Острова блаженных

Сознание в голове Вячеслава – сознание древнее, существующее уже не одно тысячелетие. За это время оно прошло путь от человеческого к божественному, от рассвета старого мира к его закату. Все эти годы оно, утратив тело, скакало из одной головы в другую, разрушая носителей, оставляя в их головах отвратительные мягкие опухоли. Как переполненный мешок деформируется и рвется, если доложить в него новые плоды, так и человеческий мозг не выдерживает присутствия нескольких сознаний.

После поражения падший бог не переставал искать ответ на вопрос, как наступило это темное время и что же они, древние боги, сделали не так. С годами он понял, что ответ лежит на поверхности. Древние боги погрязли в праздности и гедонизме. Они увлеклись междоусобицами, божественными распрями, родственными браками, играми со смертными и играми в смертных. Когда-то все они были обычными людьми, и все хорошо помнили, каково это – быть человеком. Они не натягивали на себя маску строгих родителей, не изображали из себя безжалостных палачей, не карали тех, кто в них верил, или тех, кто не верил. Они по своему капризу принимали или не принимали дары и жертвы, кому-то помогали, кого-то игнорировали, давая людям понять, что им нет до них дела.

Да, смертные, их цели и желания, мало интересовали древних богов – чего не скажешь о боге странного племени иудеев. Их бог кочевал со своим народом по миру, наставлял их, помогал им, жестоко наказывал за малейшие проступки. Он был им как отец, как нянька. Он был заботлив и педантичен, он дал им каменные таблички с законами. У бога иудеев были любимчики – пророки, посредники, гонцы, ретрансляторы его воли.

А у нас? Разве кто-то из древних богов занимался законотворчеством? Являл ли себя Перун кому-то из тех, кто бил поклон его идолу? Выслушивал их молитвы и просьбы? Выделял ли кого-то, кроме редких волхвов, которых многие считали безумцами?

Если забыть о детях, пока они растут, они забудут тебя, когда вырастут.

Старый смотрел за окно чужими глазами и видел там безграничную пустыню, терзаемую солнцем, и колонну людей, неверно шагающих и оступающихся на песке. Лица осунулись, на всех – выражение бесконечной усталости. Их вел вперед бородатый мужчина неопределенного возраста. Левой рукой он опирался на посох, правой – прижимал к телу каменные таблички, страстно, любовно, будто желал слиться с ними. На суровом лице жили глаза – глаза безумца, глаза влюбленного, глаза фанатика.

Над вождем и его племенем висело облако; на нем, свесив ноги, сидел бог и напряженно следил за своим народом.

В этом что-то было. Так отец смотрит на своих маленьких несмышленых детей, устроившись в отдалении. Он дает им почувствовать самостоятельность, но не сводит с них внимательный, настороженный взгляд; он готов ринуться на помощь в любую минуту.

Говорят, бог иудеев пришел к ним с юга, оставив другое племя. Что ж, тем трогательнее его забота об иудеях, его приемных детях.

Может быть, иудейский бог, как многие верят, – аватара Творца или сам Творец? Старый бог, приютившийся в опухоли в голове Вячеслава, в это не верил.

Как можно было быть такими беспечными, такими недальновидными? Сомнений нет, бог иудеев тоже когда-то был человеком. Однако став божеством, он не потерял то, что потеряли все остальные, – разум. Он осознал великую ответственность, что пришла с великой силой. Возможно, он был самым прозорливым из всех; возможно, он предвидел ужас смерти без рождения и потому приложил все усилия, чтобы выжить.

А история с сыном Марии? Это же гениально! Сын Марии был троянским конем, который обрушил стены их крепости. Странствующий философ с печальными глазами разоружил их – вояк, насильников, убийц, обратил в прах их молоты, копья, палицы, изгнал их из голов людей, и все они дружно отправились на свалку истории, подхваченные ветром перемен, как желтые осенние листья. Поделившись с ним бессмертием, бог иудеев продлил и свою жизнь, правда, ему пришлось чуть отойти в сторону. Иронично, что непослушные иудеи и здесь не угадали волю своего бога и не приняли того, кого он провозгласил своим сыном.

Мечтательная полуулыбка осветила лицо Вячеслава, когда мимо пронесся невысокий холм, на котором на грубых деревянных крестах извивались три тела.

Бог иудеев – стратег. Святое воинство сына Марии, все эти робкие волевые люди с небесами в глазах, прошли полмира и окрестили его водой. Древние боги пытались драться, но последователи Христа были сильнее, вера придавала им сил. Апостолы, ученики и святые мученики бились, как львы. Одному из них, Георгию, Даждьбог обязан своим молчанием: этот святой вогнал ему в рот копье, когда Даждьбог явился ему в образе змея. С тех пор, меняя тела, Даждьбог каждый раз отрезает себе язык в память о том поражении.

Так, всего за пару веков, Бог иудеев стал отцом человечеству – он дал им мораль и прекрасный идеал, за которые стоило умирать. Там, где древние боги предлагали сочную баранью ногу, кружку пива и славную битву, сын Марии предлагал бессмертие.

А воинственные южные народы, последнюю надежду древних, бог иудеев подчинил, отправив к ним Магомета.

«Хотелось бы с ним встретиться однажды, – думал Старый, проталкивая мысли сквозь извилины Вячеслава. – Пожать руку, взять автограф. Он провел эту партию блестяще».

За окном потянулись черные и белые шахматные клетки, на которых двигались рыцари, сарацины, инквизиторы, монахи, ученые, шуты, короли, императоры, Адам, Авраам, Ной, Моисей и сын Марии. Магомета не было – изображать его запрещено. И над этой шахматной доской, заслоняя небо, склонилось старое мудрое лицо, глядя сверху вниз холодным, расчетливым взглядом.

Иногда Старый встречал в головах людей других древних богов. Некоторые из них были очень сильными – намного сильнее, чем он сам. Это были боги с дальнего востока, в роскошных разноцветных одеждах, в причудливой обуви с загнутыми носами, с полными щеками и блаженными улыбками. Они были очень похожи на своего духовного брата – Будду (Старый встречал и его, спящего, благоухающего пряностями и специями). Они представляли собой серьезную силу, но им ничего не было нужно. Они наслаждались своим бессмертием. Вещественное было им безразлично – только эта странная божественная бесконечность, которую они называли Нирваной. Бога иудеев Старый не встречал никогда, как и распятого сына Марии, только проекции, фантазии о них.

С годами Старый понял, что каким-то образом этот странный двуликий бог (Отец и Сын) нашел способ поселиться не в головах людей, а в их сердцах. Может быть, это объясняет сердечные приступы, инфаркты?

Старый ловил себя на мысли о том, что забвения можно было бы избежать, если бы он вовремя ушел на восток. Люди там другие, наивные, искренние. Но это означало бы вечное существование, но не желанный вечный праздник. Пусть так, все лучше, чем смерть без рождения, но сделанного – как и несделанного – не воротишь.

Старый был человеком (а потом и богом) деятельным, ему претила праздность восточных богов. С другой стороны, бог иудеев тоже не далеко от них ушел: его значимое отсутствие приравнивалось к праздности. Как бы там ни было, покой – не для Старого. Вопреки своему прозвищу, Старый остался молод духом и грезил о былых временах, о своем персональном потерянном рае: о вечной Вальгалле, битвах и пирах, о союзах и предательствах, о пиве рекой и о женщинах. Глаза Старого, глаза Вячеслава, остекленели, мысли обретали плоть за окном, внешнее слилось с внутренним.

Сейчас, когда впервые за тысячу лет появилась надежда все изменить, Старого остро колола древняя обида на распятого. Он пришел, хотя его никто не звал – несчастная марионетка своего Отца. Он, этот печальный мученик, вывернул природу людей наизнанку, злобу заменил сочувствием, предательство – верностью, ненависть – любовью. Все полетело к черту! Счастье Старого, вся его жизнь, все его мечты рассыпались, как карточный домик.

Царство Отца и Сына длится уже более тысячи лет. У них, древних богов, не было столько времени.

Когда-то давным-давно Старый не был злым богом. Он, как и все древние, совершал и хорошие, и плохие поступки, хитрил, выигрывал и проигрывал. Он вступал в союзы с противниками и обманывал их, но никогда не подводил друзей; был гостеприимным хозяином; в отличие от остальных, он искренне помогал тем, кто верил в него, сурово наказывал их врагов.

Многих древних северных богов отличало стремление к чести и благородству. Может быть, проиграть распятому было бы не так больно, если бы всем людям на свете от этого стало легче жить? Но ведь это не произошло. Именем кроткого сына Марии было замучено и убито столько несчастных и невиновных, сколько не съел самый кровожадный из забытых идолов.

И Старый злился на людей, на это ужасное племя лентяев, гениев и безумцев. В конце концов, все беды – из-за них. Трусливые, циничные, неблагодарные, лживые, эгоистичные маловеры. Старый знал: люди считают, будто бы боги им завидуют. Но он помнил, что такое быть человеком, и был уверен – это люди завидуют богам, а не наоборот. Боги боятся смерти без рождения, но, раз вкусив запретный плод бессмертия, они больше не хотят быть смертными.

Люди верят в богов только из лени и трусости: им нужен кто-то, на кого можно переложить все свои тревоги и заботы. Когда у человека все хорошо, он уверен, что всего добился сам. Когда по глупости он попадает в ловушку, то в отчаянии начинает молиться, а потом, не дождавшись ответа, проклинает своих кумиров. Больной старый Ницше отдал бы все за бессмертие, целовал бы стопы богу иудеев, которого поносил, чтобы только выпросить дар, но разразился бы еще большими проклятиями, если бы ему было даровано желаемое.

Старый видел за окном целое море человеческих тел, голых, больших и малых, толстых и худых, переплетающихся, дерущихся, совокупляющихся, находящихся в беспрерывном движении. В этой массе тел не было места богам, боги им были не нужны. Или нет?

Во встрече с Вячеславом Старый видел перст судьбы. Как ни странно, Старый был по-своему религиозен. Он верил, что за происходящим скрывается какая-то великая сила, может быть, пресловутый Творец, что управляет Вселенной, разыгрывая этот дьяволов водевиль.

Может быть, все, что случилось, было лишь уроком для него, Старого, – чтобы он не упустил свой последний шанс, вновь стал молодым и по праву мудро и раздумчиво правил своим народом, а, может быть, и всем миром.

И за окном желтой маршрутки Старый видел исполинский трон, которым ему, юному, милосердному и справедливому, суждено было овладеть.

Только бы все получилось.

Господи, молился Старый, сам не зная кому.

Господи, только бы все получилось.

Пожалуйста, Господи.

Тысячелетия жизни, века забвенья, миллионы носителей, миллиарды воспоминаний, эоны одиночества расшатали разум Старого. Он покрылся трещинами, как разбитое зеркало, и рассыпался осколками, и Старому приходилось каждый раз собирать его вновь.

Если бы кто-то посмотрел со стороны на века, которые провел Старый рядом с прудом в Алтуфьево, наверное, он был бы напуган. Перескакивая из одной головы в другую, Старый превращал людей в безумцев, потому что сам был безумцем. Когда здесь, в поместье, жили семьи – одна за другой, никто не задерживался надолго, – он особенно любил вселяться в женщин. Он бросал их в пучину распутства и тонул в ней сам. Иногда заставлял их голыми на четвереньках вылизывать углы комнат. Часто он врывался в головы маленьких детей, сокращая на полвека их маленькие жизни, и заставлял их кричать по-звериному и мочиться на образа. Забравшись в головы мужчин, он приказывал им лишать себя мужественности собственными руками и съедать отсеченный орган.

Старый наслаждался хаосом, создавал вокруг себя атмосферу безумия, и именно поэтому психдиспансер возник там, где находилось это злобное, лукавое существо.

Старый понимал, что в предстоящем деле по поиску Кродо он сам себе враг. И всеми силами старался собраться, надеясь, что когда – и если – он достигнет цели, Кродо не только вернет все на круги своя, но и излечит его от безумия, от этой постоянной личностной реконструкции.

Старый вновь начал молиться, чтобы все получилось – сам не зная, кому он молится. Он верил и не верил, что все, что он делает, делается для общего блага. На самом деле, он преследовал только свои собственные интересы. Жажда власти, засевшая в нем, смешалась с безумием и постоянным страхом смерти и породила уродливые фантазии. Все доброе и светлое, что где-то глубоко было в нем похоронено, играло жалкую оправдательную роль.

Если бы Старый поделился с кем-нибудь своими планами, этот кто-то пожалел бы, что у него нет с собой пистолета, чтобы вышибить Старому мозги. Потому что даже христианский Судный день, который совсем не обещал быть прогулкой по тенистой аллее, представлялся ей в сравнении с тем будущим, что Старый уготовил человечеству.

Старый был искренне убежден: нет веры крепче, чем та, что зиждется на страхе.

* * *

Желтая маршрутка мчалась по Алтуфьевскому шоссе. Седой мужчина с повязкой на голове и его странный пассажир молчали. Время внутри не было тождественно времени снаружи. И пассажир, и водитель отлично справлялись с этой разницей и видели и то, что проползало перед их внутренним взором, и то, что проносилось мимо маршрутки.

Впереди двое мужчин в изрядном подпитии переходили дорогу. Предупредительно горел красный совет, но они его игнорировали. Храбрый во хмелю, один из мужчин застыл посреди дороги и размахивал руками, паясничая. Другой, по-видимому, еще более храбрый, наклонился и спустил штаны, оголив зад. Передвигался он мелкими шажками, путаясь в спущенных брюках, усиливая комический эффект.

Водитель резко крутанул руль, выворачивая машину. Маршрутка врезалась в обоих мужчин с равнодушной яростью пушечного ядра. Водитель пустил машину в крутой вираж, колеса вдавили в землю поломанные тела.

На улице никого не было, свидетелей у трагедии не было.

– Дозаправился? – спросил Старый, ухмыляясь.

Водитель молча кивнул и повел машину дальше, глубже в теплую московскую ночь. Шины оставили на дороге широкие параллельные полосы крови.

Глава 4. Вечная Женственность

Татьяна, милая Татьяна!

С тобой теперь я слезы лью.

А. Пушкин

Что такое посвящение? Это – один из институтов, свойственных родовому строю. Обряд этот совершался при наступлении половой зрелости. Этим обрядом юноша вводился в родовое объединение, становился полноправным членом его и приобретал право вступления в брак. Предполагалось, что мальчик во время обряда умирал и затем вновь воскресал уже новым человеком. Это – так называемая временная смерть.

В. Пропп

Если внимательно посмотреть на окружающих, вглядеться в их хмурые, сосредоточенные лица, трудно представить, что когда-то все они были детьми. Все эти худые, толстые, лысые, седые, морщинистые мужчины и женщины много-много лет назад неуверенно делали первые шаги, смеялись, когда узнавали родителей, плакали, когда хотели есть. Жизнь – прокрустово ложе; она растягивает маленькие тела, превращает веселых, смешливых детей в озабоченных, печальных взрослых. Особенно заметен контраст между детьми и взрослыми в школьном классе. Неужели немощная деспотичная пожилая женщина, что держит в страхе две дюжины молодых и сильных людей, сама когда-то была ребенком и также трепетала за партой в ожидании ответа перед такой же мегерой, в которую спустя годы превратится сама? Неужели человек, познавший горечь оценки собственных знаний, собственного поведения, вообще всего себя, может когда-либо ставить плохие отметки?

Леша сидел за второй партой в первом ряду у окна. Тяжелая пыльная занавеска была сдвинута в сторону. Леша ощущал неприятный запах старости, исходящий от серой ткани. Занавеска отлично справлялась со своей тюремной ролью: она стояла между этими маленькими людьми, полными жизни и энергии, и свободной радостью солнечного дня. И пусть сейчас она и не крала у детей солнечный свет, не гасила дыхание ветра, наполненное сладкими весенними запахами, – даже эти дары преподносились как бы с издевкой и только подчеркивали, чего все лишились.

Солнце расчертило парту, которую он делил с Сашей, на четыре неравных участка, подтверждая метафору заточения. Между ними границами пролегли полоски тени. Самый большой участок света достался Леше, и все его нехитрые школьные вещи принимали солнечные ванны: пенал с гоночной машинкой, линейка, учебник по алгебре, тонкая тетрадь в клетку и дневник. Дневник и тетрадь были раскрыты, и в них красными чернилами была выведена одна и та же оценка – «двойка». Дневник чуть-чуть выходил из световой зоны, и край его лежал в тени, будто бы стыдился того, что в нем было начертано.

В солнечном свете все было нестерпимо четким, и «двойка» алела на ослепительно белой бумаге, как подпись на дьявольском договоре о продаже души. Леша знал, что дома его ждут большие неприятности, но его это заботило мало. Он только смотрел на Людмилу Николаевну, директора школы, по совместительству – преподавательницу алгебры и геометрии, и размышлял о разнице между детьми и взрослыми. Он не злился на нее, ему было немного жаль эту злую, одинокую, никому не нужную женщину. Леша не знал, есть ли у нее семья, дети, домашние животные – хоть кто-то, с кем можно поделиться крупицами того безграничного запаса добра, что до поры скрыт в сокровищницах наших сердец. Мальчик точно знал другое – Людмила Николаевна глубоко несчастлива. Не могут счастливые люди огорчать других, оценивая их труды «двойками».

Все обстановка кабинета с этими тяжелыми пыльными занавесками, с этой доской с белыми меловыми разводами, с нелепой раковиной и влажной рваной тряпкой в ней, с перевернутыми стульями на задних партах, – все кричало о безнадеге, одиночестве, тоске и заточении. В таких местах рождаются мысли о том, что жизнь – это заключение и наши души этапируют из одной тюрьмы в другую.

Леша, пропуская невнятное бормотание Людмилы Николаевны о многочленах, все глядел на «двойку» и думал о том, как бы она больно задела его пару месяцев назад. Как черным лебедем вклинилась в его мысли, поселилась в голове, отравляя существование. Как мысли возвращались бы к этой «двойке» снова и снова, как будто бы это не «двойка», а больной зуб.

Сейчас все было иначе. Голова Леши была занята совсем другим – тем, чем и должна быть занята голова пятнадцатилетнего мальчика, – любовью.

Подростковая любовь – вещь совершенно особенная. Никто так и не сформулировал определение любви, которое могло бы в равной степени удовлетворить всех, кто испытывал (или думал, что испытывает) это загадочное чувство к ближнему. Как бы там ни было, подростковая любовь далека от возвышенных чувств, потому что являет собой хитросплетение гормонов, юношеского максимализма, желания самоутвердиться. Подростки, конечно же, максималистично с этим не согласятся.

Первая любовь – дверка в желанный мир взрослых, сладкий запретный плод. Но в ней, к ее чести, зачастую гораздо больше искренности и чистоты, чем в отношениях взрослых людей. Если есть в мире волшебство, магия, то она сродни музыке, и люди способны услышать эту особую музыку – звон волшебных колокольчиков – только в юности, когда душа молода, когда молоды чувства и не скопилась еще усталость от людей и вечного повторения.

Искусство рождается из желания приукрасить действительность, любовь – из желания выжить в этой действительности. Любовь – графический редактор бытия, скрывающий и пыльную тюремную занавеску, и влажную рваную тряпку, и кроваво-красную «двойку».

Леша влюбился в одноклассницу. Ее звали Таня. Красивая высокая девочка с длинными русыми волосами и хитрыми глазками, как у лисички. Таня была новенькой – перешла в Лешину школу только в этом году. Они начали дружить еще в сентябре, когда первый звонок отсек их от летней свободы. Сейчас за окном властвовал май, приближались летние каникулы. Правда, впереди маячил недобрый призрак экзаменов – «на аттестат зрелости», как их почему-то называли учителя. Насколько Леша понимал, эти экзамены – пустая формальность, потому что никто из его знакомых после окончания девятого класса не собирался идти в колледж или в техникум. Еще один репрессивный механизм взрослых, поработивших детей.

Возможно, эта несчастная «двойка» как-то скажется на благополучии Леши – и скорее всего скажется, – испортит оценку в четверти, а вместе с ней и годовую оценку, а также косвенно повлияет и на этот ужасный экзамен на «аттестат зрелости», поскольку проводить и проверять его будет та же Людмила Петровна, а отношения с ней испорчены. Нет ничего субъективнее школьной оценки: вопреки справедливости, это не оценка знаний, а оценка отношения учителя к тому или иному ученику.

Теперь, когда Леша был влюблен, все это было не так уж важно. Конец апреля ознаменовался для Леши беспрецедентным событием: мальчик нашел в себе силы предложить Тане встречаться с ним, и Таня согласилась! Когда Таня ответила на его косноязычное предложение самыми прекрасными словами на свете – «Да, я согласна!» – Леша едва не лишился чувств от восторга и удивления.

Леша и Таня провели долгие майские праздники вместе: гуляли, ели мороженое, сидели на лавочках, обнимались – и даже несколько раз неловко поцеловались. Леша был на седьмом небе.

Леша помнил, как все началось, – вдруг. Однажды, три или четыре года назад, ему приснился сон – неясный, смутный, и Леша мало что запомнил. В этом сне он видел Женщину – не какую-то конкретную женщину, а, как показалось мальчику, Вечную Женственность, самую суть женственности. Это было прекрасное, теплое, светлое видение. Наутро от сна остались странное ощущение – щемящая боль, тоска по чему-то возвышенному, светлому. Наверное, так Адам и Ева сокрушались по навсегда потерянному раю. Маленький мальчик вдруг понял, что ему необходимо кому-то посвятить свою жизнь, жить не ради себя, а для кого-то другого – ради одного-единственного существа на всем свете.

Леша не понимал – и уже не поймет, – откуда взялось это чувство. Возможно, это был рано проявившийся отцовский инстинкт. Возможно, Эдипов комплекс. Первая мысль о применении этого чувства была именно о матери. Возможно, это было и то, и другое. Возможно, Эдипов комплекс и есть родительский инстинкт. В конце концов, эта история происходит в мире, где люди верят в равнозначных Бога-Отца и Бога-Сына. Если они равнозначны, то один, как и другой, являются друг другу отцом и сыном одновременно.

День после того сна Леша запомнил на всю жизнь. Второе января. Подвыпившие родители решили продолжить праздник, позвали к себе друзей и пошли встречать званых гостей к метро. Лешу взяли с собой. Он ненавидел все эти взрослые праздники и считал, что новогодние выходные чрезмерно длинные. Лучше уж чахнуть в школе, чем терпеть эту скуку. Взрослые вокруг Леши были исступленно влюблены в алкоголь. Выпивка переносила их на какой-то иной, параллельный Леше, пласт бытия, и мальчику было ужасно скучно с ними. Иногда была нуждались в его действенной помощи – особенно когда теряли контроль над своими заспиртованными телами. Благо, это случалось нечасто.

Тот чудесный сон ненадолго все изменил. Леша шел за родителями, которые то и дело пытались затянуть какую-то русскую народную песню про коня и мороз. Делали они это, к их чести, небезосновательно: вся округа тонула в снегу, холод стоял такой, что зуб на зуб не попадал. В любой другой день мальчик извелся бы от горечи, негодования и безнадеги – разве может ребенок донести до родителей, что не все идеи, которые приходят им в голову, – хорошие? Но сегодня, под впечатлением от чудесного сна, Леша был умиротворен. Он шел по ослепительно белому скрипучему снегу и думал о Вечной Женственности, ни на миг не сомневаясь, что однажды встретиться с ней. Он время от времени поглядывал на свою маму, пытаясь найти в ней возвышенные черты. Но за блестящими глазами, разрумянившимися щеками, за паром изо рта их было не разглядеть. Леша не сомневался, что зерно Женственности когда-то была и в ней, просто ему не удалось прорасти.

Вскоре этот сон превратил жизнь мальчика в кошмар. В каждой девочке, девушке, женщине он пытался увидеть ту самую Вечную Женственность, и в каждой против своей воли разочаровывался. Ему очень нравились несколько девочек в школе, и он подозревал, что кто-то из них точно и есть Та Самая. Но одна из них нелепо повисла на канате; у другой оказались слишком массивные кисти; у третьей отвратительно облупился оранжевый лак; четвертая достала из носа огромную козявку, когда думала, что никто на нее не смотрит. Так рассыпались мечты о Деве Радужных Ворот.

За воодушевлением пришло отчаяние, за ним – равнодушие, а потом все потонуло в серых водах повседневности. А теперь небо над ними вдруг расчертила радуга надежды.

Как тогда, увидев сон, Леша охладел к тяготам повседневности, так и сейчас, влюбившись в Таню, он позабыл обо всем. Таня была удивительной: она ничем не разочаровывала его, такого требовательного против воли. Каждый раз, когда он шел ей навстречу, за его спиной как будто раскрывались широкие тяжелые крылья, сам он будто вырастал до размеров исполина и своими ботинками придавал земному шару ускорение.