Пока твоё сердце бьётся

Затем Штефан просил рассказать о моих друзьях, коих было у меня совсем немного. Я рассказывала и о них под его пристальным взором, умеющим покрывать душу льдом и приковывать к месту так, как если бы тебя прибили гвоздями к стене. Возможно ли было не отвечать на вопросы под этими пытками?

Иногда он вставлял какие-то язвительные комментарии в адрес некоторых из описанных мною людей, и я сдержанно улыбалась, поскольку Штефан очень точно угадывал и моё к ним отношение. Но угодить он мне не старался ни в коей мере, потому как если наши точки зрения в чём-то не совпадали, голос мужчины становился жёстким, не терпящим возражений, отчего мне сразу хотелось сжаться в комочек и поскорее закрыть неудачную тему. Сейчас же, спустя время, я понимаю, что мне даже нравилось нарываться на подобную реакцию, ведь в раздражении Штефан был особенно прекрасен.

Одной из тем, вызывающих в нём оживление, оказалась религия. Рассказывая о своих знакомых, я вспомнила одну девочку, с которой мы вместе учились в университете. Как это обычно случается, мы приглянулись друг другу с первого дня учёбы, сели тогда за одну парту, и как-то так повелось, что до конца пяти лет обучения в глазах группы мы считались подругами, хотя душевная наша близость оборвалась довольно быстро. Девочка эта была приезжая, поначалу пугливая, как оленёнок, встающий на тонкие дрожащие ножки, посему спокойная подруга из местных жителей была ей очень кстати. Однажды она призналась, что за все свои восемнадцать лет ни разу не бывала в церкви, кроме того дня, когда её крестили ещё младенцем. Почему-то именно сейчас в ней проснулось желание приобрести данный опыт, и она спросила, бывала ли в церкви я.

Я бывала. Меня водили родители, мне случалось посещать исторические храмы разных городов. И хоть воцерковленной я не была никогда, всё же представление имела неплохое. Тогда эта девочка попросила меня отвести её в ближайшую церковь, потому что ей было очень страшно идти туда одной.

Сей факт очень позабавил Штефана, губы его растянулись в медовой улыбке человека, предвкушавшего интересную сплетню.

– И что, ты стала для неё проводником к дому Божиему? – спросил он с иронией.

– Да, я отвела её в деревянную церквушку через дорогу. Конечно, церковь эта была новая, а иконы в ней не намоленные, но подружка моя так боялась, точно из неё дым пойдёт, если она переступит порог, – я вспоминала пугливость этой девочки в большом городе с улыбкой. – Когда мы зашли, я показала ей, как надо ставить свечки, и она даже помолилась.

– Очень уж ей грехи, видимо, хотелось на кого-то свалить, – в голосе Штефана послышались нотки презрения.

– Ну почему, – я не понимала перемены его настроения, – быть может, просто родители были настолько от всего этого далеки, что не познакомили её с данной сферой жизни, а ей стало интересно…

– С таким нетерпением интерес к подобным вещам не возникает, – отрезал его стальной голос. – Так спешат, когда сзади уже припекает пожар совести, и языки его пламени облизывают пятки. Как там говорится? Когда петух жареный клюнет? – Штефану эта фраза была явно чужеродной, хоть он и запомнил её смысл. – Тогда люди очень смешно бросаются в подобные заведения и просят, просят прощения у своего Бога, и к ним приходит иллюзия облегчения. Они и не задумываются, что в этих «домах Божиих» Бога не было и нет, что это должно быть, прежде всего, в их душах. Но нет же, получив индульгенцию, люди с чистой, как в банный день, совестью могут пойти совершать грязные поступки дальше, тотчас забыв о каких-либо там заветах. Ведь очень легко забывать о том, что уже много веков мертво в их обмельчавших душах.

Холодная агрессия, проснувшаяся в мужчине, меня напугала, и я даже пожалела, что заговорила обо всём этом. Но, несмотря на жестокость его слов, речь эта звучала настолько осмысленной и верной, что мне вовсе нечего было возразить. Ещё ни разу я не слышала столь чёткой точки зрения на эту тему, словно он озвучил нечто, о чём я даже не решалась думать.

– Ты, верно, пережил множество разочарований, раз так говоришь, – осторожно произнесла я после некоторого молчания.

Казалось, немигающие глаза Штефана заглянули вглубь моей души, но сам он так ничего и не ответил.

– Да, безусловно, куда больше, чем я, – прервала я молчание, ответив за него. – Но позднее та девочка действительно совершала много нехороших и даже, как ты выражаешься, грязных поступков.

Мужчина едва заметно кивнул, но вновь промолчал, и тогда я продолжила:

– А ты… ты там не бываешь? Ты можешь заходить в церкви?

– Отчего нет? – пренебрежительно передёрнул он плечами. – Только мне давно в том нет никакой нужды.

На сей раз замолчали мы оба, мне показалось, что у Штефана испортилось настроение, но первым заговорил он:

– Расскажи лучше о своих разочарованиях. О мужчинах, которым доверялась.

Он потребовал это так мягко, что слова прозвучали почти доверительной просьбой, на которую невозможно было ответить отказом.

Ещё ни с кем я не говорила об этих своих чувствах. Похоронив их однажды, я пережила эту скорбь в себе и закопала те переживания на самом дне души, стыдясь открыть их кому-либо, словно они принадлежали совсем другой мне, наивной и доверчивой. Невесело улыбнувшись, я впервые за всё это время выудила из-за пазухи заржавевшие ключи от тёмного чулана прошлого и, отперев замки, с опаской заглянула в ту стылую тьму, чтобы погрузиться в неё в этот вечер вместе со Штефаном.

– У него были холодные руки, – медленно, пробуя на вкус давно забытые ощущения, начала я. – Холодные, жёсткие, тонкие, с выпуклыми венками на тыльной стороне ладони. Мои же ладони, как правило, были горячи, я касалась подушечками пальцев этих вен и слышала, как пульсация его сердца перекликалась с моей. Это было похоже на соприкосновение раскалённой стали с поверхностью родниковой воды, – бросив мельком взгляд на вампира, я поняла, что он, царственно откинувшись на спинку кресла, глядит на меня и внимает каждому моему слову. Тогда я продолжила: – Его быстрая речь очень шла ему, подвижному, лёгкому, стремительному, как по роду деятельности, так и по собственному естеству. В этой жизни он сумел найти себе подходящее место: недаром и до сих пор весьма успешно работает менеджером, насколько мне известно. Его немного сиплый, словно у взрослеющего подростка, высокий голос воспроизводил слова с такой чёткостью и скоростью, точно складывал гипнотическую шаманскую песню. Наверное, таким же образом он заговаривал зубы заказчикам. А я никак не могла прочесть выражение его глаз. Ещё никогда я не видела глаз такого цвета – серо-жёлтого, песчаного. Они говорили определённо что-то другое, нежели его упоительные, приветливые речи. Но мне хотелось верить, что вовсе необязательно плохое, что он просто думает о чём-то своём. Всё в этом человеке располагало с первых же минут, и мой внутренний голос срывался, крича о том, что как раз такому и нельзя верить. Но поверить очень хотелось.

Наши отношения развивались легко и глупо, но мне тогда было всего двадцать. Он приехал с Дальнего Востока и снимал квартиру в центре города. Этот район весь пропитан атмосферой утончённой старины и декадентской нищеты. Он славится узкими тихими улочками, вековыми домами с обветшалыми фасадами, дворами-колодцами со страшными скрипучими лифтами в застеклённых шахтах и прямоугольником неба над головой.

Желтоглазый, как я тогда его прозвала, часто собирал у себя гостей на весёлые вечеринки в этой полной чужих воспоминаний квартире. Там мы с ним и познакомились в общей студенческой компании, напевая дурными голосами песенки под гитару на кухне с распахнутым в тёплую летнюю ночь окном. А потом мы выбегали подышать воздухом и бродили по этим пустым узким улочками и устрашающим дворикам в сумерках белых ночей, держась за руки, и страшно совсем не было. Казалось, в такую ночь с нами ничего не может случиться. Тогда-то и начался наш наивный, трогательный, как мне тогда казалось, роман. Мне с Желтоглазым было очень свободно, как бывает, когда приезжаешь в одиночку в незнакомый город. Я была так одурманена его позитивной аурой, что и не замечала, как шли месяцы, но человек мне не открывался. Сейчас я могу с уверенностью сказать, что толком и не знала о нём ничего, кроме того, что он любил свободу и умел создавать её ощущение.

Заметив, как губы Штефана скривились в недоброй ухмылке, я вдруг спохватилась:

– Да, наверное, такие подробности тебе не интересны, извини. Это было так по-детски…

– Нет-нет, продолжай, – растянул он губы чуть шире. – Ты отлично описываешь, очень… характерный портрет создаётся.

Я недоверчиво покосилась на собеседника, но всё же продолжила свой рассказ:

– Мы встречались больше полугода, а потом наступила зима. Всё закончилось так же неожиданно, как выпадает первый снег, погребая останки опавшего летнего величия. Он уехал в свою Находку на несколько недель перед защитой диплома, а вернулся с какой-то девочкой аккуратных манер и телосложения с очень колкими мышиными глазками, которые так и стреляли недобро по сторонам. Он намеренно не сообщил мне о своём приезде, а нашим общим друзьям представил свою спутницу как невесту, с которой они, оказывается, были обручены ещё до его поступления в университет и собирались пожениться после окончания учёбы. Как позднее оказалось, её отец открыл в нашем городе филиал своей компании, куда устроил и доченьку, и будущего зятя.

У них была уже куплена квартира, в которую невеста и поехала, а Желтоглазый отправился в свою съёмную, чтобы собрать вещи и расплатиться с хозяином. Тогда он попросил меня прийти: хотел, видимо, навешать на уши очередной лжи, которую я слушать не желала, ибо на тот момент уже узнала обо всём, но мне важно было услышать хоть что-то. Послушать, что он вообще сможет сказать в своё оправдание. Ко мне внезапно пришло осознание того, что я отдавала и открывалась не только непомерно больше, нежели получала взамен, но, что ещё хуже, это попросту не было ему нужно. Он проводил со мной время лишь от скуки, пока выгодная пассия была далеко, словно не было у меня ни чести, ни достоинства, ни гордости. В голове никак не укладывалось то, что я могла настолько ошибиться, ведь никакой нормальный человек не поступил бы подобным образом с тем, кто к нему относился, как относилась я.

Я умолкла, пытаясь унять дрожь от всколыхнувшейся злости, зачерствевшей со временем и позабытой. Мой лоб рассекла хмурая глубокая складка, а Штефан всё так же неподвижно смотрел на меня, ожидая развязки.

– То была страшная ночь, – ответила я на говорящий взгляд вампира. – Я поняла, что всё-таки чертовски слаба. Желтоглазый встретил меня, сияя своей отвратительной фальшивой улыбкой, пытаясь делать вид, что всё отлично, всё так, как и должно быть. Он не оправдывался, не просил прощения. Тоном человека, совершающего выгодную сделку, он благодарил меня за проведённое время и предлагал и далее оставаться друзьями. «Ну что ты расстраиваешься, было же так хорошо и весело! А теперь настала пора серьёзных дел», – говорил он. О, это лицемерие! Я желала, чтобы он куда-то делся или даже умер, лишь бы не видеть в тот момент этого человека, но сама лишь разрыдалась на его плече и ненавидела себя за это. Терпела поцелуи его осквернённых губ, словно нет у меня человека ближе. Мне хотелось кричать о том, что он меня убил, но мысленно кричала в небеса: «За что, Господи? Ведь я не самый плохой человек на этой планете, чтобы так… я не заслужила!». Но и на это я слышала в ответ лишь безразличное молчание…

– Что ты испытывала к нему? – прервал меня Штефан тоном психоаналитика, изучающего своего пациента, но именно такой прямой, простой вопрос вдруг заставил меня задуматься.

Позднее я осознала, что ради этого вопроса он и поднял данную тему, что моё отношение к бывшему мужчине волновало его куда больше, нежели пережитые эмоции. Но в тот момент я об этом не думала, с головой погрузившись в прошлое.

Про себя я называла Желтоглазого любимым, я любила созданный им образ, но любила ли я его самого, познала ли вообще это чувство за свою жизнь? Проснулись бы во мне вообще чувства к этому человеку, если б он тогда сам не потянулся ко мне просто оттого, что ему не с кем было провести время?

– Я ведь никогда не признавалась в любви, – улыбнулась я. – Конечно же, бывало, все мои поступки просто кричали об этом; я много раз говорила это губами, глазами, стихами, но этих трёх слов никогда никому не говорила вслух… Помню, как чуть было не сделала это ровно перед роковым отъездом Желтоглазого. Я ехала провожать его в аэропорт с настроем и уверенностью, что признаюсь ему в любви. Но когда я увидела человека и заглянула ему в глаза, какая-то невидимая рука зажала мне рот. Я поняла, что сейчас говорить этого не стоит, а позднее момент был упущен. Спустя годы я осознаю, что никогда бы себе этого не простила. Нестерпимо осознавать, что распахнул душу тому, кто этого не достоин.

После нашего последнего разговора я вернулась домой, заперлась в ванной и под душем, чтобы родители не услышали, рыдала так сильно, как ещё ни разу в жизни. Мне казалось, я сорву голос или сердце моё разорвётся, но всё осталось неизменным, лишь душа больше не болела по этому человеку, к которому во мне не осталось ничего, кроме презрения.

– Он, конечно, подлец, – с пренебрежением выдохнул наконец Штефан, оживившись и пожав плечами, – но, по сути, просто обыкновенный человек. Глупый самец. Знаешь ли, за срок, отведённый на человеческую жизнь, очень немногим дано подняться с уровня говорящей обезьяны.

К словам этим было нечего прибавить, ни убавить. Желтоглазый был таков, каков есть, он поступил непорядочно и со мной, и с невестой, но на ход событий и его умысел никто не мог бы тогда повлиять.

– Отчего же меня жизнь так обижает, Штефан?

– Тебя обижает не жизнь, а люди.

Я умолкла и совсем сникла. От потревоженных воспоминаний было больно, и сама себе я казалась сейчас неудачницей, определённо делающей со своей жизнью что-то не то. Штефан наблюдал за моей реакцией, и сталь в его глазах вдруг сменилась каким-то неуловимым выражением, которое порой я видела у своего отца:

– Ну прости, – произнёс он несвойственным ему мягким и ласковым голосом. – Ты такая чуткая, тонко чувствующая, Света. Имя-то у тебя даже сплошь полнится светом… а тянешься всё во тьму. Возможно, сама того не ведая, ты хочешь вытянуть таких ничтожных людей, как этот твой Желтоглазый, за собой на свет или видишь красоту глазами, которые сами её излучают. Но тебе опасно общаться с ними, ведь они никогда не оценят твоих порывов, – и, склонившись ко мне, словно собираясь шепнуть что-то по секрету, добавил: – Ты совсем из другого теста. Береги себя.

Я не могла понять, подразумевал ли он тогда под тьмой и себя тоже. Но к общению с собой он приучал меня, как к наркотику. Именно он без малейших усилий заставил меня рассказать то, о чём я никогда никому не говорила, и я сделала это послушно и легко, словно находясь под гипнозом. Возможно, мне просто нельзя было однажды заглядывать в бездну его глаз, точно поглощающих саму твою душу, но было слишком поздно: бездна уже посмотрела в меня.

Часто мы слушали музыку – самую разную, от классики до современного джаза и альтернативы. Во время одной из современных декадентских песен он однажды пригласил меня на танец – тогда он впервые прикоснулся ко мне. Под красивый клавишный мотив мы медленно двигались посреди пустой гостиной, и я ощущала, как его ладони и пальцы осторожно, но властно двигаются от локтей к плечам и спине, всё глубже вбирая меня в свои крепкие объятия. Я прильнула к его груди, обвила руками его шею, и какая-то пелена застила мой разум, не давая контролировать движения. В тот миг мною правило одно лишь желание прижаться к Штефану ещё крепче, слиться с ним воедино, будто я не смогу дышать, если он вдруг выпустит меня из объятий. Мужской голос, певший поначалу нежно и ласково, набирал силу и гласил теперь о том, что надо целовать губы, пока они ещё алые, надо любить, пока ещё не рассвело, надо тонуть во взгляде, пока он ещё не прозрел. Лицо вампира, строгое и прекрасное в своей неестественности, было так близко, что мне подумалось, будто сейчас он меня поцелует. Мне нестерпимо захотелось, чтобы он меня поцеловал. Однако он лишь испытующе смотрел на меня горящими, немного бешеными глазами и едва заметно улыбался. Казалось, такая пытка лишь забавляет его. А потом он разжал свои объятия, но я осталась жива…

Тот вечер, тот единственный танец словно бы сломал какую-то грань в нашем общении, потому как теперь Штефан позволял себе брать меня за руку при встрече и даже касаться её губами в знак приветствия. Я не могла понять причины сей перемены и природы прежнего табу на физический контакт, но мне очень нравились эти робкие, мимолётные, точно украденные соприкосновения. Руки его были сухими и зачастую прохладными, лишь иногда они казались мне чуть теплее даже моих, но о причине этого я старалась не задумываться, отмахиваясь от страшных догадок.

И всё же порой я даже пугалась собственной неосторожности, забываясь, с кем имею дело. В один из вечеров, сходив в ресторан и нагулявшись по городу, мы традиционно приехали к Штефану домой. Во всех комнатах царил уже ставший мне привычным полумрак: верхний свет вампир не зажигал, он бы мог вообще обойтись без осветительных приборов, но включал висевшие вдоль стен бра, слабого света которых хватало моему зрению, чтобы ориентироваться в пространстве. Тихо бурчал телевизор, перед которым мы расположились на диване, уже вдоволь наговорившись за предшествующую прогулку. Наступил один из тех моментов, когда можно просто помолчать без лишнего стеснения оттого, что не хочется говорить. Я ценила такие минуты молчаливого единения и была благодарна за них. Ночь была в самом разгаре, и я, робко положив голову на плечо Штефану, медленно погружалась в вязкую темноту сна.

Не знаю, как долго я проспала, поскольку в подобных случаях всегда кажется, что закрыл глаза всего на миг, но когда я очнулась, голова моя лежала у вампира на коленях. Он в задумчивости перебирал мои волосы тонкими, точно высеченными из слоновой кости пальцами, а телевизор всё так же монотонно бубнил в темноте. Я пошевелилась, бросив вполоборота взгляд на Штефана, и поняла, что он всё это время смотрел на меня, очень странно. На его белом лице мерцали голубые отсветы от экрана – так могли падать блики на каменный лик статуи, совершенно неживой. Лишь в почти лишённых блеска и эмоций глазах бесновалась какая-то тёмная, незнакомая мне доселе лихорадка. Медленно двигавшиеся его руки вдруг откинули янтарный локон, закрывавший мою шею, и, едва задев кожу, буквально обожгли льдом. Я впервые ощущала его руки такими холодными и в тот же миг осознала, что он делает. Вздрогнув, я попыталась податься вперёд, но его пальцы, мгновенно утратив размеренность, впились в мои плечи, пресекая всяческие движения.

– Тс-с… – прошипел он, не размыкая губ, и с абсолютно неподвижным лицом склонился надо мной так, что пряди его тёмных волос упали мне на лицо.

Чуть приподняв меня за плечи, Штефан приник губами к моему виску; я слышала, как он втягивал носом воздух, спускаясь ниже к шее. Он принюхивался ко мне, как голодный хищник. Это было очень страшно, я поняла, что за лихорадка была в его глазах, но даже если бы попыталась сейчас вырваться, шансов ослабить хватку этого существа не было никаких. Его губы, сухие и холодные, коснулись моей шеи, он приоткрыл их и повёл головой из стороны в сторону. Я ощутила его влажный язык, затем губы сомкнулись и разомкнулись вновь. Это был самый жуткий поцелуй в моей жизни, меня всю трясло мелкой дрожью, но безупречные руки вампира держали очень надёжно.

Мне не хотелось верить, что я жестоко обманулась и всё закончится прямо сейчас, но мысленно уже приготовилась к любому исходу. И когда губы Штефана в очередной раз раскрылись, помимо языка я ощутила нечто очень острое, словно лезвия ножей, но не столь холодное, как металл. Ахнув от испуга, я всё же машинально рванулась в сторону, но вампир одной рукой крепко обхватил мою голову и ещё сильнее прижал к себе. Поцелуи его стали более настойчивыми, при каждом его движении ощущалось, как клыки соприкасаются с моей кожей, и я не знала, окропились они кровью или всё же нет. Теперь я ощутила, что дрожал и сам Штефан, и то была вовсе не дрожь от холода, – его трясло от желания, проснувшегося глада.

Он отпустил меня так быстро, точно желал оттолкнуть. В испуге я машинально схватилась за горло, но кожа была цела, чисты были и его губы. Лицо мужчины по-прежнему ничего не выражало, лишь глаза разгорелись с большей силой, а грудь высоко вздымалась. Мне стоило, наверное, сорваться с места и бежать прочь от этого пробудившегося в нём голодного зверя, но он ведь по-прежнему держал своё слово и не причинил мне вреда…

Улыбнувшись мне какой-то вымученной улыбкой, Штефан поднялся с дивана – я испуганно вскочила вослед. Тотчас же мне стало неловко от того, какой напуганной я сейчас выглядела, как если бы я общалась с изувеченным человеком, тщательно стараясь не обращать внимания на его уродство, но в один миг вдруг выдала своё смущение. Он обернулся и, продолжая слабо, будто бы виновато улыбаться, коснулся меня. Пальцы вампира сжались почти нежно и, гладя мне по плечу, мужчина тихо сказал:

– Мне надо отъехать ненадолго, а ты иди в спальню наверх и поспи, – он указал взглядом на второй этаж и отстранился. – Я скоро вернусь.

– Может, мне лучше вообще уйти? Ты добросишь меня по пути до города… – неуверенно пробормотала я, смущённая мыслями о том, куда Штефану так внезапно понадобилось отъехать после этой выходки. Вернее, я гнала единственно возможные догадки прочь, не желая об этом даже думать.

– Ты хочешь спать, – слова прозвучали так настойчиво, словно мужчина желал внушить мне это, и не повиноваться такому тону было невозможно. – Дождись меня… Ключи я беру с собой.

И он ушёл. Запер меня одну в своём доме. Это казалось бы тёплым, почти человеческим жестом доверия, если бы не было так похоже на то, что узнице запретили покидать пределы замка.

Я слышала шум его машины, выехавшей из гаража и умчавшейся в неизвестном направлении, и почти сразу же почувствовала, как опустел дом. Здесь по-прежнему было сумрачно и тихо, но тишина и пустота вдруг стали такими пронзительными и холодными, будто этот стройный организм из камня и металла покинула сама жизнь. Ирония состояла в том, что жизнь в это место вдыхало создание, безжизненней и холоднее которого я никогда не встречала. И всё же мне тотчас стало неуютно в его доме без него самого, словно всё строение озлобленно ощерилось на чужеродный элемент внутри себя, такой непривычно живой, тёплый, дышащий…

Поёжившись, я послушно поднялась на второй этаж, никуда не заходя, прямиком в спальню, как он велел. Включила на прикроватном столике ночник – имитацию букета из чёрных засушенных роз и сухих ветвей, на которых загоралось множество мелких золотистых огоньков, стоило коснуться вазы из матового тёмно-серого стекла. Комната наполнилась тёплым светом, бордовым по углам, где он падал на обои бургундского цвета с витиеватыми выпуклыми бархатистыми узорами. Кровать занимала большую часть комнаты и была выполнена, как и вся немногочисленная мебель в этом помещении, из чёрного дерева. Подле резной спинки кровати, какие я видела раньше только в царских покоях дворцов-музеев, на двух больших подушках россыпью лежали маленькие думочки с бархатистым рисунком, похожим на тот, что покрывал стены. Несмотря на крайне мрачные тона интерьера, комната показалась мне очень уютной, располагающей ко сну или интиму…

С неловким чувством посягательства на чужое сокровенное я опустилась на кровать и, лишь коснувшись чёрного стёганого покрывала, смогла наконец облегчённо вздохнуть, будто часть энергии Штефана, сохранившейся в его постели, вновь взяла меня под свою защиту. А защищал ли он меня когда-нибудь? Почему мне было так спокойно с этим порождением ночной тьмы? И почему я продолжала ему доверять даже в минуты охватывавшего меня животного ужаса рядом с этим… человеком? Но веки мои действительно были тяжелы, и, не находя ответов на свои вопросы, с этими мыслями я почувствовала, как вновь неумолимо теряю связь с реальностью.

Я проснулась от едва ощутимого прикосновения, точно чьё-то осторожное дыхание дотронулось до моей щеки. Ещё никогда я не была столь чуткой, будучи погружённой в глубокий сон. Штефан лежал рядом со мной, наблюдая за тем, как я спала, и подушечки его пальцев касались моего лица. Я не слышала, как он вернулся, не почувствовала, как лёг на кровать, но проснулась от единственного прикосновения. Накрыв его внезапно потеплевшую руку своей, я отстранила её и, свив наши ладони, опустила на покрывало.

Лицо Штефана было бледно, спокойно, задумчиво. Мне показалось даже, что за эти пару часов, которые я его не видела, вампир постарел. Возможно, такую иллюзию создавали синие венки, проступившие под кожей на висках и веках, или же дело было во взгляде потемневших глаз, особенно сейчас контрастировавших с относительно молодым лицом скрывавшейся в них непостижимой древностью. Из них ушла пугавшая меня тёмная лихорадка, но появилось нечто другое, заставившее сжаться моё сердце. Вглядываясь в меня, Штефан был сейчас недосягаемо далеко отсюда, глубоко в своих мыслях, и мне показалось, что в глазах его теперь читалась какая-то горечь или даже боль.