижный экономический вуз Поволжья.

Если эти татары уже показали, что они были особо выдающимися умами академии. Я ни чуточки не сомневался, что Ильнур был многократным победителем интеллектуальных конкурсов и олимпиад. А его малорослый товарищ уже писал докторскую диссертацию без применения внешних источников, сразу из головы. Страшно было представить, на что были готовы кавказцы, чтобы на практике продемонстрировать бесценные знания, полученные за годы насыщенных семинаров и драгоценных лекций. Их чистый интеллект был столь высокого уровня, что даже престарелые преподаватели боялись вступать с ними в открытую полемику. Всё это свидетельствовало лишь об одном: в этом общежитии мне не место среди сливок академии, я ещё был не готов отведать мудрости от осведомлённых.

Третьего сентября я собрал все манатки в наплечную сумку Руссия и прямо с ней пошёл на занятия, чтобы больше туда ни ногой.

Приплыли. Я нарциссист. Нормально. Я глубоко интересовался этим явлением, так как сама мысль что кто-то может быть влюблён в себя больше, чем в меня, сама эта мысль сводила меня с ума. А в итоге оказалось, что это я и есть. При этом я прекрасно осознавал, что я полное ничтожество. Но пока я в своей норе я мог фантазировать, что это отнюдь не так. Мне однажды сказали, что я ненавижу себя, но другим не позволяю это делать.

Не, со мной всё в порядке.

Я кратко познакомился со всеми из своей группы до звонка на семинар. Генеральские сынки, судейские, всякие на ком зиждется наше Отечество. Платное обучение в моей академии было самое высокое по области. И среди однокурсников оказались два брата, которые находились в поисках жилья. Старший Петя, а младший был на год младше Пети и его звали Федя. Эти два примитивных пари показались мне добродушными на вид. Первую лекцию по теории права вела училка, которая оказалась безумной, насколько она хотела всё чрезмерно контролировать. Она ловила каждого взглядом, кто излишек дёргался, ждала, чтобы он сидел смирно. Первый курс – все почти ещё школоты, всем ещё хочется проказничать. Я отправился ночевать к родственникам, они меня здорово выручили.

Я сблизился с двумя братьями и мы энергично принялись подыскивать съёмную хату. Ездили в сомнительные агентства – однодневки, но а куда было деваться – я не мог долго оставаться и стеснять собой родственников. В одной из фирм мы решили раскошелиться, сложились, заплатили. Там сидели сексуально привлекательные девушки, и эти братья сидели лыбились от счастья, что им перепало на халяву потереть с женским полом. А всё потому что пока мы искали жильё я шаг за шагом постигал какими же конченными баранами были эти двое. Так жаль, что я с ними связался, но тем не менее, протратив неделю, изрядно поднадоев родственникам, мы всё-таки нашли угол. В районе каких-то маленьких трёх озёр, между пятнашкой и загорой. Как только нога моя перешагнула порог квартиры, Федя и Петя приняли другой оборот на глазах. Они выросли в школе – детском интернате, где и спали и ели и всё делали. А родители их жили в деревне, где поблизости нет школ. Они начали передо мной устраивать бычки друг на друга. Каждый хотел быть в моих глазах лучше другого. Это делали, как полностью бессознательные парнокопытные, кидались репликами – смотрели на меня, снова и снова. Старший был более рассудительным, он больше молчал и оставался пассивным. Он был худой, как я и даже хуже, в дибильных очках для тридцатилетних. Федя был с крысиным беспощадным лицом, как же я ясно видел насколько же он был уже мёртв.

Так проносилась осень, я ездил каждые выходные домой на электре. С каждым днём я всё меньше и меньше записывал лекции и в один момент я начал грызть семечки и харкать в тетрадь. Я больше никогда там ничего не делал. Мы сидели с Эдиком на самых задних партах и никогда не слушали, что там бормоталось для тоскливого записывания. И вечно кто-нибудь тщетно просил подождать, так шла бы в школу скорописания, а не в самый престижный экономический вуз Поволжья. К нам примазался и третий, к которому с первого дня крепко прилепилось погоняло Коммунист. С Эдиком нас связывала страсть к року, мы слушали Хим, оба играли на электрухах, оба были просто отбитыми по жизни. Коммунист же больше всего любил обсудить гомосексуализм, он смотрел всякий глубарт, читал шизиков, одевался, как Ленин. И мы втроём беседовали на перемене о музыкантах, коммунист вкинул любимую тему, а Эдик сразу ответил Пласебо.

После занятий мы пошли на незаконный рынок, где свободно торговали палёными сидишками, забитыми под завязку всем, чем пожелаешь: ментовские базы, горы порнухи, виндовсы и один самый заветный со всеми студийными альбомами Пласебо. О да, они сразу отмели подтухших Химов в сторонку. Они стали единственными, у которых я послушал и одобрил каждую спетую песню. Их музыка – гимн одиночеству, но не тому, что загибает, а тому, что к голой истине приближает. Такой феерический человеческий голос. Это сопрано на меня воздействовало точно не как плацебо. Эдику они тоже нравились и мы одновременно пели на ломаном англезе. Коммунист поступил по взятке на бюджет. Отдал сотку, по тем временам не хило у кого-то карман прогрелся.

Никто никогда не мог меня не то что сокрушить, а даже прогнуть маленько. Они всеми силами пытались дотронуться до меня, но ничего не выходило, хотя кто знает, что у таких разрастается на уме. Такими были эти братья, они временно перестали выпендриваться передо мной выясняя свои никому не нужные отношения, как фуфлыжники и чмохи. Я стал их основною лёгкою мишенью. Они подозревали, что со мной что-то не в алфавитном порядке и изводили меня, не прям изуверски, но очень ощутимо на периферии, на самых волосках. Они сжирали еду, которую мне накладывала мать, откровенно признавались в этом и ходили хихикали. Дошло до того, что к нам заселилась аж их мать. Эта колхозница торчала перед телеком всю ночь, пока я напрасно пытался уснуть под одним одеялом с двумя умеренно агрессивными зверьми.

Они полагали, что я их дружбан на веки вечные. Самое интересное Федя и Петя поступили тоже через взятки и на бюджет. Они были настолько необратимо деградированными персонажами, что на семинарах, сидя рядом мне было стыдно, что такие люди вообще способны уживаться в цивилизационном обществе. Им бы не помешало носить красную шляпу с мишенью посреди лба, чтобы какой-нибудь умный чувак засадил туда пулю, чтобы таких кретинов не было.

Старший Петя на вопрос преподавателя всегда отвечал, что не готов. Федя начинал пороть такую ахинею, что мне хотелось вышвырнуть его из помещения и не отравлять жизнь других его наличием. Мне нравился только предмет Римское право и учитель попросил Федю прочесть несколько элементарных предложений из учебника. Оказалось, что этот глиняный болван ещё и читал по коротким слогам. Таких, как они любит полицейское государство. Нестерпимо выдерживать человеческую тупизну, в любые эпохи, в любом обществе.

Как в школе, так и на первом курсе я явно выглядел как бедняк и подзаборник. Я не знал, что официально существовала достаточно качественная одежда с разными размерами. Мой рост составлял 183 (6) сантиметра. Я покупал тряпьё на рынках у нерусских. Я не знал, что такое стиль, сочетание цветов, сезонность. Продавцы бежали за мной через весь базар и нередко добивались моего согласия. Они до такой степени желали сбыть мне всё то, о чём я всего лишь спросил. Так подбирался несуразный гардероб, но по одежде человека судили в основном только девушки. У меня были криво мелированные волосы будто на голову просто вылили ведро с краской. Худоба, болезненное отёкшее лицо с неопределёнными кругами под глазами. Хроническая астма немного утихомирилась, а проблемы с почками внезапно исчезли совсем.

Большую часть студенчества академии составлял женский пол. Очень много удивительно красивых, холёных девочек, детки элиты и я – погано одетый инвалид из захолустья твёрдо занял собой чьё-то место. Из вкрадчивых разговоров я узнал, что нельзя просто так встречаться с девушкой, нужно им всегда что-то покупать, а какая могла быть от меня сиюминутная выгода. Всё уходило на проезд и еду. Чем интереснее дева, чем выше её чувство собственной важности, тем больше нужно затратить денег, чтобы фиктивная сделка состоялась. Я не был Кришной, кто просто схватывал себе любую жену, которая была красивой. Ещё и возраст не позволял. Моя мать разрезала ладони тяжёлыми сумками на грязной и нервной работе, чтобы меня выучить, а я буду бегать за девушками, чтобы после растрат моя кандидатура заслуженно победила и своевременно получила добро на занятие любовью.

Я ел быстрорастворимую лапшу и заедал хлебом с копчёной колбасой. Из-за излишка соли постоянно хотелось пить крепкий чай с тремя ложками сахара. Часто случался понос, раздражённый кишечник по-прежнему остро реагировал на всякие сомнительные миксы вроде молочного с фруктами. Из-за повреждённой тоннами лекарств нормальной микрофлоры и такого скверного питания я ещё беспрестанно пердел. На перемене я уходил куда-то в край и пускал по ветру сернистые газы, чтобы никто не отравился. В компании я мог серануть и было слабо заметно что кто-то учуял, но я не признавался. Эдик знал, что у меня метероизм, но он держался очень достойно и никогда не попрекнул в этом.

В академии существовали компьютерные классы с доступом в интернет для учёбы. После занятий я посетил один из таких и впервые окунулся в было бесконечность информации. Я растерялся и не знал куда заходить, за всеми компами следили. Одногруппник до этого говорил, что зарегистрировался в каком-то новом контакте для всех российских студентов, но мне это было неинтересно, и я читал про скудный набор рок-групп, которые я знал только по песням. Теперь можно было узнать историю создания, биографии участников, увидеть неизвестные плакаты. Мне не нравилось когда в музыкальном коллективе выделяли и всегда акцентировались только на вокалисте. Раз он пел, значит он лидер, на плакатах в центре, в клипах большая часть времени только ему. Таковы были химы. Международным эталоном справедливости являлись раммштайны. Даже на обложках альбома можно было увидеть только одного ударника или бас-гитариста, на фото вокалист вставал с самого краю. В Пласебо было всего 3 человека, мой проигрыватель на несколько сотен мегабайт был забит всеми их альбомами. Как только я зашёл на их сайт меня обнаружили и сделали замечание. Я не стал пререкаться. Не зная, что ещё интересного есть в интернете я покинул класс.

Эдик очень любил группу Нирвана, но мне она показалась безвкусной, грубой и немелодичной. Нас, как инвалидов определили в специальную группу для занятий физкультурой. Мы ходили в парк Гагарина и там просто делали круг вокруг и возвращались. Я узнал про секцию баскетбола, а в школе я занимался этим видом спорта углублённо вечером с тренером. В академии же в первые пять минут, увидев мой уровень подготовки, меня немедленно попросили покинуть спортзал и больше никогда не приходить.

Учиться было гораздо легче, чем в школе, главное – ежедневно посещать семинары и лекции, где отмечают присутствие.

Моих сожителей я больше не мог выносить. С матерью они стали ещё смелее и психологическое давление на меня резко увеличилось. Она устроилась работать в ночь на завод по производству мороженого. Я также вместе с этими болванами подыскивал себе, где можно было заработать. На хате появилась гитара и пока тепло мы выходили поздно вечером на улицу. Я пел на весь двор популярные песни вроде зверей, сплинов, бидва, классику по типу Цоя и Бутусова. Всегда исполнял с напечатанных листов, я никогда не запоминал слова песен и аккорды.

Коммунист оказался очень начитанным и славным парнем. На лекциях он присоединялся ко мне и Эдику. Он постоянно всё едко высмеивал и ловко подмечал детали, не уловимые взору большинства. Я восторгался его изощрённой иронией и сарказмом. Когда коммунист находился с нами мы как правило хранили безмолвие и любезно предоставляли ему полную волю решительно высказываться обо всём, что он только пожелает, включая нас самих. Он любил нас за это. Коммунист докатился до того, что приклеил моё вырезанное фотолицо к порнодевушке на чёрно-белом напечатанном снимке. В её тело входили трое мужчин, двое сзади и один спереди – по одному на каждое отверстие. Испытав мою световую реакцию на это оригами, он чуть не упал передо мной на колени. А я всего лишь молча улыбнулся и похлопал его по плечу. Ни с того ни с сего мы с Эдиком нарекли его по-новому: Большевик.

Так уморительно: чем дальше, тем яснее проглядывается то, что верно сейчас через пять минут уже неверно. Всё потаённо или явно менялось, всё всегда стремилось к смерти, даже дерево когда-нибудь умирало, даже металл. Я никогда не бывал серьёзным, чтобы так упорно держаться с невозмутимым видом. Чем серьёзней я выглядел, тем серьёзней смеялся.

Двадцать четыре великих мастера отреклись от своих царств. Махавира стал последним двадцать пятым великим мастером джайнов.

А я разъезжал на электре. Там часто убегал от контроллеров, перемётываясь из одного вагона в другой. Хотя студак давал скидку полтос процентов за билет, я просто всегда хотел нарушать общеобязательные правила, хотя бы такие невинные и легчайшей степени тяжести. Были контроллеры, что настигали, но я наблюдал каждую индивидуально неповторимую ситуацию жизни. Я вручал им всенародно любимую всеми нашими взяточку. Я угощал тётенек монетой, а они делали вид, что запомнили меня и пробивали самый дешёвый билет на одну остановку. Числовая разница между взяткой и билетом проваливалась в отдельный кармашек на форме.

Каждое воскресенье я ехал от родителей на учёбу в Саратов. Я продолжал учиться на первом курсе самого престижного экономического вуза Поволжья. И со мной на семнадцатый тралик всегда садилась девушка, внешне не очень если честно, но просто каждый раз мы встречались взглядами на остановке, забирались вместе в усатый транспорт. Ближе к зиме она почему-то сказала пошли и так я впервые в жизни начал беседовать с девочкой, которая не была моей одноклассницей. Я не знал о чём говорить между собой двум совершенно незнакомым людям. Я просто сказал, что слушал химов. И она, как мне показалось, развела турусы на колёсах, что тоже их знает, всё ради того, чтобы клеился трёп.

Её звали Ульяна. По её характерному тембру я сразу сообразил, что она была царских кровей и училась аж в аэрокосмическом аж на бюджете. В тралике мы долго ехали вместе, потому что где пятнашка и где а ля гар. Ну и сотовый я купил ещё через две недели после той кражи в общаге, самый дешёвый вариант. Я никогда не просил денег у родителей, ничего не просил. Что можно было просить у людей, которые и так уже всё отдали, включая свою жизнь на тебя. Пожертвовали своими собственными жизнями в угоду тебе. Они, возможно, и не особо хотели, чтобы из тебя выросло нечто особенное. Чтобы замуж кто-нибудь взял достаточно.

Мы обменялись телефонными номерами с Ульяной. Она вышла раньше. Я остался наедине с собой в пустом тралике. Редко кто доезжал до пятнашки ещё. Выйдя на остановке, я долго медлил: в съёмной хате, где я жил с двумя примитивными животными и их мамашей объявились свежеиспечённые квартиранты. Это была семейка с орущими детьми, какая-то старуха с ними нерусская. Я застал их мельком когда уезжал вечером в пятницу в Октябрьск.

Сразу на пороге два брата кинулись ко мне, чтобы унюхать чем можно было с меня поживиться. Вторая комната была настежь открыта, там женщина качала детскую коляску и гремела бубенчиком. Это была поздняя осень. На мне мокли носки из-за рваных зимних башмаков. Я носил их всегда, кроме лета. И всегда одевал кучу носок, чтобы было тёпленько и колготки женские тёплые под джинсы, чтобы тоже было тёпленько.

Я наблюдал до чего я докатился, все эти люди, они так мешали мне. Они все были непроходимо бессознательны, дрожали от страха или истошно обижали других. Они всегда думали о себе одно, а про остальных иное. И чем спокойней я был с ними, чем тише, чем безмолвнее, тем больше они зверели. В глубине души они всегда хотели за что-то зацепиться, схватить это, сжать в руках. Но чем сильнее давление на сладкий плод, тем быстрее из него выталкиваются соки.

Невозможно было изменить другого человека, невозможно дважды умереть. Невозможно остановиться – невозможно взлететь.

Я прошёл на кухню и начал робко заталкивать продукты из сумки в холодос. Федя и Петя зорко следили за каждым моим движением, их мамаша как обычно пялилась в зомбоящик перед ночной сменой. Я видел фантики от мороженого в мусорке. Значит она устойчиво снабжала своих ненаглядных деточек животным белком и лактозой. После ужина я тоже стал залипать в ящик со всеми. Через стену возвратился муж новой соседки. Как же они громко начали болтать, будто во всём мире, кроме них больше никого не было. В этот момент запел Сосо Павлиашвили и я улыбался, когда смотрел. Федя заметил, что я был в ином состоянии, не в таком, как остальные. Он ухмыльнулся своей крысиной мордой и налепил на меня погоняло: Сосо. Это было столь мерзко, он так это выговаривал и ещё и при Эдике и при Большевике. Он хотел взять у меня за щеку, но не мог этого сформулировать из-за подавленного и провалившегося в чистое бессознательное. Эдик тоже не усмехался надо мной, когда этот безумный ублюдок именовал меня Сосо. Я не мог реагировать, это касалось меня очень поверхностно, на кончике ножа и как дуновение ветерка. Мне нужно было просто перестать его отражать, чтобы не тревожиться, чтобы не было ряби на моём зеркале. Для этого нужно, чтобы этот человек вывалился из поля зрения. Родители сподвигли меня не выносить более той кошмарной жилищной и, главное, психологической западни, где я уже изрядно увяз.

Хотелось стать нулём, потому что он выглядит как целое, округлое, без острот. Единица уже как пика с гарпуном на конце, единица не годица.

Я позвонил Альбине и мы повидались вечером в парке на Стар-Загорал. Говорить с ней было совсем не о чём. Что с братьями, что с ней – вообще никакой разницы. Я немного рассказал ей о своей непростой жизни, о том как меня изничтожают эти два интернатовских черта. Тело Ульяны не было притяжательным, может из-за времени года, она гарцевала в своей шубке из натурмеха. Чтобы все видели, что не на помойке себя отыскала.

Весь день мы смеялись с Эдиком над словом атякш. Я признался, что я мордвин и к атякшу ещё добавил мон тонь вечктян. Но атякш самый смешной. В школе меня мучил новенький одноклассник. Он постоянно меня задирал, дёргал, по-детски боксировал на мне. Я не реагировал. Я наблюдал насколько это далеко могло зайти, почему этот человек так ко мне прицепился. Он всё больше смахивал на маленького покойника, что так тянуло к единственным живым. Я проболтался тогда об этом матери и она припёрлась потом в школу и классухе высказала, что меня грызли. Этого пацанёнка привели тоже и когда моя мать спрашивала его почему он меня доставал, он просто стоял с широко открытым ртом, зрачки бегали где-то в потолок. Такие люди неизменно вырастали и окукливались в паразитов-кровососов, которые желают владеть большим. Он судорожно цеплялся за меня, но меня не было в тот момент, я просто свидетельствовал сущее таким, каким оно должно было быть.

И Ульяна позвонила мне и сообщила благую весть: она нашла мне вероятное жильё, рядом с академией и недорого, потому что с кем-то. Сердце моё ликовало от экстаза. Я ещё оставался с братьями, их мамой, чудными соседями с орущими детьми. Но всё это проходило гладенько и моя загадочная планида полностью и целиком зависела от прямых переговоров с владельцем лакомого и недорогого местечка.

Ульяна привела меня на квартиру. Это трёшка: покоцоная, старая, дряблая, умирающая. Меня приняли прямо в моей будущей комнате. Внутри уже жужжало хочу. Стол, койка, шифоньер и маленький ч/б телевизорчик. Владельцы – древняя бабуля и такой же древовидный сын её. Я впервые в жизни увидел настоящего архата. Говорила Лидия Викторовна: не шуметь, до тебя хороший парень долго жил, но не из Октябрьска, а из Октябрьского в Башкирии. Я поклялся быть хоть куда, быть смирным. Она одобрила меня, а её сын не произнёс ни слова. Он выглядел полностью отсутствующим. Бабка угадала меня и немедленно отрапортовала, что Ерёма больной стал душевно сразу после срочки в радиолокационных войсках. Я тут же подумал, как можно было сбрендить от обычных спутниковых тарелок. Он был седой, с длинными волосами и такой же длины бородой. Потом в совещательную комнату забежала кошка. Я попросился в туалет, эта вонь и полное отсутствие ёжика сразу въелись в девственную плоть. Кошек ещё и две.

Ладно, скорей собирать вещи, переезд, я просто сказал Ульяне спасибо и пошёл вниз к озёрам. В предвкушении освобождения, как сладко внутри. И я похвалился им при возвращении, что встречался с настоящей тёлкой. Говорить о моём намеченном съезде было очень опасно, эти стервятники заклевали бы меня за ночь. Утром перед выходом на учёбу я ринулся собирать сумку, по ходу я вкратце выкладывал этим недоумевающим глупцам суть моей суеты. Я очень быстро собрал вещи, а учинить кровавую расправу надо мной мешала их мамаша. Петя лыбился и нелепо спрашивал а чего так, а почему, а что не нравится. А Федя просто заживо сгорал от слепой злобы на меня.

Я бежал от этой беспросветной чумы в виде этих бессознательных людей. Они могли давно осознать, что мне не нужно их внимание, не нужно слушать, что им нравится, а что нет, их наивные сенсуальные причуды, как у детей, которые живут в прихотях бедного воображения. Этим утопленникам не удалось затащить меня под тину их совместной взаимной деградации, когда один подстёгивает другого. Они до такой степени устали друг от друга, возможно испытывали лёгкую ненависть, что хотели затащить и втиснуть меня между ними, чтобы ноль поглощал единицы. Я не реагировал на них и они всё сильнее присасывались, как ложные конские пиявки, от которых никакой пользы. Только со мной они могли проявлять свою реальную, гнилую душёнку. Они хотели завладеть моей толпой, взять себе народу, но мёртвых не воскресить даже взрывом солнца.