Махавира

Александр Поехавший

Махавира

Чем меньше меня, тем больше я есть.

Если я вообще ничто, тогда я есть всё.

Животное Тольятти

Здравствуйте, моё подлинное имя Махавира. В своей предыдущей жизни я был Бодхисаттвой и толковал Дхарму для страдающих существ в Юго-Восточной Азии в области современных Таиланда и Камбоджи. Перед самым покиданием тела я потерял сознание и не наблюдал всё до конца.

Миновала кальпа и я снова вышел из чужого тела ровно в 10:01:88. Раннее утро января, что могло быть ужаснее такой лёдовой поры. Да ещё и в такую рань, да ещё и на плонете Жопа. Но по документам я из Тольятти. Неприязнь к пробуждениям спозаранку оказалась врождённой. Я родился с недостатком дыхания, оно было затруднено поражением лёгких. Проблемы появились прямо с первого дня во внешнем свете.

Ну а каким можно было выползти в эпоху грядущего развала и последующим за ним упадком, который всё продолжается. Полнейшая бессознательность и беспомощность. Ума совершенно нет. Я просто был маленьким чистым зеркалом. Сразу диагнозы: рахит, астма, дисбактериоз и сопутствующие всему этому месиву другие неприятности тела.

Девственный мозг так не хотел всасывать чепуху: мама, папа, дя, нит. Я хотел дальше молча сосать сочные груди полные нектара и полезностей. Моя грудная клетка явно искажалась, она стала вогнутой. Кто-либо не заметил и наступил, но успел вовремя одернуть подошву при хлопках треска.

Постоянные шприцы с затупленными иголками. Распад страны, зачин нового распада, ещё более тягучего и почти не заметного. Они кипятили весь инвентарь, ничего своего не было и нет. Протыкания кожи производились нищими медсестричками каждый день. Они зачем-то хотели, чтобы я продолжал свою жизнь. Вдруг хотя бы он станет кем-то, а не тем-то. Среди такой разрухи как все смогли выжить. Главное молоко и хлеб всегда были по сносным цифрам на тетрадных листах, вырванным и вдавленным в животворящее питание.

А я всё болел и болел с дыханием как сопло сопки – свистяще-хрипящее. Воздух ещё не загазован миллионами стальных чудовищ, к которым всё больше и больше стремилась каждая семья. Колбаса вкусная и невкусная – дорогая и дешёвая. У вкусной даже тонюсенького ломтя хватало для сытного наслаждения. Забавой было ещё и натирать чесноком корочку чёрного хлеба. Но я уже сам ходил на горшок, но по прежнему сосал через резиновую сосочку молоко. Тогда оно было, как и воздух ещё натуральным. Все настолько доверялись друг другу, что в ЗАГС прокидывали прошение о разрешении стать зависимыми друг от дружки. Настолько верили, что каким-то чудом отдельные лица захапали себе всю большую землю. Никто и не заметил, кто там что себе присвоил или купил на деньги, которых ни у кого никогда не было.

Эта фиолетовая страна вынужденно принимала курс на обезьянничание западу и одновременно с этим отход от всего восточного. Но чем больше жители хотели быть похожими на тех, кто постоянно улыбался, тем уродливее они становились. Век подходил к концу. Люди, у которых было всё для путной жизни продолжали истязать себя и других. Никому не нужная горстка на юге пожелала быть ни от кого не зависящей. Вместо того, чтобы обнести стеной и предать вечному забвению непокорную территорию, без которой всем было бы только легче они посылали туда рано умирать зелень. Свои-то не нужны были, а уж эти, с которыми у основного населения никогда ничего не было общего и подавно. Но для тех, кто отправлял любая сторона являлась крупногабаритным мусором. Нестерпимая жажда удержания в своих поганых и загребущих ручонках не только человека, но и даже клочка федеральной земли не выжечь ничем в тех, у кого внутри заел помойный, сильно изношенный совок из чугуна. На смену одним уставшим припирались другие такие же.

Существенно поздней ночью я ощутил что-то неладное с собой. Любопытные партизанские движения неизвестной природы. Это не прекращалось, неподвластное моей воле или уму. Что могло быть хуже, чем ночная вылазка глистов. То, что творилось на выходе из шланга стало нестерпимым. Свербёж от шевеления паразитов принуждал меня беспрерывно корпеть на горшке и тужиться в уповании на то, что ещё осталась спасительная масса, которая вытолкнет и заберёт с собой окаянных червей. Из-за сильных препаратов для лечения астмы иммунитет убивался и любая инородная гадость чувствовала внутри меня, как дома.

Когда моя корявая речь стала чуть богаче я выразил то, что выводило из равновесия. С клизмой сделалось полегче: быстренько промыл, лёг дрыхнуть. Вероятно, чтобы лишний раз не травмировать меня или ради спортивного интереса иногда мать вручную выискивала глистов под ярким светом, изловчаясь схватывать яйцевыводящую гадину.

Старший брат являлся моей противоположностью. Я всегда молча терпел мутные боли от своих врождённых неудобств, а этот постоянно орал и истерил из-за преследовавших его вспышек мигрени. Он никогда не брал меня вместе погулять, но мне и не особо надо было, я мог поиграть и побеситься с первым встречным.

Мы остались с братом наедине и решили развлечься в камень, ножницы, бумагу. Он жульничал и выставлял колодец, в который всё проваливалось. За это он волок меня голой спиной по жёсткому паласу, один проигрыш – один прогон. К приходу родителей от моей кожи ничего не осталось. Она была до такой степени стёрта, что проступили пузыри. Мать мазала меня подсолнечным маслом.

С первыми достаточно уверенными шагами меня взяли с собой за грибами. Маленькая лесопосадка показалась огромным лесом, а сыроежки выглядели ценной добычей. Когда вёдра наполнились я принялся пинать непопулярные в народе грибы. Я внюхивался в складчатые, белоснежные шляпки. Они были такими чистыми и так легко было разрушить эту структуру. Всё казалось таким хрупким, таким покорным. Старая кора легко отрывалась от ствола. Отец сорвал травинку и обильно послюнявил. Муравьи набросились на влажную гостью. Отец повелел попробовать на вкус атакованный стебель. Кисленькое прижигало сосочки и хотелось ещё. Я залип над муравейником надолго, намеревался такой кислотой вывести всех паразитов, пожирающих изнутри детское астматическое тело.

Чтобы хватало на еду и оплату коммунальных услуг матери пришлось взять нянчить чадо с синдромом Дауна и многими другими недугами, от которых его голова раздулась до противоестественных пропорций. Родители этого маленького усердно трудились, чтобы вкладывать всё заработанное в эту явную полуживую безнадёгу. Я смотрел в его застывшие глаза и полагал, что совсем нет здоровых от рождения. Ребёнок бо́льшую часть свободного времени невозмутимо сидел на горшке, так что особого беспокойства никому не доставлял. Ему даже передвигаться так было легче, чем на четвереньках: летал, как ракета отталкиваясь ногами. Поначалу смешно и удивительно, потом привыкаешь и не замечаешь.

Я беспрерывно кашлял из-за непрекращающегося бронхита. Внутри всё будто умирало и разлагалось, снова и снова. Чем больше лекарств проглатывалось, тем сильнее хотелось пить. Часто мочился в постель по ночам, ибо под впечатлением от диафильма по-другому быть не могло. Синий аппарат, я заряжал туда моток с плёнкой. В кромешной темноте экран проецировался на белую дверь. Я брался потихоньку крутить ручку, и начиналось пространственно-временное представление. Кадры с пояснительным текстом, так просто, но этот запах раскалённого пластика, такая горячая лента в конце. Мне нравилось трогать всё аномально тёплое, пребывать в прогретом. От холода моё тело плакало, болезни очень легко проскальзывали вовнутрь. Астма давала им добро на раскручивание.

В детский сад я практически не ходил.

Дешёвые синтетические мелкокристаллические порошки разводились в трёхлитровых банках и выпивались как можно быстрее. Всё что нужно было сделать: просто добавить воды. Слыло, что в юпи было много химии, а с инвайтом всё было превосходно. Из-за плачевного усваивания пищи мышечная дистрофия была гарантирована. Главным видом личной покупки была жвачка. Это был популярнейший товар, особенно когда вместо наклеек появились переводилки. Марка Напугай. Жвачка Напугай один, Напугай два, три и дальше. Отличие в переводилках: в Напугай один были сосущие черви, в другом предметы типа лезвия, гвоздей со следами крови, потом появились насекомые. Нужно было намочить фантик и придавить к телу. Картинка держалась недолго, но так не хотелось смывать, даже когда уже всё крошилось и падало ошмётками. Все ходили щеголяли своими исклееными руками, можно было увидеть очень редкую переводилку. Чтобы покупать жвачки и чупа-чупсы я сдавал бутылки.

У каждого имелся нож – главное развлечение середины 90. Правила игры бережно передавались из уст в уста, а новички сначала просто смотрели, тщательно наблюдаешь – потом воспроизводишь. Появилась радуга из пластиковых колец, что переливались при движении рук, как чаши весов. Все её захотели. Явились самолётики на верёвочках, крутишь вокруг на верёвке и он ещё вжжикает. Да, хотим самолётик.

Я любил в догонцы, самая простейшая и весёлая забава. Нужно было нагнать убегающего и коснуться его рукой. Он мается, превращается в зомбака, всё что угодно.

Я любил всех приводить в гости и мать кормила их. Ходить в гости в девяностых – просто сидеть в одном помещении и делать вид, что присутствуешь, ведь с собой у тебя ничего не было, ни в карманах, ни за душой.

Меня не интересовали ни девочки, ни мальчики. Всё, что мне хотелось – это игрушки, которыми можно было управлять и последовательно проводить над ними опыты. Роботики – разные головы зверей с телом человека были вышкой. Я капал из пузырька одеколон и надзирал, как деформируется от горения тело. И пока полыхал один, я поднимал его и капал на другого. У меня также имелась одна мягкая игрушка – это розовый мишка. Я разрезал его ножом и запихивал внутрь всё, что влезет, а потом снова зашивал. Красил красной акварелью будто это была настоящая кровь.

Я бегал в догонцы со сложностями – надо было использовать лазилки, они были архинебезопасные: неустойчивые, высокие, низ – жесточайший бетон с мелкой крошкой из острых камешков.

В ванне самой благоприятной температурой было на грани ожога, как в аду – поджариваешься, но никогда не умираешь.

Балаково локализовался на берегу реки. Мы жили в центре города на восьмом этаже. Я нанизывал соску на смеситель и заполнял её до самого предела и как же она красиво летела с высоты и оставляла после себя влажное кричащее пятно.

Пляж рукой подать, народу раз-два и обчёлся, катамаранов вообще одна штука. Много детей бросилось толкать надводный агрегат наподобие чилвелоканоэ. И я за компанию зацепился и стал увлекаемым где глубина ногами не встать. Встал выбор цепляться дальше или спрыгнуть. Над головой зиял сияющий столб смертоносной воды и вертикальные лучи солнца пробивали толщу. Я должен был умереть тогда, а может я это и сделал. Мужские ноги коснулись дна и бдительный ведь хозяин как-то заметил такую незначительную трагедию. Вскоре вместе с другим заплывшим за грань нет дна меня возвращала женщина, а взбешённый отец грозил с пляжа кулаком. Этот проблеск того, как можно заметить мельчайшее побудил меня тренировать наблюдение.

Первый опыт произошёл лёжа на паласе и в дерзких попытках посмотреть, что под юбкой молодой подруги матери у нас в гостях.

На первое сентября я пошёл в школу (изумительно). На втором сентября уже был урок литературы и все читали на скорость. Чем ближе ко мне пододвигало учительский учебник, тем ярче накручивало в животике. Я начал публично читать и по ходу обкакался и сразу привстал. Такой мелкий и понимал уже, что может просочиться, что тогда все обратят на меня жадное внимание. Я галантно и аккуратно, без дёрганий, стойко держал поднятой руку. Молодая учительница с такими добрыми глазами, я легонько выразил ей руками, что нужно склониться пониже, чтобы ухо её оказалось на уровне моего рта. Я сразу сказал, что обкакался и ничего лишнего. И она велела мне сложить портфель, одеть курточку с крючка и идти домой. Дома в ванне я смывал душем с себя всё.

В этот же судный день высохший и отдохнувший я ринулся беситься во дворе. На улице устроили догонцы. Я почти никогда не маялся, потому что быстро убегал от преследования и ловко лазил по лазилке как австралопитек. Ничего из момента падения не было запечатлено в моей дырявой памяти. Удивительно, что можно было так просто вырезать такие кусочки.

Я разинул глаза и наблюдал себя очень кратко качающимся в белой карете с крестом. Потом палата, набитая людьми. Все сразу спрашивали, кто меня это так, это кто. Единственным наблюдаемым мною состоянием была тошнота и когда в голове жутко мутит и штормит. Под койкой выручал железный таз. Я блевал, потому что так всё кружилось и вертелось, что дойти до туалета было невозможно. Это злачное место было перевалочным пунктом для первичной сортировки увечных, избиенных, сбитых машинами.

Лишь через три дня меня перевели в палату из двух людей, где я смог взглянуть на себя. Правая сторона лица с эпицентром в виске радиально накрывала чёрным пятном. Зачем-то кололи в жопу инъекции целый месяц при ушибе мозга. Как это могло помочь исправить сотрясение ума не приложить.

Родители спустили за тысячу рублей ценный земельный участок, подаренный с работы, где сажалась картошка и по мелочи. Всё ради того, чтобы потратить их мне на сладости и шоколадки, от которых мне явно не хорошело. Моему соседу раз в неделю привозили Арбуз и это было божественно. Один Арбуз затмевал собой весь ассортимент вкуснях из телека. Я бегал в туалет писить. Отец знал, что Арбуз промывал почки.

Чем больше уколов делали, тем больше хотелось плакать. На четвёртой неделе стационара уже заливался слезами в подушку пока вливали химический сок при сотрясении мозга. Какие могут быть уколы при сотрясении мозга. Препарат попадал в мышечную ткань, но мозг мой был не связан с мышцами, как у остальных.

Короткое как жизнь лето в России – ценный подарок. Мне удалось поймать прыткую ящерицу. У неё отвалился хвост. Обнажилась пугающая краснота на обрубке. Являлось вспышкобразное осознание что, всё что делается – правильно. А потом увлекало уже что-то другое. Фильм про металлический ёж в клетке, как визуальная головоломка. Страна детей и только один изгой знал, как вынуть ежа из клетки. Он кричал в конце, витая лестница.

На уроке труда я не мог вставить нить в игольное ушко, не мог просто сосредоточиться, даже как-то пожаловались родителям. Меня отметила учитель по французскому. 1 п класс.

Центр города. Лифт. Восьмой этаж. Новая школа перед домом. Живи не хочу, но воздух только казался чистым, много заводов грозили убить по словам знающих людей, коих всегда большинство.

Одними из последствий сотрясения ГМ стали укачивания в колёсном транспорте. Я зажимал голову между коленями, чтобы хоть как-то стабилизировать тряску, но это редко помогало. Я наблюдал, как люди, к которым кто рядом подсаживался вибрировали раздражением, как гидра из программы про животных – сжимается от тычка. В том же автобусе я смотрел на путь следования: я сидел, но продолжал двигаться. Сидеть и смотреть в окно и при этом ехать только вперёд. Иногда машина сдавала назад, но это в особо редких случаях, у назад нет пути. Я хотел, чтобы все знали кто о чём думает и так бы воцарился рай точно из тонких брошюр для самых маленьких свидетелей. Видеть они видели, а схватить не могли.

У всего двора были погоняла на весь сорт 90 х: скрудж, терминатор 10, подлиза из мишек гамми. У меня кликуха была Чикибряк. Почему Чикибряк. Я мастерски владел метанием ножа в землю и всегда побеждал в земличках. Когда стоишь в начерченных полукругах и отхватываешь территорию врага там, где нож воткнётся. Не втыкается – ходит другой.

Такая простая радость была когда раз в месяц доставляли новую порцию песка, ибо старый весь растащен и загажен кошарами. Я всегда строил сахарную ферму, когда в выкопанную яму струйкой падает речной минерал. Мне говорили, чтобы я перестал пристально смотреть на лица людей, особенно женские. Какая-то мамина подружка настоятельно порекомендовала ради интереса сводить меня к новенькому по нервам врачу. Я нормально ответил на все его заковыристые вопросы, а он всё время спрашивал понимаю ли я вопрос. Он, увидев мою жирнющую медкарту, перестал думать и дописал, что у меня обнаружена вялотекущая шизофрения. В школу я после выписки пошёл только через три месяца после третьего сентября. Меня долго отказывались брать в первый класс, потому что уже зима, холодно да и тупая травма головы была.

Уже не вписался в систему: вот надо во что бы то ни стало идти в первый класс на первое сентября, чуть позже – просто немного подожди год. Меня взяли и я не мог вдеть нить в ушко на трудах. Каждый грёбаный урок я промахивался и промахивался, пожаловались матери. Я просто не мог попасть в дырочку, маленькую и узенькую, не мог догадаться закрыть один глаз, чтобы прицелиться. Я просто наблюдал это и приходило что-то из тёмных глубин: зачем это делать, зачем что-то во что-то вставлять сорок минут.

У всех были денди, но у меня же имелось нечто невообразимое – компьютер из игр, которые загружались с помощью плёнки аудиокассет. Я прыгал по кругу в зале и причитал: *название игры* загрузись, *название игры* загрузись. Малейшая помеха в загрузке и надо было перематывать и загружать снова. Жёсткие квадратные игры без сохранений и хоть какого-либо смысла. Но мой ум жаждал денди. У меня появилась она, ум возжелал сегу, плэйстэшн. Но затем до нас дошли слухи о существовании персональных компьютеров, где можно хранить до фига игр и мутить всё что хочешь: и кино смотреть на дисках, и музыка.

Все ходили в одной и той же одежде, состоящей из 2 комплектов: повседневка, спортивка. У тех, кто трясся на диско имелся вечерний туалет. Я всегда хотел на дискотеку, но мать не пускала, потому что там не было ни дня, чтобы кого-то не запинали. Как предостережение – туша старшего брата с отбивной вместо лица после одного из ночных походов за шикарными приключениями под туц туц музыку.

Одна из моих одноклассниц всегда диву давалась, когда меня называли Санёк. Она не могла постигнуть, как можно таким словом звать вместо Саша. Она влюбилась в меня, как и наша классная руководитель, которой было за семьдесят да ещё и с таким обидным погонялом, которым её щедро наградили ещё при моём отце. Мой отец в одно прекрасное время вышел к доске, взял указку, как шпагу и объявил на весь класс, что эта училка осквернила кончик его шпаги.

Чем чаще меня называли Саньком, тем чаще эта кареглазая девочка называла меня Саша. А престарелая классуха любила меня и всегда пыталась накрыть меня своим крылышком. Когда кто-нибудь во время урока орал в дверь из коридора её погоняло, она первым делом смотрела на меня и из-за этого я никогда не мог рассмеяться. Я жертвовал своим смехом ради других. Пока она ждала от меня колебательной реакции весь класс хорошенечко и вкусно просмеивался. Она преподавала физику и астрономию. Невозможно было не закатиться над её кликухой. Особо храбрые вместе с выкриком в дверную щель добавляли скотские трели. Тогда классная вскакивала и бросалась к двери, это были драгоценные и очень редкие мгновения, когда я тоже мог поугарать. Я не мог ничего поделать с влюблённой одноклассницей, потому что не был ещё взрослым и те, кто занимается любовью – девушка становится сразу брюхатой, а мы и так жили не богато.

Первым запретным плодом оказалась группа Сектор газа. Я сильно разволновался, когда впервые услышал о чём там распевалось. Нужно было прятаться в отдельной комнате, под одеялом на минимальной громкости. Казалось, что никто больше не мог такое гонять, кроме меня. Щелчки перемоток весь день. Чистые ощущения псевдовзрослости, когда полностью выучены все самые жёсткие песни. И мировая премьера титаника зимой, на улице погас в домах свет точно как там, залпом. И в девяноста девятом дожидались конца света и в полных нулях ждали.

В первом детском санатории у всех была девчонка, которая образовывалась из дискотеки перед сном с 21 до 22. Крутили Руки вверх. Лучшими были медляки, ибо все искали пару и так и становились близкими. И это было не зазорно, мне было 12. Где-то на 4 дискотеке меня выцепила на голову выше из нашего же второго отряда. Она была не такой симпатичной, как у моих соседей по кроватям. Деваться было некуда, на безрыбье и рак рыба. Все уже сосались, а я самое большее обнимал на медлячке и губы у ушка. То есть они до туда даже недотягивались. Я страстно влюбился в Марину Сергеевну – воспиталку на практике. Она была ещё выше, чем моя девчонка. Марина Сергеевна часто меняла наряд, она была очень стройной и доброй. Я пел в микрофон на мероприятии мистера Кредо белый танец только для неё. Один мой сосед был фанатом Цоя и не снимал кепку с надписью Кино. Другой был мне более близок, потому что он не стеснялся безумствовать. Мы вдвоём воображали, что нас атакуют пчёлы и бушевали на кроватях, будто отбивались. Копировали цыплёнка из робокопа. Повелительным голосом робота я всем чётко повторял, что им осталось жить десять секунд, без каких-либо условий отсчитывал с небольшими паузами, а потом расстреливал. В конце заезда на предпоследней дискотеке на меня обратила внимание старшая девушка из первого отряда. Эти были самые старшие. На этаже 2 отряда: наш 12—13 и первый 14—16. Я просто забрался в половину, где танцевали старшаки. И она нашла меня. Девушка с лицом, как одна из дома два. Такая прекрасная. Я сосался с ней с языком, наблюдал этот вкус жвачки после сигареты в её рту. Она была школьной копией Водонаевой. Я сидел на ней в перерывах между песнями, потому что был легче её. Мы лизались и целовались, а я ничего не говорил. Её брат тоже старше, он больно пнул меня в коридоре от ревности.

Она сочинила в писульке, что я очень ей понравился. Утром на пробежке она просто улыбнулась мне и побежала мимо без слов. Я любил Марину Сергеевну и эту девушку, которая напоминала багиру. Эта отменная девушка была со мной, в эти две последних дискотеки. Она провела почти месяц одна и лишь в конце сошлась со мной. В день разъезда по домам по коридору шла Марина Сергеевна. Она стеснялась меня, того, что я приставал к ней, но ей не хватало духу оттолкнуть меня. Вот, что значит российское образование. Я внаглую притянул её голову к своему лицу и чмокнул в губы секунды две. После этого я ощутил, что во мне имеется какой-то центр, который ничем не затрагивается. Касание лицами с любимой девкой это довольно приятно. Я приезжал туда ещё раз, прогуляв уроки, осведомлялся о Марине Сергеевне, будто она там могла оставаться спустя такое время. Марина Сергеевна всегда была такой доброжелательной и от этого она была красива извне.

Какая-то девчонка прислала письмо, но мне было плевать на одногодок из моего отряда, мне нужна была Марина Сергеевна, её тело, уже прикасаться к нему было небесным блаженством, а что должно было быть ещё. Такая взрослая девушка, а я такой маленький мальчик из Октябрьска. Ей всегда было хорошо, а вдруг потому что рядом с ней я молчал. Лев вышел из клетки, но он остался спокоен.

На целый летний период я увлёкся чёрной магией. У меня имелась книжонка, где была собрана по-настоящему абракадабра из преисподнии: виды чертей, где самым ужасным был Юрионом, я не мог оторваться от рисунка. Он пригнулся в набедренной повязке, готовый к прыжку и эти увеличенные дурные глаза, в которых проглядывала исчерпывающая скотская бессознательность или просто особо чистое зло. Там были сатанинские заговоры, рецепты зелий, обереги. И вкупе с этим фильмом про привидения, когда стая жутких чертей утаскивала злодея в конце. Это было так страшно, фильм про помидоры убийцы, куклы-убийцы и эта сцена, как у барби изо рта медленно выдвигается что-то скользкое и гладкое, похожее на влажную сосиску в плёнке. Про ночной экспресс, где среди пассажиров находилось нечто ужасное, волосатое. И поезд с чудовищем, умертвившим многих, упал в пропасть. Но камера продолжала оставаться на бездне, и не зря. Из самых глубин послышался леденящий кровь свист, оно было цело и невредимо.

Я начал практиковать спонтанные вызывания. На листе рисовал, что запомнил из книжки и из фильмов. Обычно это была голова с рогами и три шестёрки по краям. Но я добавлял иногда и перевёрнутый крест или слова вызываний. Мне нужно было найти тёмное местечко, чтобы всё получилось. Я не шутил и был очень серьёзно настроен. Лишь у деда на Совхозе я смог сбить детскую мессу из таких же, как я по возрасту. Было много девчонок, что особенно трогало. Я им показывал пентаграмму и велел готовиться к явлению.

Мы пробрались в подвал, но неглубоко, а у входа, чтобы успеть убежать. Каждый день я являлся во двор, собирал всех, даже забегали домой за некоторыми, вызывали Сатану и каждый раз ничего не происходило. Всем стало скучно, все постепенно разочаровались, и я терял ученика за учеником. Убойные каникулы завершились, к деду не сходить, я предпринял жалкие потуги собрать кого-нибудь в своём районе, но меня быстро раскусили и вознаградили обидным погонялом Шаман.