В одном моём любимом фильме говорилось, что детство заканчивается, когда ты понимаешь, что рано или поздно умрёшь. Если верить этому высказыванию, моё детство закончилось очень рано. Не помню и даже не знаю, откуда у ребёнка могли взяться подобные страхи, – возможно, то было даже предчувствие, но однажды я стала просыпаться ночью в слезах и со словами: «Я не хочу умирать!». Тогда мама обнимала меня и говорила, что к тому времени, как я вырасту, уже придумают лекарство для бессмертия. Я успокаивалась и засыпала.

Когда в четырнадцать лет я попала в больницу, мыслей о смерти на тот момент уже почти не осталось. В кардиологическом отделении меня мучили лекарствами и исследованиями, но от этого, казалось бы, становилось только хуже. Через несколько месяцев меня, бледную, слабую и с диагнозом на всю жизнь, отпустили. Я вернулась в школу, но обо мне там уж давно позабыли, точно об умершей: дети быстро всех и всё забывают и умеют поступать очень жестоко. Навсегда я запомнила лица встретивших меня некогда закадычных приятелей, вежливо-учтивые, чужие и смущённые, – лица людей, которым не хотелось принимать в свою весёлую и беззаботную компанию нового старого друга, отягощённого такими серьёзными проблемами. Я осталась совершенно одна в этом юношеском школьном мире. Возвращаясь после учёбы домой и запираясь в комнате, чтобы переодеться, я часто сидела на диване и не могла сдержать поток слёз, душивших меня весь день. Тогда подобные вещи ещё имели для меня очень большое значение, как и для любого подростка. Ведь что может быть важнее в этом возрасте, нежели пользоваться популярностью в классе, кокетничать с мальчиками, секретничать с девочками?

В ту пору я впервые задумалась, что многие вещи, которые тебе преподносятся как аксиома, почему-то порой не работают. И фраза о том, что Бог не дает испытаний не по силам, меня не утешала. Выпавшие на мою долю испытания в период, который должен быть у всех беззаботным и радужным, конечно, неокрепшее дитя не убили, но я не понимала одного – почему именно я, за что? Я спрашивала себя, почему Бог, если он есть, как утверждали мои родители, позволяет кому-то вбирать в себя страдания за нескольких людей? Почему не карает так тех, кто наказания откровенно заслужил? Тогда мне показалось, что что-то ушло навсегда и больше никогда не будет как прежде.

Затем у нас сменился класс, и жизнь, конечно же, постепенно наладилась. Я окончила школу и университет, и мрачные мысли, сидевшие глубоко в душе, вновь замолкли на долгие годы. Даже о болезнях я вспоминала всё реже, лишь в периоды их обострения. Но к тому времени я уже очень хорошо научилась быть одна. Это был самый ценный навык, который дала мне средняя школа. И хоть одинока я не была, болезненной нужды в толпе во мне более не осталось.

Наверное, эта моя история началась именно тогда, а не зябким осенним вечером в тёмном дворе, с чего можно было бы начать её сейчас. Я возвращалась с работы позднее обычного, но темнота меня не пугала, лишь только казалось непривычным то, что в это время суток уже так непроглядно темно: в душе ещё было живо лето.

Отец устал ругать меня за то, что я никогда не звоню ему и не прошу встретить, если возвращаюсь поздно. Вот и сегодня он просил меня позвонить, как только подъеду к остановке, но я, конечно же, вновь его ослушалась. В том не было чрезмерной опеки с его стороны: наш спальный район действительно не имел безупречной репутации, но без отца было быстрее и проще.

Сырой асфальт, местами залитый ядовито-жёлтым светом фонарей, мерцал, словно усыпанный мелкими стразами. На фоне этих светящихся островков тонувшие в тени густые кусты смотрелись действительно зловеще, а устланная гравием аллея, через которую мне предстоял путь, сплошь утопала в кустах снежника и невысоких рябинах, и свет проникал туда лишь настолько, что можно было различить силуэты движущихся по аллее людей. Но мне не было страшно – наоборот, каждый раз, проходя там, я представляла себя героиней какой-нибудь неизвестной мрачной сказки братьев Гримм, и меня приятно удивляло, как первобытная природа властвовала в этом уголке, затерянном среди бетонных джунглей.

В этот раз на дорожке никого не было, в конце аллеи из-за кустов выглядывала зелёная стена моего дома. Я шла, вслушиваясь, как скрежещут камешки под подошвами моих ботинок, – то был единственный звук, различимый в этой поздней тишине пустого двора. Преодолев половину пути, я вдруг услышала едва различимый шорох справа в кустах, такой тихий на фоне стройного хруста моих шагов, что я и сама не поняла, почудилось мне, или уши действительно уловили что-то выбивающееся из привычного ритма. «Крыса. Или кошка», – машинально подумалось мне на ходу, но затем раздался другой звук, заставивший мгновенно застыть на месте. То был вздох, тоже тихий, но мучительный, похожий на жуткий стон. Сама не понимая, почему ноги не желают оторваться от земли и пуститься в бег, я испуганно всматривалась в черноту справа от себя, но не могла разобрать там ни силуэта, ни движения. Тишина стала оглушающей, даже ветер полностью стих, а меня точно парализовало.

В тот же миг раздался ещё один звук, точно кто-то раздражённо цокнул языком, и в густой черноте загорелись и уставились на меня два немигающих неестественного аквамаринового цвета глаза. Меня обуял никогда не испытываемый мной доселе первобытный страх, я отступила на шаг назад и почувствовала, как заныло сердце. К моим ногам упало безжизненное тело мужчины. На лице его, едва видном в отблесках далёкого света, застыл последний ужас, слепые глаза были широко раскрыты, искривлённый рот тоже был приоткрыт, и я поняла, что услышанный мною стон оказался предсмертным вздохом этого человека.

Вслед за ним от густого сумрака отделилась высокая фигура обладателя светящихся глаз. То был мужчина со строгими, жёсткими чертами лица, он не был ни юн, ни стар, его неестественно белая кожа слегка флуоресцировала в темноте, длинные, чуть ниже плеч, тёмные волосы, зачёсанные назад, оголяли высокий лоб. Одежды мужчины были неотличимы от царившей вокруг черноты, поэтому-то, если он стоял ко мне спиной, я и не смогла разглядеть его силуэт. Особенно жутко на этом бледном безжизненном лице выделялись зло сжатые губы, испачканные алым.

Немой крик застрял у меня в горле, в котором бесновался безумный пульс. Я отступила ещё на шаг и сумела лишь ойкнуть чужим сдавленным голосом. Он смотрел на меня безэмоционально и пристально, этот взгляд точно рентген проникал глубоко под кожу. Он меня изучал. Я не тешила себя иллюзиями насчёт того, кто это мог быть, и умом понимала, что шансов у меня нет. Меня парализовал страх под этим леденящим взглядом крупных внимательных глаз, но не было паники, я не пыталась звать на помощь или срываться с места. С неуместной холодностью разума я понимала, что это всё равно бесполезно, будто где-то в глубине души смирилась и приняла всё то, что бы сейчас ни случилось.

Брезгливо скривив губы, он отодвинул ногой тело жертвы, разделявшее нас, и сделал ещё один решительный шаг навстречу. Я отшатнулась, но осталась стоять на месте, всё внутри меня сжалось в комок. Он стоял так близко, что я ощущала его холодное дыхание, – то было дыхание самой Смерти, которой я так боялась когда-то давно. Казалось, он к чему-то прислушивался, так же внимательно, как миг назад сканировал своим жутким взглядом. Затем горящие глаза вновь окинули меня с головы до ног, и, резко развернувшись на каблуках, это существо ступило обратно во тьму. Шагов его не было слышно, точно он растворился прямо в воздухе.

Я судорожно выдохнула и поняла, что не дышала всё это время. Не оглядываясь больше назад, на негнущихся ногах я поспешила домой. Болело сердце.

Дома папа снова меня отругал, и мне было стыдно смотреть ему в глаза. Я понимала, что он, конечно же, прав. Но и не знала, почему это существо пощадило меня, не могла предположить, как всё сложилось бы, если б со мной был отец. Был бы он сам сейчас жив?

В ту ночь мой сон был очень беспокоен. Мне казалось, что я вообще не могу сомкнуть глаз, но, проваливаясь в дремоту, слышала чей-то шёпот, он звал меня, но я не могла различить ни слова. Затем мне снилась тёмная ночная улица возле дома, совершенно пустая и оттого пугающая. Я спешным шагом возвращалась откуда-то, боясь оглядываться, словно ощущала кожей некое нараставшее позади давление в этой неживой, неестественной тишине. Смотреть прямо перед собой было довольно сложно, ведь боковым зрением то и дело я улавливала движения в непроглядной тени кустарника; в какой-то момент я, не выдержав, повернула голову, и сердце ухнуло вниз. Медленно и плавно, точно паря над землёй, на меня надвигались бесформенные чёрные фигуры, словно бы сотканные из первозданной тьмы, с зияющими провалами в бездну вместо лиц. И лишь руки, костлявые и длинные, которые существа тянули ко мне, были белёсого с сероватым оттенком цвета.

Я понимала, что ни в коем случае нельзя позволить им коснуться меня этими мерзкими пальцами, холод которых ощущала даже на расстоянии, поэтому в испуге ринулась с места. На сей раз не оглядываясь, я добежала до своего подъезда, трясущимися руками вытащила ключ от домофона, едва не обронив его на землю, и ворвалась на лестницу, казавшуюся призрачным спасением. Безумно долго тянулись секунды ожидания лифта, и когда двери наконец закрылись за мной, я с облечением глубоко вздохнула. Только мне показалось, что теперь-то я в безопасности, как вдруг взгляд, скользнув по полу, отметил странную тень на линолеуме, которую ничто не могло отбрасывать в этом замкнутом пространстве. Прямо на глазах эта тень начала отделяться от плоскости пола, и передо мной выросла одна из тех страшных чёрных фигур, а её белые кривые пальцы тотчас потянулись к моему лицу.

Издав нечеловеческий вопль, я отшатнулась назад и упёрлась в стену лифта. Отступать было некуда, а тем временем чёрные тени отделялись уже от потолка и дверей. Фигур стало непомерно много для такого маленького пространства, и я уже приготовилась к ужасающей кончине, закрыв лицо ладонями, но вдруг лифт остановился, и всё кончилось. Недоверчиво открыв глаза, я увидела, что чёрные существа исчезли, а двери лифта отворены, и вышла на лестничную площадку.

Болело сердце: ныло и жглось меж лопаток насквозь до солнечного сплетения. Внезапно я ощутила прикосновения, сильные, решительные, но не грубые и, пожалуй, не совсем материальные. Кто-то растирал мне спину. Я вновь слышала голос, не разбирая толком слов или не понимая их, но он словно звучал внутри моего сознания.

Спустя пару мгновений боль как рукой сняло. Я благодарно обернулась и увидела его. Мне больше не от кого было убегать, и, казалось, сейчас вообще никого больше нет, кроме меня и него, стоящего молчаливой тенью поодаль справа. Сама жизнь замерла во всём сущем в тот миг. Я видела отдельные его черты, но образ никак не складывался в цельную картинку, словно он не хотел, чтобы я запомнила его внешность. Кажется, он был бледен лицом, и только небесного цвета глаза полыхали холодным пламенем. На плотно сомкнутых губах не было даже усмешки, и лицо с точёными чертами как будто вообще не выражало никаких эмоций, но от всей этой выделявшейся из человеческого мира фигуры распространялась немая и такая сокрушительная сила, что меня бросило в дрожь.

Ощущая, как по коже побежали мурашки, я вдруг упала на колени и схватила его красивую, сильную руку. Трепеща, я целовала прохладную кожу, роняя на неё горячие слёзы, и только повторяла:

– Благодарю тебя за эту жизнь, за то, что я могу жить дальше, за то, что ты есть рядом. Благодарю тебя…

Волны исходившей от него властности полностью подчиняли, и мне это нравилось. Мне нравилось чувство полной сломленности такой неистовой внутренней Силой, которой нет ни в одном человеке. В груди словно что-то сорвалось в пропасть. Беспощадный, заполонивший всю вселенную внутренний ожог.

Очнувшись, я ощутила жар во всём теле, мне показалось, что в комнате очень душно. Не проходило ощущение присутствия этого таинственного спасителя, словно бы он сидел сейчас подле меня, а я слышала его дыхание и чувствовала прикосновения к коже, но никого, кроме меня, в помещении не было. Выпив на кухне залпом стакан холодной воды, я вернулась, открыла окно и вновь забылась тревожным поверхностным сном, полным шёпота и голосов, пока будильник не вырвал меня из плена этих сумрачных видений.

***

Прошло несколько дней, но ни в районной газете, ни в новостях не было никакой информации о найденном теле мужчины. Мне даже начало казаться, что всё произошедшее также приснилось мне в бреду той беспокойной ночью. Так или иначе, но я ощущала успокоение оттого, что родители ничего не узнают, и отец не вздумает сделаться моим вечным телохранителем от несуществующего маньяка, ведь то существо… тот мужчина был несравненно опасней любого преступника. С того дня тёмные дороги и подворотни я стала обходить стороной, но это меня не спасло.

Возвращаясь с работы, я обыкновенно искала способы разнообразить изрядно надоевший путь домой и сбежать от клаустрофобии метро. Так, время от времени я делала крюк, чтобы гарантированно сесть на кольце в маршрутку или дождаться электричку на вокзале. Втыкала в уши ракушки и ехала в Никуда, в Музыку, уносящую меня вдаль, во Время, которое точно замирает, несмотря на то, что дорога становится дольше. Я щурилась на солнце и слегка улыбалась, глядя в голубую бесконечность, за которой сокрыты неведомые далёкие миры. В наушниках гремела музыка, и когда машина победоносно взмывала на мосту, мне казалось, что за спиной у меня раскрываются чёрные, как у валькирий, крылья.

С детства любила я и умиротворяющий стук колёс электрички. Едешь в толпе каких-то людей, и тебе очень хорошо внутри себя, только вот солнечная сторона припекает. В какой-то миг поезд останавливался, некоторые люди выходили, некоторые заходили, мой взгляд то и дело замирал на случайном лице. Например, на молодом мужчине, cпри виде которого я испытала нечто сродни озарению. Вроде бы тот же поезд, те же люди, только я, словно очнувшись ото сна, видела всех так ясно, что стало противно от режущих глаза вместо яркого солнца недостатков.

Тот мужчина, на котором остановился мой взгляд, очень неприятен, и я не могла понять, что именно не так. Вроде бы такой молодой да складный, наверное, многим он нравится, но эти наглые большие глаза выдавали в нём нечто страшное. Он недобр, он производит впечатление какой-то духовной грязноты. Вот другой, сидит себе и не смотрит по сторонам, на щеке у него мелкие прыщики, хотя они тут ни при чём. Он тоже неприятен, перед моими глазами словно проносились картины из его жизни, где он гоготал в компании каких-то распущенных девиц. Он поверхностен и насмешлив. Вот и многие другие… В толпе не встретилось ни одного пассажира, который произвёл бы положительное впечатление с первого взгляда, и мне захотелось спрятаться от всех этих людей, при этом, возможно, даже вымыться.

В сумке лежала книга о Фридрихе Ницше – такой неожиданный выбор для девушки, читающей подобное не по принуждению преподавателей, а из искренней заинтересованности. И мне невольно вспоминались строки философа, написанные им в письме сестре, о том, что он никогда не находил никого, кто бы был его «расы». Это было письмо о пронзительном одиночестве человека, который не смог обрести духовной близости ни с кем из друзей, не говоря уж об остальных людях. Человека, который в итоге свёл себя с ума.

Я отвернулась к окну, и поезд в тот же миг погрузился в темноту, проезжая под мостом. В стекле я увидела девушку, молодую женщину с безрадостным взглядом. Лицо её мне казалось до боли знакомым; оно было тускло, как выцветающая фотография, но ещё не так бесцветно, как лица порабощённых привычками и пороками попутчиков. Электричка выплыла из-под моста, и яркое солнце больно ударило в мои глаза. Вздрогнув, я отвернулась и поняла, что то была я сама, и что серая безликая бездна уже разверзлась за моими плечами, готовая принять новую жертву. Я стояла на самом её краю.

Да, в какой-то момент я начала недолюбливать людей, но в общественном транспорте любить их становилось особенно сложно. Однако в тот день, который я тоже буду помнить до тех пор, покуда рассудок не покинет меня, мы всё же спустились в подземку вместе с коллегой, единственной из сотрудниц, которую я могла по-настоящему назвать своей подругой. Перед эскалатором с истерическим воплем: «Пропустите!» нас обогнал невысокий пожилой мужчина интеллигентной наружности. С видом деловитым и раздражённым он растолкал всех так, что Таня – моя подруга – едва устояла на ногах, и чуть ли не кубарем кинулся вниз по движущейся лестнице.

Проводив его полным осуждения и холода взглядом, способным вызвать угрызения совести, наверное, даже у закоренелого бандита, Таня повернулась ко мне и, пожав плечами, установила диагноз:

– По осени столько шизофреников в транспорте.

Изрекла она это с таким серьёзным видом, что я не сумела сдержать смех. Рассмеялась и она, и улыбка смягчила разгневанные черты лица. В связи с этой ситуацией мне вспомнился один школьный учитель. Вида он тоже был крайне интеллигентного, вызывающего уважение и даже доверие, однако стоило кому-то зашуршать обложкой или позволить шепоток, он начинал так орать, что становилось по-настоящему страшно, будто сейчас он, раскрасневшийся и доведённый до исступления, достанет топор и всех нас порубит. Конечно, вспоминала я это со смехом, поскольку спустя много лет история казалась курьёзной, но тогда почему-то никто не жаловался, хотя страх перед этой неконтролируемой агрессией был в каждом.

За этими разговорами мы прошли мимо какого-то мужчины, прислонившегося к мраморной колонне в ожидании поезда, и боковым зрением я заметила, как он чуть улыбнулся услышанному отрывку этого диалога и посмотрел на меня. Смутившись, я сбавила тон и украдкой бросила взгляд на этого человека. Он оказался довольно высок, стильно одет – быть может, не в «брендовую» одежду, но так опрятно, словно брюки были только что выглажены, а ботинки начищены до блеска; лицо его выглядело моложаво, но волосы, аккуратно зачёсанные назад, уже тронула необычайно красивая седина, чередующаяся с тёмными прядями. У незнакомца оказался не самый красивый профиль, но ясные холодные глаза, сияющие на достаточно загорелом лице, придавали облику пущей броскости.

Через силу оторвав от этого человека взор, я отвернулась и тщетно попыталась скрыть смущённую улыбку. Таня, казалось, ничего не заметила, но я не была уверена, что не заметил он. И хоть мужчина первым посмотрел в мою сторону, мне стало неловко оттого, как вспыхнула я в ответ, ведь в транспорте почти никогда не переглядываюсь с незнакомцами. Что такие люди делают в подземке? Как пелось в одной песне, звёзды не ездят в метро, а он определённо был не так прост. И было в нём что-то знакомое, словно я видела этого человека раньше, но ощущение это оказалось столь неуловимым, что я никак не могла вспомнить, где и когда испытывала нечто подобное.

Подошёл поезд, и монолитная толпа влилась в вагон. Мы с Таней проскользнули налево ближе к середине, и тогда я оглянулась в поисках того попутчика. Он стоял спиной к нам, через проход, и тоже почему-то оборачивался, окидывая людей взглядом. Таня что-то говорила, но я пропустила начало речи и теперь не понимала смысла сказанных слов. Вновь смутившись, что не слушаю подругу, я постаралась вернуться мыслями к реальности и продолжить наш диалог. Так мы проговорили всю остановку, пока вагон немного не освободился и нам не удалось сесть. Вновь бросив взгляд через проход, я надеялась лучше разглядеть седовласого незнакомца, но того и след простыл: вероятно, вышел на пересадочной остановке с основной массой людей.

Я понимала, что пути наши разошлись навсегда, и ощущала даже лёгкую грусть по этому поводу. Ох уж эти пятиминутные влюблённости в транспорте! И лишь подходя к дому, я вдруг осознала, кого напомнил мне попутчик, и от догадки мне стало холодно и неприятно. В этом человеке не было портретного сходства с моим воспоминанием, но сияющий льдом его взгляд и такой аккуратный внешний вид вызвали в моей памяти образ того жуткого ночного существа, встреченного недавно во тьме аллеи. И неприятное заключалось в том, что они оба были мужчинами определённого типажа, редко встречающегося и очень мне импонирующего.

Своим невольным воспоминанием я словно накликала на себя беду, ибо в этот же вечер, собравшись на курсы английского и выйдя из подъезда, я услышала за спиной чей-то голос:

– Здравствуй, милое дитя. Думаю, ты меня помнишь.

Голос был высоким, чистым и звенящим, но в то же время в этих звуках ощущалась сила, как если бы они шли из самых глубин грудной клетки. Таким хорошо поставленным голосом мог бы говорить оперный певец.

Внутри меня всё похолодело. Голос звучал незнакомо, и мне было страшно обернуться и увидеть того, кому он принадлежит, но всё же я посмотрела назад. Это оказался он. При свете он выглядел ещё выше, всё его тело было немного вытянуто вверх, что также подчеркивало чёрное пальто по фигуре. Однако мужчину нельзя было назвать худым или тонкокостным, и об этом говорили достаточно широкая грудная клетка и крепкий стан. Сегодня его волосы были собраны в хвост, отчего на неестественно белом лице ещё ярче смотрелись ясно-синие глаза, тёмные губы и веки. Можно было подумать, что мужчина пользуется косметикой, и это даже придавало ему странной красоты. Точёная линия челюсти, надменный контур прямого носа, бесстрастный лёд будто бы гипнотизирующих глаз – его лицо не было по-человечески красивым, но оно было красиво некой хищной, почти инопланетной красотой.

Он пребывал в абсолютной недвижимости, прислонившись к стене, поэтому-то я и пролетела мимо, ничего не заметив. Теперь же он отделился от замершей картинки и сделал шаг навстречу.

– Погоди, не убегай, – вкрадчиво произнёс он. – Я тебя не трону… если ты сама того не пожелаешь, – на последней фразе он тихо усмехнулся, чуть обнажив выступающие белые клыки.

У него был немного странный выговор, как у человека, прожившего много лет за границей: несколько вычурная, жёсткая «Р» и какое-то змеиное произношение шипящих звуков. Хоть в это и невозможно было поверить, но передо мной стоял вовсе не человек, а одно из тех созданий, о которых люди слагали множество легенд, бледное, со смертоносно-острыми зубами и наверняка холодное, если к нему прикоснуться… С трудом в моей голове укладывалось это почти сказочное понятие – вампир.

– Ещё не стемнело… – подозрительно пробормотала я, словно желая опровергнуть свою догадку.

– Так ведь и солнца нет, – он пожал плечами. – Впрочем, солнце меня не тревожит и днём, если довольно пасмурно.

– Почему я должна вам верить? – спросила я после некоторого молчания.

– Я мог бы убить тебя сразу, – подняв брови, он снова пожал плечами и щёлкнул пальцами перед собой, как бы показывая, что сделал бы это в два счёта.

– Так отчего же не убили?

– Мне очень жаль, что напугал тебя. Никто не должен был этого видеть, – то ли уклончиво ответил, то ли ушёл от темы вампир.

– Почему жаль? Того другого человека ведь жаль не было.

– А тебе жаль животных, чьим мясом ты питаешься? – голос мужчины стал жёстким и властным.

– Вообще-то жаль, – нахмурилась я.

– Но ты их ешь, – ответить на это утверждение мне было нечего. – И мне тоже, может быть, бывает жаль, но пища есть пища, к ней привыкаешь.

– Извините, мне пора… я опаздываю.

Мне было неловко продолжать этот странный разговор. Не дожидаясь ответа, я пошла было прочь, но он вновь окликнул меня:

– Твоё сердце… оно бьётся не так… неправильно.

Я замерла на месте, чувствуя, как ускорилось биение этого сердца. Снова я оглянулась на собеседника, но на сей раз заинтересованно, – лицо его было серьёзным и даже суровым.

– Поэтому мне жаль. Ты тоже знакома со смертью не понаслышке, – добавил он чуть мягче.

В тот вечер я впервые не пошла на курсы и совершила, быть может, самый авантюрный поступок в своей жизни. Мы со Штефаном Тумашем – именно так звали вампира, и это имя очень подходило по звучанию к его произношению, – отправились гулять. Мы бродили вместе по тёмным аллеям парка, которых я зареклась избегать, и они вновь не были мне страшны. Речи мужчины зачаровывали своей чуть старомодной высокопарностью, витиеватым хитросплетением слов, мелодичными интонациями. Вкупе с его надменным выражением лица манера изъясняться делала образ Штефана ещё более высокомерным и неприступным, и отчего-то именно это привлекало меня особенно. Однако он был крайне корректен, благонравен; ещё никогда не встречала я человека, обладавшего столь сдержанными ледяными манерами, в каждом жесте которого читалось бы аристократическое происхождение.

1 2 3...5 >

На страницу:

Перейти

1 из 5