История Рима от основания Города

49. Но боги и люди не допустили римлян оставаться в положении выкупленных. По какой-то случайности, прежде чем неслыханный выкуп был сполна выплачен, потому что вследствие пререканий еще не все золото было отвешено, как раз в это время подоспел диктатор и приказал убрать золото и удалить галлов. Когда те, упираясь, говорили, что они заключили договор, он стал отрицать действительность договора, заключенного должностным лицом низшего ранга уже после того, как состоялось назначение его диктатором, и без его соизволения; и тут же объявляет галлам, чтобы они готовились к сражению. Своим приказывает сбросить в кучу походную ношу, привести в порядок оружие и железом, а не золотом вернуть себе отечество, имея перед собою на глазах капища богов, а равно жен, детей, отечественную землю, обезображенную бедствиями войны, и все, что защитить и отобрать и за что отомстить составляет для человека священную обязанность. Затем выстраивает войско в боевой порядок, насколько то позволяло местоположение полуразрушенного города и природная неровность местности, и предусмотрительно принимает все меры, какие только военное искусство могло изыскать или заранее приготовить для обеспечения успеха. Галлы, в смятении от неожиданности, берутся за оружие и яростно, без осмотрительности набрасываются на римлян. Уже счастье повернулось, уже силы богов и разум человеческий стали на сторону римлян. Итак, в первой же схватке галлы были разбиты с таким же небольшим напряжением, как они победили при Аллии.

Вслед за этой победой под личным предводительством и главным начальством того же Камилла опять была одержана победа над ними в новом, еще более правильном сражении, у восьмого камня на Габийской дороге, куда они направились, спасаясь бегством. Здесь смерть не пощадила никого; лагерь был взят, и не осталось даже гонца, чтоб дать весть о поражении. Отвоевав у врагов отечество, диктатор с триумфом вернулся в город, и в нескладных песнях-шутках, которые обыкновенно распевают воины, его вполне справедливо величали славными именами Ромула, отца отечества, второго основателя Рима.

Вслед за тем спасенное от войны отечество он бесспорно спас вторично и во время мира, не допустив переселения в Вейи несмотря на то, что и трибуны, после сожжения города, еще настойчивее требовали осуществления этого проекта и что сами плебеи теперь в большей степени выражали расположение к этому плану; это обстоятельство и послужило основанием к удержанию им диктатуры после триумфа, когда сенат заклинал его не оставлять государство в неопределенном положении.

50. Первым делом Камилл как ревностнейший блюститель религии назначил заседание сената для доклада по делам, касавшимся бессмертных богов, и издал сенатское постановление о приведении в порядок всех святых мест, чтобы они были в том же виде, как раньше, до занятия их врагом, о возведении кругом них оград и об очищении их, а равно об отыскании в Сивиллиных книгах через дуумвиров указаний насчет порядка очищения, о заключении с церийцами от имени государства гостеприимного союза за то, что они приютили святыни римского народа и жриц и по милости этого народа не было прервано почитание бессмертных богов; о праздновании Капитолийских игр в благодарность Юпитеру Всеблагому Всемогущему за то, что он при тревожном положении спас свою обитель и твердыню римского народа, а равно и о поручении диктатору Марку Фурию составить для выполнения этого дела коллегию из лиц, живущих на Капитолии и в Крепости[395]. Независимо от этого зашла речь об искуплении вины за пренебрежение к голосу, слышанному ночью и предупреждавшему о несчастии еще до войны с галлами, и повелено было соорудить на Новой улице часовню Аию Локутию[396]. Золото, вырванное из рук галлов, а равно и то, которое снесли из других храмов среди сумятицы в божницу Юпитера, признано «священным» и повелено положить его под трон Юпитера, так как не могли разобраться, куда какое следует отнести обратно. Уже раньше религиозность граждан обнаружилась в том, что, когда в казне недоставало золота для пополнения суммы условленного с галлами выкупа, его взяли от матрон, добровольно предложивших свои услуги, чтобы только не трогать священного золота. За это матрон благодарили, оказав им новую честь, дозволив торжественное прославление их после смерти наравне с мужчинами.

Когда исполнено было все то, что относилось к богам и могло быть сделано только при посредстве сената, тогда, наконец, видя, что трибуны неустанными речами подбивают плебеев бросить развалины и переселиться в готовый город Вейи, Камилл в сопровождении всего сената явился на народную сходку и тут держал такую речь:

51. «Мне, квириты, до такой степени тягостны споры с народными трибунами, что не только единственным утешением моего скорбного изгнания во время пребывания в Ардее была жизнь вдали от этих препирательств, но, имея в виду эти самые препирательства, я никогда и не вернулся бы обратно, хотя бы вы тысячу раз вызывали меня и сенатским постановлением, и повелением народа. И теперь побудила меня вернуться не перемена моего образа мыслей, но ваша судьба, так как дело шло о том, чтобы отечество оставалось на своем прежнем месте, а не о том, чтобы я оставался в отечестве. И теперь я охотно держался бы спокойно и молчал, если бы и настоящая жестокая борьба не была борьбой за отечество, когда не являться на помощь, пока хватает жизни, для других постыдно, а для Камилла еще и преступно. В самом деле, зачем мы его отвоевали, зачем, когда оно было осаждено, вырвали из рук врагов, если, отобрав, сами бросаем на произвол судьбы? Когда победили галлы, когда взяли весь город, все же боги и юноши римские отстояли хоть Капитолий и Крепость и остались в них жить. И неужели, когда победили римляне и отняли обратно город, Крепость и Капитолий будут брошены на произвол судьбы и удача причинит этому городу больше опустошения, чем наши несчастья? Даже если бы вместе с закладкой города не было положено оснований всем религиозным установлениям и они не передавались преемственно из рук в руки, все же в настоящих обстоятельствах вмешательство божества так очевидно содействовало успеху римского дела, что, по моему мнению, этим самым люди лишены всякого права на безразличное отношение к культу богов. Посмотрите, в самом деле, на ряд удач и неудач за эти последние годы, и вы увидите, что все кончалось удачно тогда, когда вы следовали указаниям богов, и неудачно тогда, когда вы ими пренебрегали. Прежде всего, вейская война – сколько лет она тянулась, сколько труда она стоила! – кончена была лишь тогда, когда, следуя велению богов, спустили воду из Альбанского озера. А что сказать мне о нынешнем небывалом бедствии нашего города? Разве оно случилось раньше того, как пренебрегли небесным голосом, предупреждавшим о приближении галлов, раньше того, как нарушена была нашими послами святость международного права, раньше того, как мы, обязанные отстаивать это право, все от того же безразличного отношения к богам оставили нарушение его безнаказанным? Вот для того, чтобы послужить целому миру уроком, мы, побежденные, плененные, выкупленные, и понесли столько кар от богов и людей. Несчастье заставило нас потом вспомнить об обязанностях перед религией. И бежим мы на Капитолий к богам, к престолу Юпитера Всеблагого Всемогущего; видя достояние свое в развалинах, одни святыни мы скрыли в земле, другие удалили с глаз неприятелей, отвезя в соседние города; культы богов мы, даже покинутые богами и людьми, все же не прервали. И вот, благодаря только этому, они вернули теперь нам снова отечество, и победу, и утерянную было старинную военную честь, а страх, вместе с бегством и кровопролитием, обратили на врагов, которые, ослепленные корыстью, вздумали нарушить на весе золота верность договору.

52. Теперь, видя, какое громадное влияние на дела человеческие имеет почитание и непочитание богов, неужели вы, квириты, не соображаете, какой великий грех мы замышляем сотворить теперь, когда едва начинаем оправляться от крушения за первую вину, принесшую нам столько бедствий? У нас есть город, основанный после совершения ауспиций и в пределах, указанных гаданиями; каждое место в нем внушает благоговейный страх пред богами; торжественные жертвоприношения должны совершаться не только в установленные дни, но и на установленных местах. И всех этих богов, общественных и частных, вы, квириты, собираетесь покинуть? Как мало сходства в вашем поступке с тем подвигом, который недавно, во время осады, на глазах врагов, не менее нас удивленных, совершил благородный юноша Гай Фабий, когда среди галльских дротиков, спустившись с Крепости, он совершил на Квиринальском холме обряд, торжественно совершаемый в роде Фабиев! Неужели священнодействия в родах желательно не прекращать и во время войны, а общественные священнодействия и римских богов можно бросить на произвол судьбы даже во время мира? И неужели желательно, чтобы понтифики и фламины с меньшим уважением относились к общественному богослужению, чем частный человек отнесся к торжественному обряду, установленному в его роде? Пожалуй, кто-нибудь может заметить, что мы или будем совершать те же священнодействия в Вейях, или для совершения их будем оттуда посылать сюда жрецов своих. Но ни того ни другого, со строгим соблюдением обрядности, сделать невозможно. И чтоб не перечислять всех разного рода священнодействий и всех богов, – в случае пиршества Юпитеру[397] неужели можно взять на себя приготовить пуловинар где-нибудь в другом месте, кроме Капитолия, а что сказать мне о вечных огнях Весты и об изображении, которое как залог владычества надежно хранится под защитою ее храма? Что сказать о священных щитах ваших, о Марс Градив, и ты, о Квирин-отец? И все эти святыни, по древности равные городу, иные даже древнее основания его, вы решаетесь покинуть на оскверненном месте? Но посмотрите, какое различие между нами и предками. Они передали нам известные священнодействия с тем, чтобы мы совершали их на Альбанской горе и в Лавинии; страшно было переносить священнодействия из вражеских городов к себе в Рим, а мы без святотатства перенесем их отсюда во вражеский город Вейи?

Припомните же теперь все те случаи повторения священнодействий вследствие какого-нибудь упущения в завещанном отцами обряде, происшедшего или по небрежности, или случайно. А между тем что спасло наше государство, изнемогавшее под бременем войны с вейянами, как не повторение священнодействий вместе с возобновлением ауспиций после совершившегося на Альбанском озере чуда? Но, сверх того, соблюдая старинные религиозные обряды, мы еще перенесли в Рим богов из других стран и учредили новых. Юнона Царица, перевезенная из Вей, недавно была освящена на Авентине в столь памятный необычайным усердием матрон и торжественный день! Аию Локутию, по случаю услышанного с неба голоса, мы велели соорудить храм на Новой улице; к другим празднествам мы еще прибавили Капитолийские игры и для того учредили, с утверждения сената, новую коллегию; какая надобность была предпринимать это, если мы вместе с галлами собирались покинуть римский город? Или мы не сами по доброй воле оставались в Капитолии в течение стольких месяцев осады, а только враги и страх удерживали нас там?

Мы говорим все о священных обрядах и храмах; а что же сказать нам еще о жрецах? Неужели нам не приходит на ум, какое при этом совершается святотатство? У весталок – об этом и говорить нечего – есть одна только та обитель, из которой ничто и никогда, кроме взятия города, не могло их заставить выйти; для фламина Юпитера провести одну ночь вне города уже грех. А между тем вы собираетесь их сделать из римских вейскими жрецами, и весталки твои покинут тебя, о Веста, и фламин, живя в чужой стране, каждую ночь будет навлекать на себя и государство вину такого святотатства!

Да что говорить! А все то, что мы совершаем вообще с ауспициями и почти исключительно в пределах померия, какому забвению и какому небрежению мы предаем его? Комиции куриатные, комиции центуриатные, ведающие военные дела, на которых вы избираете консулов и военных трибунов, – где могут происходить с ауспициями, как не на своем обычном месте?

В Вейи ли мы их перенесем? Или, может быть, ради комиций народ будет, несмотря на все неудобства, собираться в этом покинутом богами и людьми городе?

53. Но, возразят нам, действительно, все оскверняется и никакими искупительными жертвами не может быть очищено, но сами обстоятельства заставляют оставить город, опустошенный пожарами и разрушением, переселиться в Вейи на все готовое и не мучить бедных плебеев, заставляя их здесь заниматься постройками. Но, я думаю, и без моего указания вам очевидно, квириты, что это основание только выставляется, а не существует на деле: вы помните, что еще до прибытия галлов, когда целы были общественные и частные здания, когда и город стоял нерушимо, речь шла о том же самом проекте нашего переселения в Вейи. Однако посмотрите, какая разница между мнением моим и вашим, трибуны: вы полагаете, что, если бы тогда и не было надобности сделать это, то теперь оно во всяком случае необходимо; я же, наоборот, того мнения (и не удивляйтесь ему, а сначала выслушайте, в чем оно заключается!), что если бы даже в ту пору, когда весь город стоял нерушимо, и следовало переселиться, то теперь оставлять эти развалины я не находил бы нужным, и вот почему. Тогда поводом к переселению во взятый город могла бы нам служить победа, славная для нас и потомков наших; а теперь это переселение, горестное и постыдное для нас, принесет славу галлам. Ибо будет казаться, что мы не оставили отечества как победители, но потеряли его как побежденные; что это бегство при Аллии, это пленение города, это осада Капитолия вынудили нас покинуть своих пенатов и решиться на изгнание и бегство с того места, которого мы не сумели защитить. И галлы могли разорить Рим, а не будет ли казаться, что римляне бессильны восстановить его? А если они теперь явятся с новыми полчищами (а ведь, как известно, трудно поверить, как они многочисленны!) и пожелают жить в этом городе, взятом ими, покинутом нами, то что остается делать, как не допустить это? Если бы не галлы, но старые наши враги, эквы, вольски, устроили так, чтобы переселиться в Рим, пожелали ли бы вы признавать их за римлян, а себя за вейян? Иль, быть может, вы скорее пожелали бы, чтобы Рим был пустыней, но вашей, чем городом, но неприятельским? Я, по крайней мере, не вижу, чтó более преступно. Неужели вы из-за того только, что вам лень строить, готовы допустить подобные преступления, подобный позор? Если бы в целом городе нельзя было соорудить ни одного здания лучше или обширнее, чем известная всем хижина нашего основателя, то и в этом случае не следует ли нам лучше жить в хижинах, как пастухи и крестьяне, но среди своих святынь и пенатов, чем идти целым государством в изгнание? Предки наши, пришельцы и пастухи, не посмотрели на то, что на этих местах ничего не было, кроме лесов и болот, и соорудили новый город в такое короткое время; а нам, когда Капитолий и Крепость остаются нерушимыми, когда стоят храмы богов, нам лень отстроить сожженные здания? И что каждый из нас в отдельности сделал бы, если бы сгорел его дом, то мы отказываемся делать на общественном пожарище все совместно?

54. Что же еще, наконец? Если бы по злонамеренности или просто случайно произошел пожар в Вейях и пламя, распространившись от ветра, что может всегда случиться, истребило значительную часть города, то мы пожелаем оттуда переселиться в Фидены ли, в Габии ли или в другой какой город? Неужели так мало привязывает родная страна и та земля, которую мы зовем матерью, неужели вся привязанность наша к отечеству тяготеет только к домам и бревнам? Так и быть, признаюсь уж вам, хотя вспоминать об обидах ваших и о моем несчастии и не особенно приятно: когда меня здесь не было, всякий раз, как приходилось мне вспоминать о родине, холмы и луга, Тибр, знакомый для глаз квартал, это небо, под которым я родился и вырос, – все эти предметы рисовались в моем воображении. Пусть же и вас, квириты, привязанность ко всему этому лучше теперь побудит остаться в своем гнезде, чем потом, когда вы его оставите, изнывать от тоски по нему. Недаром боги и люди выбрали для основания города эту именно местность, эти в высшей степени благоприятные для здоровья холмы, эту реку, удобную как для вывоза продуктов с материка, так и для ввоза товаров заморских. Это море настолько недалекое от вас, насколько это нам выгодно, и не настолько близкое, чтобы иноземные флоты удобно могли нападать, это положение в центре Италии, единственное в своем роде и как бы созданное для расширения города. Подтверждением могут служить самые размеры такого молодого города: всего триста шестьдесят пятый год, квириты, идет городу. Среди стольких весьма древних народов вы постоянно ведете войны, а между тем, не говоря о каждом городе в отдельности, ни вольски, соединенные с эквами, владеющие столькими и так сильно укрепленными пунктами, ни вся вместе Этрурия, так могущественная на суше и на море и занимающая вширь громадное пространство Италии между двумя морями, не могут с вами равняться в войне.

А если это так, какой – досадно даже! – смысл, испытав одно только хорошее, стараться испытать нечто другое, когда, допуская даже, что вы можете перенести в другое место свою доблесть, безусловно, невозможно перенести самих судеб этого места? Здесь Капитолий, где некогда была найдена человеческая голова и было дано прорицание, что в этом месте будет глава мира и центр государства. Здесь же, когда согласно указаниям авгурий освобождали Капитолий от святынь, богиня Юности[398] и бог Термин к великой радости ваших предков не допустили сдвинуть себя с места; здесь огни Весты, здесь щиты, ниспосланные с неба, здесь все боги, готовые помогать вам, если останетесь».

55. Сильное, говорят, впечатление произвела речь Камилла, но больше всего те места ее, которые касались религии. Однако дело, все еще не решенное, решил как раз кстати раздавшийся голос центуриона, который в то самое время, когда заседание сената для обсуждения этих вопросов несколько времени спустя происходило в Гостилиевой курии, а когорты, возвращавшиеся с караула, маршировали случайно по форуму, громко скомандовал на комиции: «Знаменосец, поставь знамя! Здесь нам удобнее всего остановиться!» Услыхав эти слова, сенаторы, вышедшие из курии, единогласно объявили, что они принимают это за добрый знак, и кругом обступившие их плебеи тоже одобрили это. Вслед за тем законопроект был отвергнут, и как попало начали обстраивать город. Черепицы были доставлены от казны, дано было право, где кто захочет, ломать камни и рубить лес с тем только условием, чтобы постройки были окончены в тот же год. Поспешность, с какою производили постройку зданий на пустыре, не различая своего от чужого, не дала позаботиться о распланировке улиц. Вот причина того, что старые клоаки, проведенные в первый раз под улицами, ныне проходят везде под частными зданиями и что расположение города напоминает скорее вид города, наскоро занятого, чем правильно распланированного.

Книга VI

Внутренние мероприятия (1). Отпадение союзников; поражение эквов и вольсков, этрусков (2–3). Возвращение бежавших в Вейи римлян; поражение эквов и тарквинийцев (4). Аграрный закон; увеличение числа триб (5). Война с антийцами и поражение их (6–8). Возвращение от этрусков Сутрия, Непета (9-10). Замысел Марка Манлия Капитолина (11). Поражение вольсков и их союзников (12–13). Популярность Манлия (14). Заключение его в тюрьму; триумф Камилла над вольсками (15–16). Освобождение Манлия (17). Новые волнения плебеев, подстрекаемых Манлием; суд над ним и казнь его (18–20). Отпадение колоний и союзников (21). Враждебные действия пренестинцев; победа Марка Фурия над вольсками (22–24). Покорность тускуланцев (25–26). Неудачная попытка привести в известность долговые обязательства плебеев (27). Вторжение пренестинцев в римские пределы (28). Триумф Цинцинната над ними (29). Война с вольсками и новое восстание пренестинцев (30). Опустошение римлянами земли вольсков (31). Победа римлян под Сатриком (32). Покорность антийцев; сожжение латинами Сатрика и занятие Тускула; возвращена Тускула римлянами (33). Сила патрициев и денежная зависимость от них плебеев (34). Законопроекты народных трибунов в пользу плебеев и протесты патрициев (35). Борьба из-за них и уступки плебеев (36–41). Победа над галлами; избрание плебейского консула и двух патрицианских эдилов (42).

1. В пяти книгах я изложил внешние войны и внутренние усобицы, словом, все, что совершили римляне от основания города до взятия его галлами, находясь сперва под властью царей, затем консулов и диктаторов, децемвиров и трибунов с консульской властью. События эти затемняет отдаленная древность, подобно тому как предметы, находящиеся на большом расстоянии, едва видны; кроме того, в те времена мало была развита и редко применялась письменность – этот единственный надежный способ сохранить воспоминание о событиях, – а если что и было занесено в комментарии понтификов и иные государственные и частные письменные памятники, то бóльшая часть их погибла при пожаре города. С большей ясностью и достоверностью будут изложены последующие события из гражданской и военной жизни государства, возродившегося при вторичном устроении его подобно более пышным и живучим молодым побегам, которые пускает древесный пень.

В начале поддерживал государство тот же муж, который помог ему подняться, – Марк Фурий; раньше истечения года ему не позволили сложить диктатуру. Не хотели, чтобы трибуны, во время управления которых взят был город, председательствовали в комициях для избрания магистратов на следующий год. Управление перешло к междуцарю [389 г.]. Граждане неустанно были заняты постройками и работами по возобновлению города, а тем временем народный трибун Гней Марций привлек к суду Квинта Фабия непосредственно после того, как тот сложил с себя должность; обвинение состояло в том, что он, будучи отправлен для переговоров с галлами, несмотря на звание посла, вступил с ними в сражение вопреки международному праву. От этого суда его освободила смерть, приключившаяся так своевременно, что большинство считало ее добровольной. Началось междуцарствие; сперва междуцарем был Публий Корнелий Сципион, после него Марк Фурий Камилл. Этот избирает военных трибунов с консульской властью – Луция Валерия Публиколу во второй раз, Луция Вергиния, Публия Корнелия, Авла Манлия, Луция Эмилия, Луция Постумия.

Вступив в управление немедленно после междуцарствия, они прежде всего совещались с сенатом по религиозным вопросам. Сперва издано было распоряжение об отыскании утраченных договоров и законов – то были законы Двенадцати таблиц и некоторые «царские законы» [399]. Кое-что из них было обнародовано, законы же, касавшиеся священнодействий, были утаены понтификами главным образом с той целью, чтобы при помощи суеверия держать массу населения в зависимости. Затем был возбужден вопрос о «тяжелых» днях[400]; при этом пятнадцатый день до секстильских календ[401], ознаменованный двойным бедствием – в этот день были перебиты у Кремеры Фабии, а затем произошла позорная битва при Аллии[402], погубившая город, – назван был от последнего поражения «аллийским» и отмечен запрещением заниматься каким-нибудь общественным или частным делом. Некоторые полагают, что запрещено было совершать священнодействия и на другой день после ид, так как военный трибун Сульпиций на следующий день после квинктильских ид неудачно приносил жертву[403], и через три дня римское войско, не испросив мира у богов, повстречалось с врагом. Поэтому некоторые думают, что то же суеверие распространялось и на дни, следующие за календами и нонами.

2. Но не долго можно было спокойно думать о восстановлении государства после такого тяжелого несчастья: с одной стороны, старинные враги, вольски, взялись за оружие с целью уничтожить римское имя; с другой стороны, купцы извещали, что старейшины всех народов Этрурии, собравшись у капища Волтумны, согласились начать войну; а тут еще присоединилась новая гроза – отпадение латинов и герников, которые в течение почти ста лет после битвы при Регилльском озере с непоколебимой верностью оставались в дружбе с римским народом. И вот, когда со всех сторон поднимались такие ужасы и всем становилось ясным, что не только враги ненавидят римлян, но даже союзники презирают их, решено было защищать государство под предводительством того же мужа, который восстановил его, и избрать в диктаторы Марка Фурия Камилла. Он назначил начальником конницы Га я Сервилия Агалу и, объявив суды закрытыми, произвел набор из молодых людей; однако и стариков, которые были еще не совсем дряхлы, он привел к присяге и разделил на центурии. Собрав и вооружив войско, он разделил его на три части: первую выставил против Этрурии на полях вейян; второй приказал расположиться лагерем перед городом. Начальниками были военные трибуны – над второю армией Авл Манлий, а над первою, посланною против Этрурии, Луций Эмилий; третью он повел сам против вольсков и приступил к осаде лагеря недалеко от Ланувия – местность эта называется «У Меция». Презирая римлян в том предположении, что галлы истребили почти всю римскую молодежь, вольски начали войну, но слух об избрании вождем Камилла так напугал их, что они, не желая допустить врага к укреплениям, защитили себя валом, а вал оградили собранными отовсюду деревьями. Заметив это, Камилл приказал бросить огонь на находившуюся перед ним преграду; случайно в сторону врагов дул чрезвычайно сильный ветер; таким образом не только был открыт путь для распространения пожара, но, так как пламя тянуло в лагерь, то удушливый запах, дым и треск горевших свежих дров до такой степени смутил врагов, что римлянам легче было перебраться в вольскский лагерь через вал, защищенный воинами, чем пройти через изгородь, истребленную огнем. Рассеяв и истребив врагов и взяв штурмом лагерь, диктатор отдал добычу воинам, которая была им тем приятнее, чем меньше они надеялись получить ее от вождя, не отличавшегося щедростью. Затем, преследуя бегущих и опустошив все поля вольсков, на семидесятый год войны он принудил их наконец к сдаче. Из земли вольсков Камилл победоносно вступил в страну эквов, которые тоже готовились к войне; он разбил их войско около Бол и при первом же нападении взял не только их лагерь, но и город.