След подковы

Яшка на ходу сложил письмо, убрал за пазуху и недовольно ответил. – Иду.

Измотанный Чернышев с трудом одолел подъем из глубокого оврага. Когда показался элеватор, он облокотился на ствол дерева и решил отдышаться. Андрей проводил взглядом проходивших мимо Кошелькова и Болшева, которые даже не заметили его. Кошельков, расстроенный неудачным ограблением, напевал, – Хива укроет ночкой темною, заглушит шкаликом тоску мою…

Паршивое настроение и еще не выветрившийся хмель подтолкнули его спросить у Болшева, – у тебя случаем в котомочке шкалика нет? – Вспомнив, проведенную акцию и, не зная, что Ульянов остался жив, добавил, – помянуть бы невинно убиенного…

Болшев промолчал, не считая нужным отвечать пьяненькому Кошелькову, но тот словно не замечал настроения Мити. – Может все-таки на лошади. Что я зря ее достал?

Болшев сухо, словно мальчишку отчитал его. – Перед тем, как предлагать, сначала подумай. Сам же говорил, что уходить нужно по реке. По лошади нас мигом просчитают.

Кошелькова покоробил тон Болшева, и он ответил с сарказмом. – Слушаюсь, Ваш бродь.

Митя одернул его. – Не ерничай.

Когда они скрылись за склоном, отдышавшийся Чернышев выбрался из оврага и с трудом перешел на бег.

Рядом с воротами элеватора он замер, увидев на земле знакомый берет.

Он поднял его и заметил, что на руке остаются следы крови. Андрей, чувствуя неладное, позвал, – Николай Савельевич…

Не услышав ответа, Чернышев заглянул в ворота и замер, увидев в полумраке неподвижное тело.

Он вышел из элеватора на звук шагов, когда мимо, сильно хромая и неловко опираясь на палку, проходила Ольга. Она с изумлением посмотрела на вышедшего из ворот Андрея.

– Ты почему здесь? Почему не на станции? Я сейчас чуть-чуть передохну, и пойдем.

Андрей замялся, не зная, как сообщить Ольге о гибели ее отца. Он нашел в себе силы только тихо сказать, – Оля, не надо идти на станцию…

– Что, значит, не надо? Нужно успеть на поезд, там папа ждет!

– Он там не ждет,… он здесь…

Оля по обреченному виду Андрея поняла, что произошло что-то непоправимое. Она направилась в ворота. Чернышев, опустив голову, сделал шаг в сторону, пропуская ее.

Через мгновение Андрея резанул по сердцу ее надрывный крик.

– Папа… Папулечка! Папа, вставай… Папочка….

В небольшой заводи, скрытой густым ивняком, покачивалась лодка, привязанная к дощатым мосткам. Сюда, на берег пришли Болшев и Кошельков, который неожиданно для себя предался ностальгическим воспоминаниям. – Вон в том овражке родник. Вода в нем… Поручик, пойдем, заглянем туда, заодно попьем…

Но Болшев был не склонен поддерживать лирический настрой Яшки и передразнил его,

– Там родник, Там сеновал… Еще вспомни, где мочился. Нам уходить надо, а ты…

Эти слова были для Кошелькова словно пощечина, лицо его закаменело. Он остановился и, еле сдерживаясь, с ненавистью смотрел на Болшева. Но тот не видел этого. Его внимание отвлекла пчела, назойливо кружившая у самого лица. Митя стал отмахиваться от нее и внешне сразу преобразился, на его лице появился неподдельный детский испуг. Кошельков угрюмо наблюдал как мальчишка, неловко махнув рукой, сбил свой картуз. Непослушные вихры усиливали ощущение того, что Митя, по сути, еще ребенок.

Яшка с презрением подумал, – и этот сопляк командует мною!!!

Отбившись от пчелы, Митя зашел на мостки и, положив свою сумку, стал отвязывать веревку, которой лодка была привязана. Не глядя в сторону Яшки, он скомандовал ему,

– посмотри весла в кустах. Вряд ли их далеко уносят.

Мрачный Кошельков с неохотой забрался в растущие на берегу кусты, и через некоторое время вернулся оттуда с веслами. Он поинтересовался у Мити.

– А тот,… ну, капитан… Красильников где? Мы его что, ждать не будем?

Болшев снова отчитал Кошелькова, как нашкодившего школяра. – Запомни, никогда в разведке не задавай лишних вопросов. Ты должен знать только то, что должен.

Этот тон переполнили чашу терпения Кошелькова, и он завелся. – Понял, ваш Родь! Я никто и зовут меня Никак. Ты, конечно мальчонка шустрый, только, что же ты там заменжевался? Очко сыграло? Даже забыл мне отсемафорить…

Привыкший за два года к военной дисциплине и жесткой субординации, Болшев был взбешен подобным хамством курсанта. Со всей строгостью, на какую был способен, Митя осадил зарвавшегося солдата. – Кошельков, смени тон! Ты не с торговками на базаре разговариваешь! Ты не выполнил приказ! Ты не должен был стрелять!

Но Кошельков не собирался успокаиваться. – Если бы не я, этот Ульянов уже ехал дальше на паровозе!

– С подобным отношением к дисциплине, твое место не в разведке, а в дешевом шалмане.

Болшев, считая ниже своего достоинства продолжать базарную склоку, начал забираться в лодку и не видел, что у Кошелькова лицо перекосилось от ярости. Подобное унижение помутило рассудок Яшки, и он тяжелым веслом нанес Болшеву подряд два удара по голове, и тот завалился в лодку.

Кошельков постоял некоторое время, остывая и глядя на лежавшую на мостках сумку Болшева. Он вытряхнул ее содержимое, его внимание привлекла папка, находившаяся среди газет. Внезапно краем глаза Кошельков заметил, что течение начинает уносить лодку. Он попытался ухватить конец веревки, но та стремительно сползла с мостков в воду, и течение понесло лодку с телом Мити в сторону крутого изгиба реки.

Ольга, убитая горем, сидела у тела отца на ящике, который заботливо поднес Андрей. Слезы капали на остывшую руку отца, которую она, поглаживая, держала на своих коленях. Андрей робко тронул девушку за плечо. – Оля, побудь здесь, а я схожу к нашему лагерю.

– Зачем?

– Принесу лопату. Нужно же чем-то могилу копать.

Ольга встрепенулась и с гневом посмотрела на Андрея, – ты, что хочешь папу похоронить здесь?

– А что остается делать? У нас совсем нет денег. Они выгребли у Николая Савельевича все, до копейки.

– Я не знаю, что делать, но папу мы не будем здесь хоронить. Он не бродяга… Папа ученый, его знают во всем мире… Мы должны похоронить его в Москве.

Чернышев постоял задумчиво некоторое время и затем несколько неуверенно принял решение. – Поедем на той телеге, которую бросили здесь бандиты. Долго, но другого выхода нет.

Ольга засомневалась. – А эта лошадь с телегой, точно их? А то получится, что мы ее украли.

Андрей ее успокоил. – Точно. Я слышал их разговор. Они ее бросили, потому что боялись, что дороги могут перекрыть. Видно где-то еще что-то натворили. Не просто же так стрельба была на станции.

Сидя за массивным письменным столом, Федор Михайлович изучал документы, находившиеся в папке, которую ему доставил Кошельков. Он обратил внимание на лист бумаги, отличавшийся по фактуре и по цвету от остальных документов. Бегло просмотрев его, барон заинтересовался и начал изучать древнее письмо более тщательно с помощью лупы. Параллельно с этим он слушал окончание рассказа Кошелькова, который сидел рядом на стуле.

– … Я там их прождал до ночи. Дольше ждать не было смысла. Они, скорее всего, погибли. Там же после того, как я Ульянова сделал, такая буча поднялась.

Барон оторвался от изучения письма и прояснил Кошелькову, – он не стал стрелять, потому что просчитал подставу.

– Какую еще подставу?

– Настоящий Ульянов благополучно пересек в опломбированном вагоне Германию и через Финляндию прибыл в Питер. Тот маршрут, который вы отрабатывали, был отвлекающим. На нем в Германии сгорели еще две группы.

– Значит, мы работали впустую? И капитан с поручиком погибли зря…

Федора Михайловича возмутило настойчивое мнение курсанта о гибели офицеров

– Почему погибли? Ты же не видел их трупы… Красильников и Болшев опытные специалисты и не из таких переделок выходили.

Кошельков, потупив глаза, упрямо настаивал на своем мнении, – оно так, только и на старуху бывает проруха.

Барон считал бессмысленным гадать на кофейной гуще и перевел разговор на древнее письмо, обнаруженное им среди документов. – Голубчик, а это письмо тоже было в папке?

– Так точно. – Кошельков, не мигая, смотрел прямо в глаза барону, – я же уже говорил. Я этого германца у поезда финкой. Смотрю, у него какая-то папка с документами. Думаю, дай, захвачу, вдруг, что-то важное…

У Федора Михайловича не было причин не верить курсанту, но что-то смутно тревожило его. Возможно, древнее письмо непостижимым образом разваливало версию Кошелькова.

– Этим документам цены нет. Только непонятно, как среди них оказалось это послание? Странно…

Кошельков уже начал жалеть, что не выкинул это письмо, а сунул в папку. – А что это за послание?

– Уникальное. Послание князя Курбского царю. Я просто не верю своим глазам…– Федор Михайлович снова увлекся изучением письма, – если подтвердится его подлинность, тебе придется отправляться в Ковель.

Ковалев, пораженный способностью барона, не задумываясь, бросаться с головой в авантюры, попытался уточнить, – там же…

– Да, там сейчас германцы. Но вас здесь готовят не для праздничных ярмарок на Урале. Так, что, голубчик, будь готов работать на вражеской территории.

– А что там нужно делать?

– Именно там покоятся останки Андрея Курбского. Я все тебе объясню, когда придет время. А пока, можешь идти отдыхать. Благодарю за службу.

Кошельков немного замялся, но потом все же спросил. – Ваше Превосходительство, Вы обещали после этой операции офицерское звание.

– Голубчик, к этому вопросу мы вернемся только после отчета Красильникова или Болшева.

– Но, если они…

Барон жестко прервал его фантазии.

– У меня отсутствуют данные об их гибели. Так, что пока благодарность за службу.

Оскорбленный подобным отношением к себе, Яшка решил хоть что-то выжать из барона, – а кроме благодарности деньжат никаких не полагается? Документы то важные, сами говорите…им цены нет.

Барон усмехнулся, – мы служим Отечеству не за деньги. Ну да ладно… герой…– он достал из портмоне несколько купюр и отдал Кошелькову. Тот их демонстративно пересчитал и только после этого убрал. – Не жирно, но и за это благодарствуем.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ВИЗАНТИЙСКИЙ НОЖ

Светлая, лунная ночь. В тишине слышен дальний лай собак, пиликание губной гармошки и невнятная немецкая речь. Вдоль кладбищенской ограды продвигались две мужские фигуры. Они подошли к пролому в стене.

Кравшийся первым, Кошельков оглянулся назад и обратил внимание на испуганное выражение лица своего напарника, курсанта Ефима Долина, могучего деревенского парня. Яшка, как старший, не посчитал нужным посвящать того, что им предстоит ночью проникнуть на кладбище, что бы вскрыть склеп с прахом князя Курбского. Теперь его поведение стало непреодолимым препятствием для достижения цели. Кошельков надеялся сорвать на этом кладбище большой куш и на этом завершить свою военную карьеру. Как правило, саркофаги в склепах накрывались многопудовыми гранитными плитами, и Долин был необходим, что бы сдвинуть подобную преграду. Но суеверный парень уперся.

– Не пойду я на погост! Там по ночам одни вурдлаки и упыри ошиваются.

Кошельков со злом зашипел на него, – здравствуйте, приехали… Что же ты вообще пошел учиться на курсы? Какого черта сюда поехал? Сразу бы отказался!

Ефим, набычившись, попытался объяснить свое поведение, – так обещали офицерское звание, да и жалование…. Вот и поблазнило…. Я же не знал, что по могилам, да по склепам лазить придется! – Он с вызовом посмотрел в глаза Кошелькову. – Воевать – пожалуйста! . А на погост…. Нет….

Яшка, с трудом сдерживая раздражение, попытался соблазнить Долина возможными ценностями. – Дурында, там по моим прикидкам, рыжья должно быть немерено. Делим и разбегаемся, ты в деревню, а я на Хиву.

Ефим наморщил лоб, – чего? Какого еще рыжья? Куда разбегаемся?

Кошельков понял, что погорячился со своим предложением и пошел на попятную.

– Да это я так, шуткую.

– С кем другим так шуткуй, делильщик. Вернемся, я барону доложу – пригрозил Ефим.

– Что же, ты, лапоть, делаешь? Тебя послали, что бы ты смог сдвинуть плиту. А ты?… – Уже чуть не плакал Кошельков, но Ефим был неумолим, – если-б чего, а на погост я не пойду….

Кошельков был взбешен, время шло, а ему вместо того, чтобы прошерстить склеп и постараться затемно уйти, как можно дальше от Ковеля, приходилось уговаривать деревенского недоумка. Яшка не вытерпел, достав наган, он вжал ствол в щеку своего напарника. – А теперь думай, что хуже – упыри или пуля в твоей башке?

Медленно, словно зачарованный, Ефим сгреб руку с наганом своей огромной ручищей, отвел ее в сторону, так, что Кошельков согнулся от боли.

– Ты, паря, меня не пужай! Я твоего левольверта не боюсь! Нельзя по ночам тревожить усопших…. Грех….

Когда он отпустил руку, Кошельков попытался использовать последнюю уловку, – а днем можно?

Ефим почесал затылок и задумался. – Днем, я думаю, можно. Да и то, с благословения батюшки!

Яшка потер руку, судорожно соображая, чем же можно пронять Ефима. – Ты видел у барона перед тем, как мы уехали настоятеля храма Покрова, отца Сергия? – Кошельков был готов идти на любую ложь, лишь бы добиться от здоровяка того, ради чего они здесь оказались.

– Ну….

– Что, ну?… Ты разве не слышал, как он нас благословил на вскрытие склепа?

– Он нас?… Я, конечно, слышал, как он читал молитву, но не думал, что это относится к нам.

Сомнение Ефима и начавшееся колебание воодушевило Яшку, – а к кому же еще?

– Ну, если так,… то пойдем! Но сразу говорю, если какой-нибудь вурдлак, то я не сдержусь, сразу дам деру.

В полной темноте послышался скрежет сдвигаемой плиты. Внутрь каменного саркофага проник луч света. Внутри покоился скелет в истлевших остатках дорогой одежды, расшитой когда-то золотом. Кошельков, склонившись внутрь саркофага, цинично разворошил останки усопшего князя. Все, что он смог там найти, это перстень с блеснувшим крупным камнем зеленого цвета. Не веря, что это все, Яшка еще раз проверил последнее пристанище Курбского. В углу, из-под черепа он достал нож в ножнах, навершие рукояти которого было выполнено в виде двуглавого орла. Кошельков разочаровано пробурчал, – не жирно… Я то думал здесь…

Сзади Ефим переспросил, – чего?

– Ничего, – со злом ответил Кошельков. – Спрашиваю, откуда здесь твое фото?

– Где? – Изумился увалень.

– Да в усыпальнице! Сам посмотри….

Доверчивый парень отодвинул Кошелькова чуть в сторону и испугано заглянул в саркофаг. Сзади тускло блеснул клинок, правый бок обожгло, и Ефим начал заваливаться набок. Кошельков с трудом подтолкнул обмякшее тело, и ставший ненужным напарник тяжело завалился внутрь саркофага на истлевшие останки Андрея Курбского. Яшка, не понятно к кому обращаясь, сказал, – надоело мне в войну играть. По мне Хива тоскует.

Барон и сопровождавший его штабс-капитан стремительно шли по коридору полевого лазарета. Их, посторонившись, пропустили, медсестра с раненым солдатом, который с ненавистью посмотрел им вслед и сплюнул себе под ноги.

Штабс-капитан на ходу продолжал свой рассказ, -…когда братались, немцы его и отдали нашим. Говорят, подобрали у самой линии фронта. Удивительно, как он при такой потере крови, смог туда добраться.

Федор Михайлович поинтересовался. – Он один был?

– Так точно, один. Он просил сообщить Вам. Мы его поместили отдельно. – Они подошли к двери палаты. – Прошу.

Ефим лежал на койке у стены. Он, увидев вошедших офицеров, попытался приподняться, но его остановил Федор Михайлович, – лежи, голубчик, лежи…

Ефим, словно совершивший проступок школяр, начал оправдываться. – Я, Ваше превосходительство, не думал,… вот… а он…

Барон обратился к капитану, – штабс-капитан, будьте любезны, оставьте нас наедине.

– Слушаюсь. Только имейте в виду, постарайтесь у нас долго не задерживаться.

У нас очень неспокойно. Вчера солдатня расстреляла штабс-капитана Пронина. Он отказался сдать наган.

Федор Михайлович с недоумением посмотрел на офицера. – Сдать наган? Бред какой то…

– Солдатский комитет постановил всем офицерам сдать оружие. Это все большевистская пропаганда.

Когда офицер вышел, барон присел на табурет, стоявший рядом с койкой. – Голубчик, а что с Кошельковым?

– Так я и говорю, не думал, что он сзади. Кошельков этот… Там у склепа.

– Так тебя Кошельков?

– Ну, да…

– Н-да… Вы что-нибудь нашли в захоронении?

– Перстень с камнем и нож в ножнах. У него еще рукоятка похожа на орла с двумя головами.

– А больше ничего там не было? Ну, документов, карт каких нибудь?

– Никак нет, только кости и лохмотья какие-то.

– А куда делся Кошельков, ты конечно не знаешь…

– Он говорил, мол, поделим, что найдем. Ты потом в деревню, а я в Хиву какую то. Потом, сказал, что пошутил… Я ему тогда сразу сказал, что доложу барону, Вам, стало быть.

Барон встал и на прощание пожелал. – Поправляйся, голубчик. Я распоряжусь, что бы тебе обеспечили достойный уход и хорошее питание… – Про себя он горько подумал, – хотя, какое тут может быть распоряжение…

Дорога до Москвы растянулась на двое суток, которые показались Ольге кошмарным сном. Если бы не Андрей, она, кажется, не смогла бы добраться до дома. В Москве ее мать, Елизавета Николаевна, узнав о гибели супруга, впала в прострацию. Дома практически не было денег, которые были нужны для организации похорон. Очень пригодилась лошадь, на которой они добрались до Москвы. Андрею удалось ее продать вместе с телегой знакомому извозчику на Таганке. Этих денег в упор хватило на организацию похорон. На Ваганьковское кладбище проститься с Николаем Савельевичем пришло лишь человек десять. Как оказалось, в Москве практически не было ни родных, ни коллег по науке. Большинство целыми семьями поуезжали, кто за границу, кто в свои имения. После похорон несколько дней дома стояла гробовая тишина. Ольга целыми днями лежала у себя в комнате, глядя перед собой невидящими глазами. Лишь изредка она выходила из комнаты и видела мать, беззвучно молящуюся перед образом Богоматери. На четвертый день утром мать, одетая во все черное, зашла к Ольге и сказала, – встань, покушай. На кухне в ковшике гречка.

Ольга через силу ответила, – не хочу.

– Вставай,… пока каша не остыла. Дочка, что же теперь,… папу не вернешь, а жить надо…

– Мам, а ты куда собралась?

Мать немного помолчала, но затем нехотя сказала, – схожу на Покровку,… в ломбард.

На вопросительный взгляд дочери она ответила, – жить то надо…

Когда мать ушла, Ольга взяла себя в руки и прошла на кухню. Там она, не чувствуя вкуса, заставила себя съесть несколько ложек сухой гречневой каши. В голове была звенящая пустота. Ольга уже пошла назад к себе в комнату, когда услышала звонок в дверь. Она удивилась сама себе, что была рада увидеть Таньку Полянскую, свою подругу по гимназии. Та была вызывающе одета в офицерские галифе, тельняшку и матросскую фланку. Она проскочила в квартиру и, сунув Ольге в руки кучу мятых керенок, затараторила. – Это вам от университетских.

Ольга посмотрела на нее с изумлением. – Что, в университете нам выделили деньги?

– Ага, от них дождешься! Это мы с Дашкой Афанасьевой там, у входа митинг провели о защите археологов от террора мировой контрреволюции. А деньги собрали в этот фонд защиты. Нам еще матросики помогли, которых мы сагитировали вступить в наш союз бытового нигилизма. Поняла?

–Нет,… я ничего не поняла…

Когда Елизавета Николаевна вернулась домой, то с удивлением увидела ожившую дочь и рядом с ней Таню, в ее жутком наряде, которая сразу же приветливо поздоровалась.

– Здравствуйте Елизавета Николаевна.

– Таня! Что случилось?… Почему ты… в таком виде?… Таня…

– А что? Нормальный вид, очень удобно и функционально.

– Ты же девушка…. Из приличной семьи… Как можно….

Оля сбивчиво объяснила маме происходящее.

– Мам, Таня с Афанасьевой Дашей вступили в союз бытового нигилизма.

Таня запальчиво, словно на митинге продекларировала.

– Революция должна начинаться с полного отрицания существующего быта! Отрицания мещанских условностей!

От подобного заявления мать обессилено опустилась на банкетку, стоявшую у вешалки.

– О, господи, вразуми детей неразумных… А, как же семья? Почитание старших? Испокон века на этом держался весь уклад жизни в христианском мире.

Но никакие увещевания не могли заставить Полянскую свернуть с выбранного ею пути разрушения мирового уклада жизни.

– Анахронизм! Мы уничтожим этот ханжеский уклад. Равноправие мужчин и женщин, с семьи начинается рабство. Мужья властвуют над женами, старшие властвуют над младшими! Наша бытовая революция дает всем свободу! В будущем не будет ни мужей, ни жен! Воля!

Мать в ужасе от столь крамольных мыслей, робко попыталась образумить, по ее мнению, сошедшую с ума девушку.

– Не будет?… А как же тогда будут рождаться дети? Кто их растить будет?

– Женщина сама будет выбирать себе самца, которого захочет, а дети будут принадлежать не матери, а всему обществу.

– Это, как же?… Обществу…

– Вопросов очень много и не на все у нас пока есть ответы. Но они будут! Приходите сегодня в «Стойло пегаса». Это на Тверской. Там будет поэтический диспут.

– Какой диспут?

– Поэтический. В нем будут участвовать поэты.

– Но ведь вы отвергаете весь старый уклад. Я думала и поэзию….

– Старую – да! На смену слащавому рифмоплетению уже пришли новые поэты. Маяковский, Белый…

– А как же Пушкин, Лермонтов?…

– В помойку! В новой жизни будет настоящая поэзия!… Таня с пафосом и нарочито хрипло начала декларировать.

Навозом и кровью смердящий мужик сметет с ликов святых нимбы и благость.

Встанет воля, словно фаллос медвежий в дыбы, мораль корежа!

Ураганом диким сметется все, что было, в пропасть! В пропасть!

Елизавета Николаевна пришла в ужас от услышанного.

– Боже! Это же ужас!

Таня весело пригласила.

– Приходите, Елизавета Николаевна, всенепременно. Поспорим, подискутируем… Там такие самцы будут!

Полянская, пока Елизавета Николаевна не пришла в себя, выскочила за дверь. Мать, заметив, что дочь улыбается, выговорила ей.

– Что, ты смеешься? Плакать надо… Боже, куда катимся? Таня, была такой приличной девочкой…

– Она просто веселая.

– Ты это называешь весельем? Ты должна прекратить с ней всякое общение!

– Ну, мам!…

– Вот зачем она сейчас к тебе приходила?

– Она принесла деньги.

– Деньги?

– Танька со своим союзом в университете собрали пожертвования… В общем, я сама толком не поняла. Деньги в гостиной лежат, на столе.

Ольга и мать зашли в гостиную. Приход взбалмошной Тани вывел их из состояния оцепенения, в котором они находились последние дни. На какое-то время они даже забыли о своем горе, но оно вновь напомнило о себе в гостиной. В просторной комнате большое зеркало было занавешено черной тканью. Портрет Николая Савельевича, висевший на стене, пересекала траурная лента. Когда послышался звонок в дверь, мать вопросительно посмотрела на Ольгу. – Опять она?

– Не знаю, вряд ли…

Когда Ольга открыла дверь, на пороге, переминаясь, стоял Андрей. – Привет, я, вот еще денег принес, – он протянул сложенные пополам купюры.

Ольга вопросительно посмотрела на деньги, – Откуда у тебя столько?

Чернышев пояснил, – это за телегу. Тогда дед Потап только за лошадь расплатился, а сегодня и за телегу.

Ольга робко взяла деньги и, спохватившись, пригласила Андрея. – Ой, а чего мы в дверях то стоим, проходи.

Они зашли в квартиру. Ольгу смущало, что все деньги за лошадь и телегу Чернышев отдал им. – Как-то даже неудобно, лошадь то не наша была… Андрюш, ты бы себе оставил тоже что нибудь.

– Не, мне не надо, вам нужней… Оль, я это, – Андрей замялся, – хотел книжку попросить почитать про тот тракт, что мы искали там…

– Так, про него нет никакой книги… А давай я тебе дам по истории, по истории России?

– Ну, давай…

Ольга провела Чернышева в комнату, служившая и кабинетом и библиотекой одновременно. Она была вся заставлена стеллажами с книгами. У окна стоял массивный письменный стол и рядом с ним этажерка, на которой рядом с подсвечником стояла фотография Мити в офицерской форме.

Пока Андрей с любопытством оглядывал библиотеку, Ольга достала со стеллажа книгу и протянула ему. – На, почитай Карамзина «Предания веков».

Чернышев обратил внимание на фотографию Болшева и с плохоскрываемой ревностью поинтересовался. – Это и есть тот Митя? Ну, про которого ты мне рассказывала…

Ольга, взяв в руки фотографию, подошла с ней к Андрею, который начал внимательно ее рассматривать.

– Митя… Мы с мамой это фото раньше прятали… Теперь не надо…

Андрей вдруг с изумлением узнал в парнишке, изображенном на фотографии того самого человека, которого видел отходящим от элеватора, и, который, как он считал, был причастен к убийству Николая Савельевича