Ненавижу нищету. Нищета – грязь, забившаяся под ногти. Нищета подобна сну – она окутывает теплым одеялом, лишает воли, окрашивает все в цвет плесени. Она впитывается в кровь и кости, становится частью человеческого существа, приятно щекочет самолюбие: падение похоже на головокружительный взлет. В какой-то момент отвратительное становится прекрасным: этому нас учит искусство. Человек без гроша думает о себе, что он выше окружающих, потому что страдает. Кто-то может сказать, что Христос любил бедняков. Кто-то скажет, что деньги – это не главное. Кто-то скажет, что у Будды не было кошелька. Человек обязательно скажет что-нибудь, чтобы оправдать себя, чтобы возвысить себя в собственных глазах.

Где нищета, там и алкоголизм. Нищета и алкоголизм как курица и яйцо – первое рождает второе и второе рождает первое. Плесень легче переварить, если залить ее чем-нибудь крепким. Быть алкоголиком – классно, этому нас тоже учит искусство. Каждый слышал хотя бы об одном выдающемся алкоголике или блистательном наркомане.

Жизнь хороша, когда вечером тебя ждет бутылка. На душе легко, есть чего ждать, всегда можно начать пораньше. И пусть с утра кишки крутит, голова трещит, будто бы древний бог ударил по ней молотом, – за утром следует день, а там недалеко и до вечера, тонущего в химическом тумане.

Вячеслав знал про себя все, он был искренен с собой и безбожно себе лгал. Он проговаривал себе все это, каждое утро начиная со слов «Ненавижу себя. Ненавижу нищету. Нищета – грязь, забившаяся под ногти», но другой, уверенный голос в его сознании говорил: «Мне только тридцать лет, всякое было, но так будет не всегда. Я еще поднимусь». Но Вячеслав не поднимался. В его жизни как будто началось Средневековье. Прошло уже шесть лет, и один из этих двух тысяч дней в точности походил на другой.

История Вячеслава – типичная история современного русского алкоголика. Он родился в обычной семье, каких много. Родители по глупости женились слишком рано, без любви, потому что пришло, как им казалось, время. Отец сильно пил, мать его поддерживала. Детство мальчика прошло в выразительных сценах последствий невоздержанности: родители регулярно засыпали в собственной рвоте, и мальчику приходилось переворачивать их, как рычажки при игре в настольный футбол, чтобы они не захлебнулись. Естественно, Славик старался убежать из этого желто-серого мира в многоцветный мир фантазии – с детства мальчик полюбил книги. Естественно, он поклялся себе никогда не пить. И еще не ругаться матом.

Но, как говорится, если хочешь насмешить Бога, расскажи ему о своих планах. И к концу школы Славик уже пил, курил, использовал брань как междометия и тяготился своей невинностью. Сработало сразу все: наследственность, окружение, природная тонкость натуры.

Школу окончил хорошо, без проблем поступил в институт. Там встретил девушку, свою будущую жену, бросил курить, учился сносно. Вот только к бутылке стал прикладываться чаще. Но поскольку обучался на филфаке, никакой проблемы в этом не видел: тонкая душа не может без слабостей, это знает всякий, кто всерьез увлекается литературой.

К окончанию университета умерла старушка-родственница, освободив квартиру, куда Славик и переехал вместе со своей девушкой. Девушка стала женой, Славик ненадолго отлучился в армию, потом вернулся и почти сразу нашел работу. Родители умерли, и жизнь, как ему казалось, удалась.

Редакторская работа предполагала свободный график, обеспечивала небольшие, но сносные деньги, так что Славик очень быстро разленился. Обрюзг, уплотнился в талии, превратился в большую мясную подушку, небрежно брошенную на диван.

Нет для женщины ничего страшнее, чем безынициативный мужчина без особых перспектив. Одно дело, когда твой спутник – студент не из последних. Он как глина, что слепишь, то и получится. Но глина может обернуться комком липкой грязи, рыхлой и склизкой. Женщины очень практичны, чего не скажешь о мужчинах. После нескольких серьезных скандалов Славик – теперь уже Вячеслав с солидным силуэтом – лишился жены. Она вернулась к родителям, разочарованная во всех мужчинах на свете. А что Славик? Славик получил отличный повод утопить печаль в вине, водке, пиве, джине, текиле, коньяке, etc! Только абсент он не любил – дорого и невкусно.

Чем больше пьешь, тем больше хочется. А тело со временем становится все тяжелее, все труднее сбрасывать его с кровати, чтобы потом дотащить на работу. И в голове красным светом вспыхивает вопрос: «А нужна ли мне эта работа?»

Работы для пишущих людей много, но пишущих людей еще больше. Нерадивого работника быстро заменяют на энергичного и исполнительного. Какое-то время Славик жил на кое-как отложенные сбережения, но когда они показали дно, ненадолго взял себя в руки, нашел жалкий фриланс, лишь бы хватало на выпивку, – грошовые статейки на модную тему. Заработок легкий, нужно только раз в день собраться и настрочить страницу текста, каждый раз перетасовывая ключевые слова «тренды», «стильный», «беспрецедентный», «самое время», «смелый». «Самое время быть смелой! Беспрецедентный тренд сезона – майка-алкоголичка. Да, даже в такой, казалось бы, непритязательной вещи можно выглядеть по-настоящему стильной и смелой».

На выпивку хватало – но только на нее. Из излишеств, разумеется. Все остальное съедали коммунальные услуги, интернет и еда.

Вот и весь путь – от Славика к Славику с короткой остановкой на станции Вячеслав. Можно сказать, что ничего плохого в такой жизни нет. Многие живут так. Но для такой ли одноклеточной жизни Господь создал человека?

Небытие и забвение привлекательно, как пропасть, раскинувшая перед тобой свою пасть. Высота гипнотизирует, как удав кролика, и зовет прыгнуть вниз, раствориться в последнем стремительном полете. Какое блаженство – забыть обо всем, радоваться наполовину полному стакану, грустить из-за наполовину пустого, вглядываться в прозрачную граненую глубину.

На дне стакана как будто живут прекрасные русалки, которые зовут к себе, манят, обещают исполнить все желания. Не потому ли обескураженные мужчины наливают себе новый стакан, а за ним второй, третий, просто потому что не находят на дне крошечных русалок? Не потому ли алкоголь будит мужское естество, пробуждает плоть, дарует заемную силу?

С бутылкой ты одинок, но в то же время ты будто заполняешь все собой и можешь увидеть сам себя без всякого зеркала. Ты один, но имя тебе легион.

Как бы ни был занимателен алкоголизм, человек устроен так, что ему все приедается. Нельзя жить без хобби, без какого-то занятия, которое помогает убить время. И для Вячеслава таким занятием стали прогулки.

Вячеслав жил в примечательном месте – в доме 28 на Путевом проезде. Путевой проезд с одной стороны был отсечен от большого города с его шумом и дымом длинной полосой Алтуфьевского шоссе, с другой – старым железнодорожным путем, откуда и название этого закоулка.

По левую руку домов не было. Когда-то здесь располагалась металлическая база, к которой и вела железная дорога. Теперь от нее осталось только мертвое кирпичное здание, глядящее через дорогу на жилые дома черными глазницами окон, да название остановки – первой автобусной остановки на Путевом. «Осторожно, двери закрываются, следующая остановка – Металлобаза».

Далее, растянувшись на много шагов, серели ржавые гаражи, наполовину заброшенные, никому не нужные. Только старый пес бродил по их крышам и меланхолично смотрел по сторонам. Через определенное расстояние высились сторожевые будки, но сторожи либо хорошо прятались, либо их не было совсем, во всяком случае, за все то время, что Вячеслав провел на Путевом, он ни разу не видел ни самих охранников, ни огоньков в их будках вечерами.

За гаражами за глухим бетонным забором пряталась стоянка грузовиков. Так что иногда по Путевому, по этой узенькой двухполосной дороге, грохотали огромные фуры.

Завершался проезд станцией с малопривлекательным названием Бескудниково. У станции была небольшая заплеванная площадь, раскинувшаяся у лестницы, ведущей через пути. На путях мертвым грузом стояли поезда, заполненные непонятным ржавым хламом. Казалось, что они стоят тут еще со времен цивилизации, что была до первых homo sapiens.

За Путевым – его угрюмые побратимы, Инженерная и Стандартная улицы.

По правую руку – редко расставленные жилые двенадцатиэтажные дома. Гадкие серые хрущевки с проходными комнатами, насквозь пропахшие луком, запахом нищеты, и старостью. Дома эти походили на щербатую челюсть старухи.

Сравнение неслучайно: Путевой проезд был Царством Старичья. На улице редко можно было увидеть детей – небогатые детские площадки между домами пустовали. Зато на всех лавках в хорошую погоду сидели старухи. Чуть забрезжит свет, они высыпали из своих захламленных квартирок, как грибы после дождя. Склонным к паранойе людям противопоказано жить на Путевом – тебя все время сверлят рыбьи бессмысленные серые глаза.

Ничего примечательного на жилой стороне Путевого не было – только школа, спрятанная во дворах, да несколько магазинчиков.

Может показаться, что на Путевом должно быть шумно – рядом железная дорога, станция, грохочут грузовики, вокруг школы роятся дети. Однако Путевой был тих, как покойник. Редкие прохожие бродили по нему, как сомнамбулы. Небольшое оживление замечалось во время выборов, когда старушки шли голосовать за привычного кандидата во второй, в третий, в четвертый раз.

Здесь ничего не менялось десятки лет, с самого пришествия сюда его величества Бетона. Когда-то тут располагалась маленькая деревушка в десяток домов, люди жили тут вяло и сонно. Проживали жизнь, как это принято в деревнях, а не искрились ею.

В конце 60-х началась массовая застройка – рядом заворчала металлобаза, ниже по Алтуфьевскому шоссе возникла база плодоовощная, распространившая вокруг себя ароматы сырости и старой картошки. Люди приехали сюда, потому что здесь была работа, здесь за эту работу давали квартиры, – приехали из деревень, забрав с собой своих стариков, – и, по сути, Путевой так и остался деревней, несмотря на железную дорогу и бетонные коробки. Он был сердцем старости и нищеты, сердцем апатии и лени, серой бетонной стеной, о которую разбиваются мечты.

Есть особые места, у которых, кажется, имеется собственная воля. И Путевой, наверное, был одним из таких мест. Это было временное болото, где ничего не меняется. Стоит только развести кипучую деятельность, как она начинает медленно гаснуть. Металлобаза затихла. Маленькие магазинчики открывались и закрывались с такой частотой, что это стало чем-то постоянным. Только Стекляшка, старый магазин с прилавком, стоял там же, где его давным-давно открыли. Уже мало кто помнил, что магазин так назвали из-за большой стеклянной витрины. Витрину давно разбили, на ее месте прозаично стояла стена, но, как говорится, в начале было слово. Имя – тоже слово, и, как слово, имя переживает то, что обозначает. Здесь, в Стекляшке, усталые женщины в синих передниках вели ветхую потертую тетрадь, вписывали туда должников – немыслимое дело в век рыночной экономики!

Чудилось, что это место погружено в вязкий сон на грани реальности и инобытия. Легко можно представить, как динозавры забредали сюда миллионы лет назад, да так и оставались здесь навсегда, вяло недоумевая, как это они забрели так далеко. Надо бы отсюда выбираться, но…

Путевой имел все атрибуты деревни – тут обитали соответствующие персонажи. Со своей матерью на Путевом жила юродивая, сумасшедшая, про которую всем жителям было известно, что ей три раза делали аборт, а потом стерилизовали. Она рисовала на асфальте мелом звезды, дождь и снежинки – так она старалась влиять на окружающую действительность. В двери проезжающих мимо остановки «Путевой проезд, дом 28» автобусов и маршруток она кричала: «Курение убивает! Курение убивает здоровье твое!» Никто не помнил, сколько она живет здесь, никто не знал, сколько ей лет.

Бродил по Путевому и однорукий мужик, угрожая всем дать правой, отсутствующей рукой.

Два древних старика, муж и жена, прожили здесь всю свою жизнь и даже забыли день, когда встретились. Местные называли их Иван-да-Марья. Смерть, будто бы умилившись их долгой привязанности, обходила их стороной. В последнее время, правда, их не видно…

Одна старушка все время подкапывала дом, в котором жила, – она считала, что дом должен стоять на земле, а не на асфальте.

А так, понемногу, здесь жили все: молодые люди, как Вячеслав, унаследовавшие здесь квартиры; алкаши, делящие со своими старыми матерями их пенсию; негры и индусы, привлеченные дешевизной съемных комнат; прочие несчастные души, которых занесло на Путевой из-за злой усмешки судьбы.

Странно представить, что в Москве, в этом яростном сияющем городе с его холодным стеклянным сердцем было такое сонное и вялое место, как Путевой. Эта проплешина на севере столицы служила напоминанием о провинции в самом дряхлом и застойном ее проявлении.

Время от времени здесь, как в любой деревне, вспыхивали страсти: то подожгут магазинчик; то мужик, слышать не слышавший о Достоевском, зарубит двух старух из-за того, что те не дали ему в долг; то алкоголик, напившийся до потери сознания, упадет в туалете и разобьет себе голову об унитаз. Вести об этих событиях разносились по роевой старушичьей общине в мгновение ока и перемалывались еще не одну неделю. Это единственные потрясения этого городка в городе, а крупные беды обходят его стороной.

Путевой был тем особым местом со своей особенной атмосферой, которых много в России и мало в мире, но о которых почти не говорят. Здесь понравилось бы Стивену Кингу, и, быть может, он сплел бы вокруг него паутину своих романов, если бы побывал здесь. Тут понравилось бы Дэвиду Линчу, и он, наверное, снял бы здесь свой «Твин Пикс», если бы у него был российский паспорт. Впрочем, никто не знал бы о Дэвиде Линче или Стивене Кинге, если бы им довелось родиться и жить на Путевом.

Вячеслав же появился на свет именно здесь и вернулся сюда после непродолжительного житья-бытья в других местах. Он вернулся – и снова закрутился в этом омуте, где меняются только лица, но не суть. Да и лица не меняются – всех уравнивают морщины и печать алкоголизма.

Из описания ясно, что гулять на Путевом негде. Одна прогулка раскрывает его весь – это как распотрошить рыбу. Вячеслав изучил Путевой еще в детстве, и с тех пор тут ничего и не поменялось.

Вячеслав немного гулял здесь с женой, показывал, что тут и как, указывал места, где бегал молодой и босоногий, но ей тут не понравилось.

Когда жена ушла, Вячеслав ушел тоже – в месячный запой. Но по своей натуре он не любил сидеть дома, так что сколько ни пей – все равно куда-то идти нужно.

Работа у Вячеслава была необязательная, часто он писал свои однообразные тексты, залив глаза, – ничего, корректор откорректирует, такая уж у него работа. Времени было много, надо было себя чем-то занимать. К чтению Вячеслав охладел – он считал, что прочитал уже все стоящее. Писать что-то самому было лень, и так пишет ради денег. Смотреть кино не хотелось – это означало неподвижно просидеть на одном месте два часа, а то и три. Лучше уж поспать в таком случае. Но и спать все время нельзя – просто не хочется. С женой все было по-другому – она всегда придумывала, чем заняться. Хорошо было с женой…

Друзей у Вячеслава не было, да и друзья – это только слово. На деле друзья – это не помощники, а первые завистники. Они ненавидят тебя за твои победы и радуются твоим неудачам, прикрываясь лицемерными улыбками. Был один приятель, но до него еще дойти надо…

Сначала Вячеслав бесцельно блуждал по безыскусным кривым Стандартной, Инженерной и Путевого. Потом от скуки начал увеличивать дистанции – доходил до станций метро Бибирево и Отрадное, бродил в их окрестностях. Часто ходил на север, за метро Алтуфьево, к огромному «Ашану». Не в последнюю очередь из-за того, что пиво там можно было купить по 30 рублей за бутылку. Ради такого стоило пересечь все эти десять полос (кругов) МКАДа.

Вячеславу особенно нравилось в Отрадном. Там всегда было людно, да и свои странности имелись: например, около палатки с музыкальными дисками плясал зловещего вида старик и свистел в свисток.

Отрадное не зря носит такое название – в бесконечных отрадненских толпах одинокому человеку легко затеряться, но при этом не чувствовать себя одиноким. В Отрадном нет ничего, кроме кучи домов и тьмы людей, которые живут в них. Но Вячеславу почему-то было там комфортно. Он подолгу сидел на лавочке в центре района, у метро, под большой эмблемой района – Жар-Птицей. На соседних лавках переругивались бомжи, кто-то лежал на скамейках, кто-то под ними, Вячеслава это не смущало. С уходом жены он перестал бриться. Волосы росли у него на лице клоками, одежда была неопрятная, мятая, он сам походил на бродягу. Пару раз местные бомжи пытались с ним познакомиться, но он просто молча уходил. Потом они к нему привыкли и перестали обращать на него внимание.

В Отрадном жил единственный приятель Вячеслава – армянин Саркис. Саркис – замечательная личность. Огромный, под два метра ростом, косая сажень в плечах, со спокойным, тяжелым взглядом из-под густых бровей. В опрятном белом фартуке, всегда гладко выбритый, с большим острым ножом наперевес.

Вячеслав познакомился с Саркисом у палатки с шаурмой. Саркис здесь работал.

Вячеслав очень любил шаурму. Шаурма – еда дешевая и вкусная, наедаешься на целый день. И с пивом хорошо идет. Вячеслав обошел все палатки в округе, но шаурма у Саркиса (напротив кинотеатра «Байконур») была лучше всех.

Вячеславу нравилось смотреть, как Саркис, никуда не торопясь, но очень проворно и расторопно начиняет лаваш куриным мясом и овощами – плавными, отточенными движениями. Воистину, поспешай медленно. Поклонников саркисова таланта было очень много: иногда очередь перед его палаткой насчитывала несколько десятков человек. Ажиотаж был волнообразный – пики приходились на выходные и праздничные дни. Вячеслав приходил, когда приводили ноги или голод. Когда Саркиса не было, его подменял другой армянин, Вячеслав не знал, как его зовут. Шаурма у него получалась вкусная, но все-таки не такая, как у Саркиса.

Есть шаурму Вячеслав предпочитал на улице, если было не очень холодно. Обед на свежем воздухе – это приятно: ветерок в лицо, люди идут куда-то.

Вячеслав обычно заходил за палатку, чтобы никого не смущать своим обедом, и оттуда вел наблюдение, неспешно наслаждаясь едой.

Когда посетителей было мало, Саркис выходил покурить и становился невольным свидетелем чужой трапезы. Обычно Саркис молчал и просто стоял рядом, глядя по сторонам и дымя сигареткой.

Как-то раз он потерял зажигалку и попросил у Вячеслава прикурить. У Вячеслава зажигалки не было, он давно бросил. Саркис похвалил его, сказал, что сам когда-нибудь постарется завязать. Так, слово за слово, началось знакомство.

Вячеслав неохотно сходился с новыми людьми, но Саркис ему сразу понравился. В Саркисе было то, чего так не хватало самому Вячеславу, – мужественной, спокойной уверенности в себе, в окружающем мире. Что ни спроси у Саркиса, на все у него готов ответ. Беседы с ним всегда получались медитативными и успокоительными.

Как-то раз Саркис продал Вячеславу очередную шаурму и вышел с ним покурить. Июнь шел к середине, в воздухе стоял неповторимый запах лета – терпкий, легкий, пьянящий. Всюду – комки тополиного пуха. Было тепло, но дни проходили серые, небо – в бесконечных свинцовых тучах.

– Эй, друг, чего грустный такой?

– Да что-то я без настроения, – ответил Вячеслав. – Не знаю, небо серое, удавиться хочется.

– Неправильно говоришь, – покачал Саркис большой черной головой. – Я тебе скажу, почему грустишь. Я много думал. У тебя три причина, чтобы грустным быть.

– Интересно, какие же? – поднял брови Вячеслав. Ему было приятно, что сейчас речь пойдет о нем.

– Первый, – Саркис выставил внушительный указательный палец, – работа у тебя нету. Чтобы мужик не грустил, нужна работа ему. Нужно полезным быть.

– Да есть у меня работа, – отмахнулся Вячеслав.

– Нашел, да? Чего раньше не сказал?

– Да и раньше была. Ты не спрашивал.

– А что за работа? Почему сейчас здесь стоишь, не работаешь?

– Да я из дома работаю, статьи пишу.

– А почему не дома сейчас? Статьи не пишешь?

– Да там немного.

– Немного, хм, – Саркис с сомнением посмотрел на Вячеслава. – А какие статьи? В газета? Новости?

– Нет, на сайт один. Про моду там, про одежду.

– Тьфу! На сайт! – оскорбился Саркис. – Это в интернете, да?

– Ага.

Вячеславу не нравился оборот, который приняла беседа. Работа – действительно его слабое место.

– Нет, брат, на сайт писать – это не работа. Вот у меня – работа. Я людям кушать даю, они довольны. Спасибо мне говорят. А тебе на сайте спасибо кто говорит?

– Да никто, в общем-то, – смутился Вячеслав.

– Хочешь ко мне работать? Нам с Серопом как раз сменщик нужен. Хочу с жена больше времени дома быть. Да сын растет, папу видеть должен.

Вячеслав представил себе десятичасовой рабочий день у печки и внутренне содрогнулся.

– Нет, спасибо! У меня спина больная, – наспех соврал он, – трудно весь день на ногах.

– Э, даже денег не спросил, сколько дам! Брезгуешь?

– Да нет, что ты! Правда, спина…

– Э, знаю все, обидеть не хочешь. А я свой брат не предложил, а тебе предложил. Тут дело тонкое. Серопа спроси. Ответственность, глазомер хороший. Думаешь, дело у меня дурное. А дело хорошее, людям счастье дает. Сам моя шаурма кушать любишь. Мне родня говорит: Саркис, армянин не делает шаурма. Турок делает шаурма, узбек делает шаурма, таджик делает шаурма, а армянин нет. А я в детстве скушал шаурму. Ай полюбил! И большой стал, сам стал делать шаурма. Все кушают и спасибо говорят. Сам что скажешь, хороший моя шаурма?

– Очень, – поддакнул Вячеслав, радуясь перемене беседы.

– Вот! – без улыбки кивнул Саркис. – Я знаю русский. Русский – очень гордый. Думает, что каждый ему служить должен. Другому служить не хочет. Но не каждый русский сам себе служить может. А это не служить, это помогать.

«Что-то в этом есть», – подумал Вячеслав.

Помолчав, Саркис вернулся к старой теме:

– А платят тебе как, много? Может, больше дам!

Вячеслав секунду поколебался: назвать настоящую сумму, приукрасить или уклониться. Выбрал третье. Если будет настаивать, совру, подумал он.

– Не особо. Но мне хватает. Не жалуюсь.

– Вот! – Саркис, к удивлению, настаивать не стал. – Хватает, потому что нет женщина. Эта вторая причина, почему грустишь, – Саркис показал Вячеславу два пальца, похожие на две спелые увесистые морковки. – Жениться тебе надо.

– Проходили, знаем, – снова отмахнулся Вячеслав.

– Помню, ты говорил. Но ведь давно было, да?

– Да уж, лет шесть прошло.

– Вот! Ты когда с женщина был последний раз?

Вячеслав невольно смутился.

– Э… Это личное, Саркис.

– Да какой личное, брат! У меня вот вчера было. Я тебе сказал, теперь ты мне говори.

Обезоруженный, Вячеслав смущенно улыбнулся и сказал:

– Давненько ничего не было.

– Брат, говори конкретно, да? – не унимался Саркис.

– Да тоже лет шесть прошло. Я после жены ни с кем и не того…

– Шесть лет! Ай-ай-ай! – сокрушенно покачал головой Саркис. – И не хочешь, да?

– Хотеть-то, может, хочу, да не с кем.

– Эй, друг, смотри кругом. Там женщина, там женщина, там женщина, – Саркис бесцеремонно брал на прицел своим большим указательным пальцем то одну незнакомку, то другую. Отмеченные женщины бросали короткие взгляды на Саркиса и Вячеслава и ускоряли шаг. – Ты молодой, умный, да? Любая женщина твоя будет.

– Да я как-то уже, если честно, – Вячеслав помолчал, подыскивая слово, – отчаялся, что ли. Жену я любил, но это уже давно было, совсем в другой жизни. Я, Саркис, однолюб, наверное. Одна женщина должна быть в жизни.

– Правильно, – улыбнулся Саркис. – Хороший ты человек, Слава. Ай люблю! – Саркис заключил Вячеслава в медвежьи объятья. – Но то не сложилось, значит плохое было. Надо новое. Слушай, – вдруг он взял деловой тон, – у меня родня сейчас. У мой прадед есть три сын. Один – мой дед. У каждого есть еще сын и дочь. Это все братья и сестры мой дед, так?

– Так, – поддакнул Вячеслав. Странно: зачем Саркису понадобилось разворачивать перед ним свое генеалогическое древо?

– Вот! У брат и сестер мой дед есть сын и дочь. Все эти сын и дочь – брат и сестра, так?

1 2 3...6 >

На страницу:

Перейти

1 из 6