Укрепление Грозное – город Воинской Славы Грозный. 1818–2020

Даже весело, когда после таких трудов возвращаешься домой: бедная квартирка с разбитыми стеклами, не затворяющеюся дверью и скрипучим неровным полом, рисуется чуть ли дворцом. Чем ближе к дому, тем все приходит в более или менее веселое расположение духа, рассказывают очень забавные вещи, – и, смотря на эту массу вооруженных людей, нельзя как-то представить себе, что они, час тому назад, были лицом к лицу с неприятелем, стояли под его меткими выстрелами, рисковали каждый сложить свою голову или остаться без руки… Только стоны раненых, едущих в длинных транспортирных повозках, да переваленные поперек лошадей тела убитых казаков, у которых как-то весьма неприятно болтаются отвисшие руки, напоминают настоящее значение этой массы людей, умеющих с таким необыкновенным равнодушием смотреть в глаза смерти…

Смерклось. Лошади двигались медленным, убаюкивающим шагом. Сначала я только дремал, после стал засыпать, просыпаясь чрез каждые 5—6 шагов, и под конец совсем заснул, придерживаясь обеими руками за луку…

Меня разбудил громкий оклик часового – у ворот крепости.

Кавказская легенда

ГАЗЕТА «КАВКАЗ» №26, 1852 Г.

В Чечне, у Сунженской станицы,В мирном ауле, в зимний день,Стеклись Чеченские девицы,И парии юные под сеньХолодно-дымной, но не скучной,Убогой сакли. Жадно всеВнимали песни сладкозвучнойИль-аллы славного. В красеЕще цветущих лет, меж ними,Иль-алла песнями своимиДавно прославился; – теперьУж он состарился; но дверьВо всякой сакле открывалаЕму свободный вход и пищу, и приют,И все, чем лишь в Чечне живут,Имел по всюду бедный алла.И вот все слушают его:Младые парни, девы юныВ кружок усевшись. СвоегоМирцъ-пандера настроив струны,Он вдруг прокашлялся, вздохнул,И песню громко затянул.Он пел про русского героя —Грозу Чеченцев немирных —Всегда бесстрашного средь боя,Всегда опасного для них.Он пел о том, как благородноОн с побежденным поступал,Как всюду действуя свободно,Сердца невольно привлекал.Как он отечески лелеялСвоих отважных удальцов,Станицы Сунженской сынов,И сколько доброго посеялВ сердцах любимых казаков.Он пел его благодеянья,В домашней Сунженской тиши,Его все славные деяньяИ правоту его души.Он о Слепцове пел! И жадноЧеченцы слушали его,И восхищались песнью складнойПевца любимца своего.Но вдруг послышался им топот,И кто-то скачет на коне,В своей воинственной броне,К их дымной сакле. Общий шепотПритих, умолк – и в сакле тойЯвился вестник молодой.Был беден лик его и словаПришелец вымолвить не мог;Он переселился, и вздох,Из груди вырвавшийся, сноваДуше свободу дал – и вотСвою он весть передает:Про смерть бесстрашного Слепцова,Со славой павшего в бою,За честь, за родину свою!»Тут, вестник вдруг остановился.Иль-алла вздрогнул и в тоскеВесь побледнел и прослезился… —Мирц-пандер, брошенный к стене,Со стоном жалобным разбился.П. Вейль.11-го февраля 1852 г. Крепость Грозная.

«Воспоминания кавказского офицера»

Газета «Кавказ» №17, 27 февраля 1854 года.

I. Набег. Солнце зашло в вечер Рождественского сочельника 1833 г. Кто-же не думает о тебе с чувством любви, святой вечер Христа, праздник любви и благодарности, торжество соединения всех сердец в одном общем чувстве любви ко всеобщему Отцу, в общем вознесении к спасителю! В этот вечер все, связанные между собою земными узами, ближе еще прижимают друг друга к груди, и никто из ближних не забывается, отсутствующим посылается дружеское воспоминание, а дорогие сердцу, давно уже умершие, как бы нисходят снова в этот мир и присоединяются к своим, около лучезарно-блестящей елки, воспоминание о которой преследует нас сквозь миры и столетия… Прекрасный праздник! Но прекрасный только там, где люди мирные, беспечные, живут и любят по-человечески. На диком, кровавом Кавказе этот Христов вечер в 1833 году праздновался иначе.

В крепости Грозной собралось много гостей: по таинственным дорогам, с лесистых берегов Терека, пришли линейные казаки, неутомимые егеря, артиллерия со своими разрушительными громами.

Ровно в тот час, когда отворяется дверь, которая долго удерживала детей в темной комнате для того, чтобы вдруг ослепить их блеском елки, в тот самый час отворились ворота крепости, и собравшееся в ней воинство вышло в холодную ночь далеко в поле, покрытое снегом, под небо зимнее, сиявшее мириадами светил. Колонна за колонною, по мере того, как они выходили из крепости, останавливались, ожидая дальнейших приказаний. Вполголоса передавались эти приказания, каждая колонна занимала указанное ей место, и вскоре по белому снежному полю двинулась темная однообразная масса, как будто огромная черная змея или грозная туча, а впереди ее литейные казаки, как сверкающая молния. Мороз доходил до 260 R. Гробовая тишина царствовала в рядах солдат; шум их шагов походил на шорох листьев, колеблемых ветром, и самые тяжелые орудия, с колесами обвернутыми соломой, не гремели, а тихо ползли по твердой промерзлой дороге. Цель наша была – напасть на деревню Горишки, в 35 верстах вверх по течению Сунжи, и в 10 верстах по ту сторону ее, в густых лесах Малой Чечни, – деревню назначенную к уничтожению за измену и грабежи.

Приятно слушать про ночные походы, про форпосты. Величественную картину представляют нам эти люди, под покрывалом ночной темноты несущие с собою смерть и разрушение, и сами готовые на смерть; – или же, другая картина: пикет, тихо стоящий при свете неприятельских огней, отдельный пикет, как чуткое око покоящегося войска, стоящий уединенно среди торжественной тьмы ночной вблизи опасного врага. Но, к сожалению, не все так поэтично на деле, как на словах: поэзия заимствует у действительности только светлые краски для своих идеальных творений, а до темных не касается; она рисует свежестью весны, теплотою лета. Тогда пожалуй и на карауле быть приятно; тогда может сплетаться какая-нибудь прекрасная мечта, воображающая благорастворенный воздух, запах цветов, пение соловья… Но идеалы ночного пикета в осенний дождь: пылающий костер и стакан пуншу. Утомительно, убийственно скучно тихое, однообразное движение во время бесконечных зимних ночей, когда мороз, проникающий во все поры, холодит кровь, останавливает даже мысль; тогда разговор – это лучшее средство прогнать время, сам собою умолкает, и невольно является сильное побуждение к любимой, привычной трубке, в которой однако должно себе отказать, потому что одна искра, даже табачный дым, – могут сделаться предателями. Много, много таких ночей проводит солдат на Кавказе, и право такие ночи не совсем то, что ночи в роскошной бальной зале кн. В…. Утро обвеяло нас вдвое усилившимся холодом, когда мы подошли к переправе через Сунжу.

Я решительно почувствовал, что кровь у меня в жилах замерзла. Показания проводника насчет перехода через реку оказались ложными. По самой средине, где течение всего быстрее, ломался лед; только кавалерия и пехота могли переходить осторожно, поодиночке, а тяжелые орудие и артельные повозки заламывались под лед; их надо было вытаскивать на руках, что по необходимости причинило много хлопот и потери времени. Между тем взошло солнце, и экспедиция казалась неудачною, потому что главное условие спеха в этих ночных набегах – застать неприятеля врасплох. Тогда мне скомандовали двинуться с казаками вперед, и сделать что можно; это возбудило замерзшую кровь мою и она опять закипела в жилах. В одно мгновение ружья были вынуты из чехлов и прилажены, и мы галопом поскакали в лес. Пар от разгоряченных лошадей подымался густым облаком и носился над нами и вокруг нас. Так мы скакали с полчаса по узкой лесистой дороге, перепрыгивая торчащие пни и отрясая густой иней с нависших ветвей, пока наконец не выбрались на поляну. Тут, прямо против нас, на краю леса, был видев аул, назначенный к истреблению. Все еще было тихо кругом, смирно было в ауле; местами подымались из труб клубы дыма – знак, что жители проснулись для дневных занятий. Они быть может, в утренних молитвах благодарили Бога за сохранение их жизни и имущества, думали, что начинающейся день кончится как вчерашний; они не знали, что над головою их смерть и опустошение, что для многих, теперь так беспечно покоящихся, блестящее солнце восходит в последний раз.

Мы пришли тайно, как судьба, грозно, как ангелы-мстители преступного Содома. Затем, так как уже не было нужды в молчании и тишине, я громко закричал своим казакам: «с Богом, ребята!». Эти слова раздались в отзвучиях по встревоженному аулу. С криком бросились казаки вперед, влево, и вправо, обскакали аул и отрезали от леса.

По лесам и горам раздалось эхо диких восклицаний, ружейной пальбы, отчаянных криков и жалостных молений женщин и детей, которые в просопках бежали к лесу полунагие.

Как часто мне приходилось видеть смерть близко, в лице, в разных ее видах. На поле сражения, покрытое трупами, я смотрел холодно, как на картину обыкновенную; иногда даже любопытно было мне рассматривать – куда поразила пуля того, кто умирал в страшных мучениях, или того, чей светлый взгляд выражал спокойствие и блаженство….

Кровавый бой казался оконченным; на окровавленном снегу лежали трупы мужчин, женщин и детей, под старым деревом сидели тесною толпою пленные, числом 136. Важно и тихо, в мрачной думе сидели они, не понимая еще того, что потеряли, – они только чувствовали, что у них осталось. Кругом стояли казаки. Некоторые из них перевязывали раны своим товарищам как умели, другие оберегали сложенное оружие, иные отирали кровь с шашек и кинжалов, или чистили ружья; немногие разговаривали. Торжественны первые минуты после сражения!..

Егерские стрелки докончили дело – взяли аул. Казалось, все кончено, как вдруг опять в чаще леса раздался дикий крик, закипела частая перестрелка. Я быстро вскочил на мою серую лошадь и поскакал по снегу, лесом, посмотреть, что там еще происходит. Вот что представилось глазам моим: на снегу сидела толпа женщин с детьми; несколько мужчин стояли кругом и защищали их. Казаки с ними перестреливались. Двое из них были ранены; другие, из мести, стреляли в толпу без разбора… По их разумению все были виноваты, без различия пола и возраста: женщина или родила, или родит разбойника, мальчик родится волчонком, и потому не должен вырастать, иначе сделается волком…

Я прибыл во время, чтобы спасти хоть то, что оставалось от защищавшихся. Я приказал ружья закинуть на спину, и против мужчин пустить в дело шашки. Приказано, – сделано. Молнии засверкали снизу вверх и сверху вниз, и в одно мгновение остались только окровавленные трупы. Какое сильное сердечное волнение снова произвела во мне группа уцелевших, полуобнаженных женщин! Некоторые из них не могли ни стоять ни идти, потому что отморозили себе ноги. Одна мать старалась отогреть младенца на остывшей груди своей; другие с тихим прискорбием смотрели на трупы детей, прикрывая их своими рубашками: материнская любовь пыталась согреть холод смерти. Я приказал этих несчастных присоединить к прочим пленным, тогда две из них, молодые, с лицами искаженными страхом и холодом, приползли ко мне на коленях, уцепились за мои стремена и говорили слова непонятные, между которыми я мог только различить «Бог и милость», слова, которые легко узнать на каждом языке, поэтому что они заимствованы из словаря сердца и очей…

Войско расположилось во взятом ауле. Взвод, назначенный в караул, занял свои посты при пушках, образуя из себя живой вал, другие расположились как могли по дворам саклей; лучшие из них заняты были офицерами, после предварительного очищения и подстилки пыльной шерсти, вынутой из матрацев. Старое тряпье, изломанная домашняя посуда были единственными вещами, за негодностью уцелевшими в притоне наказанных хищников…

Множество бивуачных огней запылало со всех сторон: столы, скамьи, двери, ящики, арбы – словом все, что найдено в домах и возле домов, все это горело; и конечно, должно полагать, что люди после ночных беспокойств лягут спать, для подкрепления истощенных сил своих. Ни чуть не бывало! Труды и усталость за забыты. Толпы мародеров переходят со двора на двор, из дома в дом (исключая тех, где поместились офицеры); там они штыками перебрасывали старую шерсть, надеясь еще найти что-нибудь полезное, рылись под полом, ища зарытых кладов, так как они один раз нашли подобным образом горшочек с деньгами; после того всегда и везде ищут они такого горшка. При этом нередко бывают споры за какую-нибудь дрянь, никуда негодную, найденную вместо клада. Но такова уж натура солдата: он все разорит, единственно для того, чтобы не оставить не разоренным, все съест, что только съесть можно; одним и тем же желудком поглощается мед, кислое молоко, овечий сыр, масло и разного рода жир, словом такая смесь, от которой и в желудке страуса произошли бы судороги. Вдруг эта толпа мародеров, как будто гонимая вихрем, выбегает с криком. Не напал ли на них неприятель? Вовсе нет; они открыли кур. Бедные курицы подняли крик и летают, как могут, чтобы спастись от напасти; но сотни людей бегают за ними с восклицаниями, сотни палок летят на них со всех сторон, пока наконец не пойманы бедные курицы ко всеобщему восторгу. При такой охоте особенною ловкостью отличаются денщики. Между тем около костра составляется базар: посуда медная и глиняная, пестро-раскрашенные ящики, оружие, разного рода платья мужские и женские продают за что попало, все спешат, торопятся; одни только старые солдаты, которые вообще грабежом пренебрегают, сидят спокойно, покуривая трубку и посматривая за кипящим в котле супом. До вечера продолжаются хозяйственные хлопоты, наконец с наступлением ночи водворяется тишина.

Вокруг деревни усилены караулы, резервы поставлены за крайними домами. Около погасающих огней спят солдаты, завернувшись в шинели, только кое-где еще кто-нибудь варит себе что-то в маленьком котелке.

На рассвете барабан будит всех к утренней молитве; тогда каждая голова нагибается, каждая грудь крестится барабан бьет опять; кучера и артиллеристы запрягают лошадей в повозки и под пушки, солдаты взбрасывают сумки за плечи. Третий барабанный бой приводит в движение колонну. Между сигналами сделаны были приготовления к сожжению деревни. Это операция своего рода, происходящая правильно, систематически. Внутри домов накладываются разного рода горючие материалы, как-то: дрова, солома и проч. как можно полнее, потом все это зажигается победителями. Пожар бывает страшный, никакая пожарная команда не в силах была бы потушить его. Между тем колонны выступают в поле и строятся. Немедленно после удаления из леса выбегают немногие уцелевшие жители, пытаются потушить пожар, ищут трупов, но убедившись, что все погибло без возврата, в отчаянии бросаются во след за отрядом, и следуют за ним пока лес дозволяет….

…Зима прошла. Много ночей мы провели на коне, многие аулы постигли участь Горишек. Ослепительный снег стаял, весна одевала леса густыми листьями, горы и луга красовались свежею зеленью. Все воодушевилось новою жизнью; а мертвые почивали, и с ними вместе гений войны их поразивший. В одно прекрасное весеннее утро я отправился верхом, по делам службы, в крепость Грозную, и окончив дела, пошел навестить пленных: их было более четырехсот человек. В темном месте их заключения, освещаемом только тлеющими угольями, между прочими пленными, помещалось от 50 до 60 женщин и детей.

Посетив пленных и будучи проникнут живым чувством сострадании к этим несчастным жертвам заблуждений своего племени, я им сказал через переводчика несколько слов утешительных; тогда из темного угла вышли ко мне бледные женщины, с трудом передвигавшие ноги, придерживая руками тряпки, едва закрывавшие грудь; – бросившись к моим ногам, они проговорили сквозь слезы: «ты когда-то сжалился над ними, сжалься и теперь». Я узнал двух девушек из аула Горишки, но я с трудом узнал их. Так изменились они в заключении. Положение их меня тронуло; я решился помочь им. Утешив их словом, я немедленно отправился к полковнику П., тогдашнему коменданту Грозной, дабы его известить о намерении моем взять этих девушек под свое покровительство, и через час я получил право освободить пленниц. Один мой приятель из туземцев (кунак), обязался на следующий день доставить их ко мне в Червленную, куда они действительно прибыли на другой день к вечеру, и застали приготовленную для себя комнату в моем доме.

Бедные дети слишком много вытерпели, горе слишком сильно потрясло их душу, чтобы внезапная перемена участи могла им быть чувствительна: равнодушные ко всему, они просиживали целые часы и горько плакали. Их робкие натуры, развившиеся под влиянием строгих нравов родины, а потом одичавшие в заточении тюремной жизни, недоступны были ни словам утешения, ни какой бы то ни было радости. Кроме того, по религиозным мусульманским предрассудкам, они отказывались есть блюда, приготовляемые христианами. Переломить в них этот предрассудок было чрезвычайно трудно; напрасно и истощал все свое знание Корана, чтобы доказать им, что и сам пророк допускал исключения; не признавали они моего авторитета, и я принужден был позвать настоящего муллу, который именем священной для мусульман книги разрешил им принимать все, что дается от чистого сердца.

Мало-по-малу оцепеневшие сердца стали оживать, явилась некоторая привязанность к жизни; ее живительная теплота стала опять развивать цвет юности, увядавший от горя. На бледных щеках появился румянец, тусклые глаза запылали, тощие члены округлялись жизненной полнотою, и обрисовывались изящные формы, прекрасные талии в красивом национальном наряде. Велико было мое наслаждение следить за развитием этих цветков и окружать их всевозможными попечениями.

Старшая из двух сестер – Гайде была, особенно, идеально-грациозное создание: высока и гибка как тополь, легка, игрива как лань; в ее черных глазах отражалось глубокое сердечное чувство, и вместе с тем проглядывали крайности: в ней обнаруживалась душа, способная пламенно любить и жестоко ненавидеть, на устах ее высказывали жаркий поцелуй, а рука казалась способной владеть острым кинжалом. И всего ей было 15 лет.

Младшая сестра, Белла, не столь была хороша, не имея ни той грациозности стана, ни такого благородства в чертах лица.

Со временем упрочилось доверие, настала веселость, робость исчезла, вместо слез появились улыбки; чужой дом стал казаться родным; они подружились с казачками, помогали им в трудах около винограда и шелковичных червей, а в праздник присоединялись к веселому кругу девушек для народной пляски, в которой отличались особенною ловкостью.

…В тот же день старый Исса, в сопровождении Моллы и наиболее уважаемых в народе старшин, отправился в Грозную. Последствием его ходатайства было то, что я получил приказание отпустить с ним Гайда и Беллу, ценою освобождения горцами троих наших пленных солдат. Это приказание было мне передано братом Иссы. Каждое слово его падало мне камнем на сердце… Но я понимал, что не имею никакого права удерживать при себе пленниц. Мудрый и предусмотрительный закон признает пленников средствами для освобождения наших соотечественников, по несчастью плененных горцами и подвергающихся у них жестокому обращению, на какое только способен народ неумолимый и необразованный. С другой стороны, я понимал, что права кровного родства гораздо священнее прав иноземца, который, приютив к себе пленниц, поступил только по внушению человеколюбия. И так, должно было подавить в себе всякое эгоистическое чувство и покориться необходимости.

Гр. Ст…

Из истории евреев грозного

РГВИА ф. 13454, оп. 15, д. 153.

О ПЕРЕСЕЛЕНИИ ЗА ТЕРЕК ЕВРЕЙСКОЙ СЛОБОДКИ, НАХОДЯЩЕЙСЯ ПРИ КРЕПОСТИ ГРОЗНОЙ. Стр. 3 …Начальнику Штаба 20-й Пехотной дивизии и войск Левого Крыла Кавказской Линии, Господину Генерал-майору и Кавалеру Рудановскому. Воинского начальника крепости Грозной. 28 мая 1857 года.

Рапорт. Созвав все общество Туземных Евреев, проживающих в кр. Грозной, неимеющих здесь лавок и других прочных торговых заведений, я прочел и потом подробно объяснил им содержание предписания ко мне Вашего превосходительства 19 сего мая за №4826, относительно избрания ими месть для переселения в аулы, а также для приписки к Государским сословиям в Кизляре и Моздоке. Выслушав это, Евреи объявили мне, что они, проживая довольно значительное время в кр. Грозной и непредвидя необходимости переселяться куда-либо из оной, никогда не помышляли о переселении и потому, не высмотрев заблаговременно месть, не могут в настоящее время определить, где удобнее будет им поселится. Донося об этом Вашему Превосходительству, честь имею представить при сем именные списки туземным евреям, проживающим в кр. Грозной: особо имеющим здесь лавки, и особо незанимающимся никакою постоянною торговлею. Подпись: Майор Спиридонов.

Список Горским Евреям, имеющим в кр. Грозной собственные свои дома с лавками и занимающиеся постоянно торговлею. 21 мая 1857 года. Юнкер. 1. Арайхан Матаев. Простые Евреи. 2. Али Кукулиев, 3. Рахмил Исаевич, 4. Урусхан Шамаев, 5. Арум Рафаилов, 6. Егор Нурилев, 7. Гирей Натанилов. Подпись: Воинский начальник крепости Грозной майор Спиридонов.

Список Горским Евреям, проживающим в Слободке крепости Грозной в собственных своих домах. 21 мая 1857 года. 1. Акиво Ишаев, Гилат Сафанаев, Адинагу Худайнатов, Амирза Шальмиев, Удада Кукулиев, Абу Шадуев, Исай Хаимов, Акам Израилов, Нисим Мушаипов, 10. Саады Ишуев, Наткали Мухаилов, Назар Популиев, Мушаил Нисимов, Емануил Дадаев, Писах Нисанов, Амиль Заус, Заулу Нисимов, Израил Масандаров, Изгил Мушаилов, 20. Сдова Канжагал, Джапар Псяров, Шебатука Левиев, Илагу Гилатов, Вдова Мушаилова, Вазыр Пельхасов, Дыбир Натанилов, Масандир Ашуров, Галат Бабижаев, Авталин Пейсахов, 30. Нахам Рыханаев, Рази Якубов, Исмаил Аласдадов, Ельма Ефремов, Казак Шербатов, Кукимай Юсупов, Вдова Нурилева, Юсуп Гудагаев, Мелех Бабижаев, Якуб Устарханов, 40. Огулъ Мадаев, Кукулу Якубов, Емануил Мисиев, Аким Ханукаев, Абишай Агуев, Абрам Израилов, Насим Лудодатов, Якуб Устарханов, Хамула Рахмимов, Давыд Масандиров, Шаул Натанилов, Симон Якубов, Нуриль Азариев, Приг Данилов, Вдова Нувахов, Симон Рабаев, Вазари Худайнатов, Мушаил Мухаилов, Вдова Карагачь Мушаилова, Дахау Рафаилов, 60. Давыд Шахманов, 61. и Синагога Еврейская.

Поясненные евреи объявили мне, что не высмотрев заблаговременно для себя удобных мест, не могут в настоящее время определить где удобнее будет им поселиться. Подпись: Воинский начальник крепости Грозной Майор Спиридонов.

Его Превосходительству командующему войсками левого крыла Кавказской линии господину генерал-лейтенанту и кавалеру Николаю Ивановичу Евдокимову. Грозненского Еврейского общества.

Прошение. В 1853 году по расположению бывшего начальника левого фланга генерал-лейтенанта князя Барятинского, при расширении крепости Грозной слободка наша была снесена на другое место, на сломку домов было выдано для всего общества 500 рублей, но это при разделе досталось весьма ограниченному количеству денег на каждое семейство; мы все-таки этим не были обижены и без ропота исполнили волю начальника, тем более что Его Сиятельство изволил объявить нам, что слободку нашу хотят населить по плану, а после этим уже более не будут беспокоить нас переселением на другие места. Так как живя более 20-ти лет здесь в крепости Грозной мы обзавелись хозяйством делаем и согласно всегда приносим какая потребуется пользу для правительства дабы не переселяться нам на другие места, что для хозяйственных обзаведений становится весьма чувствительно, тем более что мы не желаем иметь жительство союзное с покорными чеченцами, потому что предки наши не были выходцы из гор, а начало происхождения нашего при первом еще разорении Иерусалима выходили оттуда и поселялись: в Персии, Дагестане и на здешней линии, и жили всегда под покровительством России. – В 1831 году во время возмущении Казы-Магомою покорных Кумык крепость Внезапная 16 дней находилась в блокаде, мы в то время имели жительство в Андреевой деревне и при опустошении неприятелем деревни этой мы понесли большую потерю, имущество наше все было похищено Кумыками, хозяйственные обзаведении школа наша были преданы огню и человек до 60-ти убитых и взятых в плен, остальные некоторые успели бросив все и перебрались в крепость Внезапную, где терпели равную участь с тамошним гарнизоном. За преданность нашу к Русскому правительству при освобождении крепости от блокады генерал Емануэль весьма благодарил нас и приказал селиться где мы изберем удобное для себя место; после того некоторые поселились в Ташкичах и Нальчике, а мы поселились в Старом-Юрте, но поселение это не было выгодно для нас только что начали обзаводиться хозяйством, как Наиб Уди-Мулла с партиею напал на нас несколько человек убил, ранил, взял в плен, а также и имущество которым успели обзавестись все было похищено. – Вот что не имеем постоянного прибежища, мы решились просить дозволения генерала-майора Пулло о переселении на постоянное жительство в крепость Грозную между русскими, на что и получили милостивое разрешение начальства с тем чтобы никогда не переселяться из оной во избежании поясненных потерь в хозяйственном обзаведении. Вследствие всего вышеизложенного мы осмеливаемся покорнейше просить Ваше превосходительство оставить нас на жительстве между русскими здесь в крепости Грозной переселяя в какие-либо другие места, а в особенности мы избегаем союзного жительства с татарами, потому что они издревле имеют вражду на нас и будут опустошать наши хозяйства, даже в настоящее время есть пример, что они беспричинно убивают наших и кроме того вырывают из земли тела умерших и наругаются над ними. На что имеем счастие ожидать благосклонного распоряжения Вашего Превосходительства июня 10 дня 1857 года, крепость Грозная, к сему прошению подписуемся, на Иврите (всего 15).