Карантин для родственников

– Внучка, да ты подросла-то как. Месяца два не виделись… Мальчишки, наверное, из-за тебя дерутся. Дружишь с кем?– Елена обняла девочку за плечи.

– Ой, они все такие дураки!– не отводя взгляда от зеркала, Оля смешно вытянула губки и чмокнула свое отражение.

Сидя в столовой, они пили чай с клубничным варением:

– Бабушка Лена, расскажи, вот ты дедушку полюбила. Где это случилось? Когда поняла, что любишь?

И только Елена раскрыла рот – у Ольги зазвонил телефон. Девочка изменилась на глазах:

– Ой, бабуля, я побежала. Давай, потом, как-нибудь к тебе зайду…

– Олечка, столько не виделись! Ты хоть пирожное съешь.

***

Почти два месяца Елена не прикасалась к рукописи – работа застопорилась. Вроде и картошку посадила, рассаду помидоров под пленку высадила. Нельзя сказать, что руки не доходят. Мало того, где-то там, в голове, писательское дело от безделия чуть ли не скулило. Мысли напирали, но вдохновение было обескровленным… За последнее время столько потрясений, негатива, что отсос энергии налицо. А потому вопрос внучки: «Когда ты, бабушка, поняла, что любишь?..» был как упаковка поливитаминов для ослаблено-творческого процесса.

Кодовое слово «Любовь» в Олькином вопросе, и рука потянулась к листку бумаги. Тем самым продолжался разговор с внучкой. Раз телефон вырывает из нормального живого общения – давай, дорогая девочка, бабушка напишет тебе письмо. Безответное – кто бы сомневался, что игра в эпистолярность будет в одни ворота.

Итак, спасибо тебе, внучка, за вопросы: «Когда и где?», а не «Как?». Ты словно чувствовала, что для меня проще определить конкретное место, где впервые сердце не просто екнуло, а чуть ли не захлебнулось повышенной порцией особого ощущения…

На вопрос: «Как полюбила?» в ответ я бы, пожав плечами, развела руки: «Да, бог его знает… взяла и полюбила…»

Когда полюбила? Теперь, спустя много лет, девочка моя, я знаю точно – в тот момент, когда не просто поняла – кожей ощутила, что могу безвозвратно потерять…

Ты наверняка хочешь подробностей. Да и мне самой полезно освежить память, оказаться в том нужном месте в нужный час, где посчастливилось прочувствовать нечто такое…как фундамент для всего дальнейшего…

1979 год. Декабрь, две недели до Нового года. Мы с Ильей и почти годовалой Никой возвращались из отпуска. Самолет «Симферополь-Магадан» для заправки топливом сделал посадку в Якутске. Приземлились, и началась пурга. Как сейчас помню, здание аэропорта в то время небольшое, серовато-грязное. В зале ожидания народу понабилось: задержка самолетов сразу пяти рейсов. О свободных сидячих местах даже не мечталось. Люди сидели кто на чемоданах, кто на полу, подстелив журналы, газеты. Входная дверь в клубах морозного пара постоянно открывалась. Курить народ выходил на улицу, там же и туалет. А пурга усиливалась…

Меня с дочкой сразу направили в комнату матери и ребенка. Переполненную. Душную. На веревках сушатся застиранные пеленки. Памперсов, впрочем, как и много чего другого, Олечка, еще не было… Это сейчас для матерей с детьми в аэропортах зеленый свет. А тогда… вымученный вид женщин, надрывный кашель плачущих детей, молоденькая медсестра в маске, с воспаленными от усталости глазами. Мне указали на стул около батареи. Положив конверт со спящей дочкой на колени, я на полчаса отключилась. Не заметила, как, разворошив детское одеяло, она сползла и шмякнулась на кафельный пол. Минут десять оглушающего рева – крик твоей мамы, Оля, помноженный на плач других проснувшихся младенцев. Детей кое-как успокоили. Нет худа без добра – на огражденной сеткой кушетке потеснились, давая место для Ники. Под утро я попросила медсестру присмотреть за ней, а сама скорее в зал ожидания. Илья с вечера заглянул один раз и все. Прошлась по рядам сидячих мест. Разглядывала кучки спящих на полу людей. Всматривалась в лица стоящих около кассы, справочного бюро. Ильи нигде не было.

На мое уже плачущее: «Вы случайно не видели мужчину молодого, высокого в песцовой шапке – ушанке?» люди устало качали головами. Кто-то посоветовал зайти в комнату милиции, там могли объявить по громкоговорителю. И три раза с интервалом в двадцать минут по залу ожидания и на улице охрипший голос оповещал: «Илья Звонарев, вас просят подойти к справочному бюро. Вас разыскивает жена». А от Ильи ни слуху ни духу.

Ты, Оля, конечно, еще не понимаешь, что такое «ни слуху ни духу». Это, девочка, когда выть хочется по-собачьи… Казалось, окружающие люди отводят от меня глаза. Женщины в комнате матери и ребенка заставили выпить чаю и что-то съесть. Два раза подходил милиционер, уточнял какие-то детали…

Господи, хорошо Ника, накричавшись, спала. И я опять и опять ходила, расспрашивала людей, и казалось, что от меня уже шарахаются…

– А ты, дочка, успокойся,– старая якутка-уборщица, подметавшая рядом пол, пристально посмотрела мне в глаза.

– Ты молиться-то умеешь? А ну давай вместе, повторяй тихонько, – и, взяв за руки, замкнув пространство между нами, на своем языке она чуть слышно как бы запела. А я, улавливая окончания гортанных незнакомых слов, так же тихонько повторяла…

Потом еще какой-то бородатый, на старца похожий мужчина протянул мне два яблока:

– Гони, девонька, от себя мысли дурные. Пурга, говорят, еще сутки будет. Вот муж твой в город и уехал, в гостиницу. Тут, сама видишь, негде приткнуться. Люди бродят как тени, с ног падают. В гостинице он, дочка, больше быть ему негде.

Я слегка успокоилась. Да и Ника проснулась – кормить, подмыть… забылась я немного.

А к обеду пурга вдруг стала стихать. Народ зашевелился. Объявили посадку. Сначала «Якутск-Москва», потом еще один московский борт. Половина зала опустела. Объявили и нашу посадку на Магадан. Люди, кто уезжал ночевать в гостиницы, вернулись. А Илья как испарился…

И последний раз, Олечка, взяв Нику на руки, я пошла по залу. Ноги мои подкашивались… Опухшими от слез глазами вглядывалась я в людей, редко сидящих на лавках. Во втором ряду, у самого края, прислонив голову к стене, спал мужчина. Я сначала узнала шапку. Лицо Ильи – вытянутое, осунувшееся от усталости, заросшее щетиной, казалось, чужим, неузнаваемым… Но до потрясения – любимым…

Дедушке твоему, Олечка, пришлось почти всю ночь шататься по залу ожидания. Но к пяти утра проснулось везение. Освободив сидячие места, какая-то представительная тетка с сыном уехали в гостиницу. Илья и рядом стоящий дедок сразу же рухнули на сиденья. Уснули прямо-таки мертвецким сном. А вот что в момент той встречи испытала твоя бабушка, описать словами – выложить на блюдо вместо сочных яблок и груш сухофрукты…

Даже через столько лет вспоминая тот день, Елена глотала слезы. Только на острие разлуки, прочувствовав до мозга костей страх потери родного человека, осознаешь, что любишь…

Глава шестая

За два месяца до поездки сомнения не было: только поезд. Самолетом – ни за что! То египетский борт, то сочинский… от страха температура больного воображения зашкаливает…

Подумаешь, пару дней побултыхаться в июльской духоте плацкарта. Доехать, к примеру, до Анапы, а там до Керченской переправы автобусом. Дальше на пароме. После парома опять автобус. Да, есть неудобства. Но… можно строящийся мост увидеть! Хотя бы издалека, живым взглядом – стройка века!

Только вот заштормит море, застрянешь в многотысячной пробке машин, людей. Хорошо, если несколько часов, а бывает, и пару суток.

– Алло, мам, я в интернете билет тебе на самолет возьму. За тридцать дней цена смешная. Бери, не думай. Три часа в полете, и здравствуй, Крым. Давай паспортные данные.

И целый месяц Елена копалась в своем прошлом. Мысленно прощаясь с родными, просила прощения. Обиды не вспоминала. Всех любила, жалела. Воск таял, свеча разгоралась.

***

– Пристегните ремни! Наш самолет совершает посадку в аэропорту города Симферополя. Температура воздуха 32градуса…

В иллюминаторе ослепительно голубое небо, ярко-зеленые лоскуты пригородных посевов. Елена, почти все три часа полета, отрываясь, парила возрастающей эйфорией. С момента разбега «боинга» всего несколько минут ощущения вдавливания тела в кресло. И – чудесной компенсацией – бесстрашное ликование от взятия высоты. Мысль, что ты влет поднялась на семь километров вверх, растягивала улыбку до ушей. Взгляд сквозь бортовое окно прикипел к небу. Ничто не мешало смаковать новизну единоличного парения. Лишь потом, приземлившись, объединится звуком всеобщих аплодисментов экипажу самолета. Здорово!

Новое здание аэропорта впечатляет. Самолеты один за другим. В течение получаса получен багаж. Три года не была Елена в Крыму. Воздух российский, слезы из глаз.

За окном электрички Симферополь-Евпатория виноградники, сады персиковые. Заброшенные в сухостое дачные поселки, смазывали картину, но радости не притупляли. Главное, названия остановок, ласкающие слух: Чистенькое, Урожайное, Богатырское… около трех часов пути и – Прибрежное. Море! Воздух… Кто ни разу не втягивал ноздрями этот воздух до упора, не поймет.

***

«… Кожа лица – яблоко печеное. Седая, как лунь, стрижка под мальчика, а глаза не выцвели, зеленые.– В последнее время Елена все чаще ощущала потребность близости с матерью. Разговор вела то мысленно, то вслух. – Здравствуй, мамочка. Можно, как в детстве, в подол твой головой уткнусь, а ты меня в макушечку поцелуешь. Ну, что я, мама, такого сделала, что дочь со мною опять в контрах?! Чуть очухалась от болезни страшной, и опять двадцать пять. Отчего мы как прокаженные? С чего началось, где первый прокол?

Раньше думала, это свекровь – дура добрая. Дочке всего два года, а она ей: «Достань конфетку у деда изо рта, за щекой прячет…» Как куклу одевала, как с куклой играла. Все, что не попросит, на блюдечке с каемочкой. Ябедничать научила. Ника с детского сада язык за зубами не держала. Чуть что узнает – сразу бабушке на ухо, а та – шоколадку.

А может, ей на роду написано, именно так по жизни идти? Свекровь как-то говорила – в детстве цыганка на Нику взглянула: «Ой, девчонка особенная… середины не будет. Или взлет или падение… Мамка пусть глаз не спускает – любит как душу, но трясет как грушу…»

Да знаю, мама, я тоже виновата. В детстве книг ей мало читала. В школу музыкальную не отдала. Как я, дура, радовалась, когда пятнадцатилетняя Ника стала Рерихов читать. На глазах преображалась, потянулась ко мне. Я Агни Йогу читаю, и она книжку в руки. Астральные миры, оккультная жизнь души, духа. Смысл жизни и все такое. За ум девчонка взялась, школу подтянула, в университет поступила. Все знакомые ахали, какая у вас девочка. О духовности как говорит! А оно, вон как обернулось. Правильно, те же Рерихи говорили, что читать такое в юности нельзя. Только после тридцати трех. Иначе гордыня, как вирус, в душу проникнет, нутро начнет подтачивать. Я-то в сорок лет «въезжать» начала. Агни Йога – чемодан с секретом, с двойным дном. Так сказать, «знание – сила». Такое самомнение может из всех щелей вылезти, что до дурдома недалеко. Сила, если ее звать, придет. Но летать редко кому дает. Людей несозревших и неподготовленных под себя подминает. Потому калек духовных развелось, жуть…»

– Ну, что ты, Лена, все философствуешь? Ох, сама ты, дочка, путаная. Книжки эти твои. Проще надо быть. А потом в каждой семье такое. У меня с Тонькой, думаешь, все гладко? Это мы на людях. А бывает, прибили бы друг друга. Винит меня, что одна. Мужики поразбежались, а мать виновата. Оно, может, я и виновата… А может, время такое, греховное? Что там семьи – народы, вон на Украине что творится. Раньше душа в душу, а сейчас стенка на стенку… Телевизор включи: что с одной, что с другой стороны – строчат из пулемета, не речь – а гавканье…еще чуток, глядишь, и война, не дай господь…

Читала твои, дочка, стихи. Ты там часто про карантин говоришь. Ну с больными свиньями, коровами привычно – ферму огородили, животных истребили… А как с людьми быть? Если пошла эпидемия – время такое – крышу у людей начало сносить. Нет, я не говорю, что у всех. Те, кто с головой дружат – себе и детям прививки делают. Про Бога и совесть стараются не забывать, прививают то, что человечностью зовется. Если и переболеют, в легкой форме…

Я, доча, жизнь прожила длинную, знаю – когда рядом чья-то душа захворала, здоровых вокруг не ищи. Это вирус гриппа можно уколами, таблетками, да и то – народ мрет. А когда вирус умы подтачивает, повальный психоз от страха войны – чем лечится?..

Вот по себе сужу – бывает, с Тонькой так поцапаемся, наоремся – до смерти тишины хочется. Выходит, дочка, для таких как мы, с приветом, нужен особый карантин. Тишина нужна. В больнице, в инфекции – передачу с едой берут, а прикоснуться, поговорить с глазу на глаз нельзя. Есть места где и телефоны отключают. Тишина, она как стена карантинная… не зря в народе говорят «Молчание – золото…». А вот когда вся грязь взбаламученной воды на дно опустится – воду потом можно перелить в другую посудину, осадок выбросить…

Ты, Ленка, чем добрым Нике помоги: еда там, деньги. А нос к носу – не суйся. Говорливые вы обе. У меня мать такая была, что не так – в крик. Мало прожила. Ну, все, все! Хорош сырость разводить. Глянь, солнце какое! Давай, дуй на море!

***

Остановка на пляж – пять минут ходьбы от дома. Очередь длинная, змеевидно пятнистая. Шоколадно загорелые, слегка поджаренные и вызывающе белокожие. Раз в полчаса подойдет автобус. Змея шустро поползет, уплотнится, кое-где выплевывая яд: «Что вы на моей ноге пляшете?! Да не толкайся ты, дура! Водитель, мы что вам – селедка в жестянке?!»

Две минуты шевеленья в утробе автобуса сменяет затишье. В открытое окно люка пойдет прибрежный воздух. Природный заменитель аптечного йодомарина для умственно утомленных.

«Не нужен мне берег турецкий…». Побережье Крыма, наше, бело-сине-красное! Тонколикое и скуластое. Украинская речь, татарская – краплением в русском, еврейском: «Мойша! Не ходи в воду. Писай в песок!..», «Кукуруза, кому горячу кукурузу!»…

Пляж к одиннадцати утра – ступить негде. Люди на надувных матрасах, подстилках, полотенцах. Дружащие с головой под зонтами. Большинство на песке у берега. Немного попрыгав в воде поплавком, после – хватая излишек ультрафиолета, оно разморенное, шевелящееся с боку на бок, обдуваемое морской прохладой, поджаривалось до красноты, незаметной на солнце.

***

Синие волны в белых барашках…

Персики, дыня, мускатного фляжка,

Ветра бодрящего полный глоток,

И – по песку, вглубь воды со всех ног…

Стихи легко слагались в голове Елены. Морской воздух… чайки, ловко выхватывающие из воды мелкую рыбешку…

Море третий день штормило. Волны выплевывали на берег светло-серую пену, обрывки водорослей. Было на этом пляже место, которое Елена раньше обходила стороной. Здесь чуть не утонул, тогда еще шестилетний ее сын, Юра. Двадцать пять лет прошло, но память периодично трогала эту болевую точку. Перед глазами снова – толпа людей, окружившая какого-то мужчину. Высоко подняв руки, он трясет за ноги бездыханное тело ребенка. И вновь женщина слышит свой собственный крик, отрицающий увиденное. Звук неимоверной вибрационной силы. На небе услышали. Толпа вдруг выдала человека, умеющего делать искусственное дыхание. Ребенок ожил, и последствий для него, слава богу, никаких – как с гуся вода. Елена же стала дважды рожденной…

***

Тысячекратно благословенны вы, ангелы, приходящие на помощь. Вы в облике обычных людей помогаете, спасаете, а потом исчезаете. Ни очертания лица, ни имени…в памяти спасенных только пожизненная благодарность.

Пришел ангел спасения – протрубил песнь свою. Кто услышал, не просто выжил – преобразился. Черты лица меняются, причем в лучшую сторону. Фотографии, где двадцать лет и сорок, – не узнать. Вот только глаза выдают. В Одноклассниках Елену по глазам узнали: « Ленка Соловьева, это ты что ли? В школе, помнишь, тебя шваброй дразнили, худая, невзрачная. А сейчас такая сексуальная…»; « …Лена-Леночка, высокая девочка, коса русая до пояса, тридцать восемь лет прошло, а я тебя до сих пор вспоминаю…»

***

Тридцать восемь для Елены – священное число. С некоторых пор ей стала близкой мысль, что цифры управляют миром. Взять хотя бы цифровое телевидение, позволяющее видеть мир ярко, без искажения. А древние мыслители-то как интересно учили своей арифметике. Вот число тридцать восемь. По пифагорейскому сложению три плюс восемь – одиннадцать (число Аллаха), и, сложив две единицы – двойка (неуд). Цифра одиннадцать – для древних мыслителей – параллельные берега реки особого познания мира… Главное встать на путь стремления к познанию. Важно не забывать: сбиваясь с пути, накладывая единицу на единицу, получаем крест… Говоря цифровым языком, держись, человек, двух единиц духа, но не впадай в двойку двуличности…

Даты рождения Елены (год, месяц, число) в сумме давали две сокровенные единицы. Эти цифры сопутствовали ее жизни. Родилась – спустя одиннадцать лет после Великой Отечественной войны. В два года заболела корью, чуть на тот свет не ушла. Первая детская влюбленность – в одиннадцать, а в двадцать лет – любовь, естественно, несчастная. Через два года – замужество. Двоих детей родила, но могла родить одиннадцать…

А в тридцать восемь лет (вот уж, правда, счастливое число) после спасения тонущего сына, благодаря чрезвычайной встряске эмоционального плана, она испытала нечто удивительное, прекрасное. Переход души из малодушия в начальную стадию великодушия…

Казалось бы, небольшой скачек, но – сдвинулись тонкоуровневые пласты Духо-Душевного мира… Высвободилась энергия преображения… Как малые дети, словно солнечные зайчики, стали появляться на свет стихи…

***

Прошел еще один год…

***

«Десять лет только и знаю: работать, рожать. Отпуск – кухня, дом, дети. От болезни чуть не сдохла. Никому дела нет. Мать, называется, нормальная бы дала дочери отдохнуть. Курорт ей снова подавай, ванны, грязи. В море купаться, черешню килограммами…» – Вероника во дворе развешивала выстиранное белье.

– Ника, не потеряй ключи, – Елена с чемоданом и сумкой ожидала такси. – Запасной у отца, с вахты только через неделю. Цветы поливай. Детей в дом не пускай. Поняла? Ты поняла?!

– Мам, ну чего повторять. Поняла. Поняла.

В тот же день Ника отрывалась со своим Ильдусом в родительской спальне. Подумаешь, мать запретила… Шарилась, как в детстве, по шкафам. Примеряла материнские обновки: «…господи, зачем пенсионерке такое белье…» А главное, искала потайное место, где была спрятана шкатулка с украшениями. Нефритовые серьги, перстень мать взяла с собой. Предмет жгучего желания Ники, бриллиантовые сережки, оставались дома. Илья купил их для Елены в год рождения сына. Копил, плюс отпускные.

«Илья! Это мне? Ты посмотри, как играют! Видишь, лучик синий. Илюша, я о таких еще девчонкой мечтала. Глянь: два камушка, один покрупней, другой рассыпушка. Мама родная, как играют…»

Потайное место находилось в печке. Облицованная керамической плиткой, служила она для раздела спальни на две половины. По прямому назначению пользовались ею крайне редко. Дом отапливался газовым котлом.

Сунув руку в поддувало, Ника нащупала пакет. Два серебряных браслета, нитка индийского жемчуга и маленькая коробочка. Хвать ее и в карман.

Как-то дочь выпросила серьги у матери:

– Мама, у меня клиент крутой, надо выглядеть. Что я за адвокат, в ушах ширпотреб…

– Так бриллиант не твой камень. У тебя вроде рубины. А алмаз, знаешь, сам себе на уме. Я где-то читала, хозяев просвечивает лучом своим – сколько в душе мути. Не зря говорят, бриллиант чистой воды. А за муть в душе мстит.

– Ой, да ладно тебе. Мстит. Да я один раз только надену, ты все равно не носишь…

Серьги Ника отдала через месяц. А спустя полгода приехал сын. На радости – все за одним столом, любимые, ненаглядные, – Елена явила образец щедрости. Сыну достались старинные золотые часы (подарок Илье на свадьбу от отца Елены). Нике – серьги с синим лучом.

***

Проблема с горлом опять давала о себе знать (боль при глотании, откашливании). Но к врачу Ника не спешила. Неплохие результаты последних анализов притупили страх на целые полгода. К тому же болеть сейчас для Ники – вещь непозволительная. Наконец-то поперла удача в адвокатском кабинете. Чего, спрашивается, тянула с судейством? Мозг выносящая мысль стать судьей… вирус какой-то. Освободиться от такой мысли – с железобетонного моста в полноводную реку спрыгнуть. Уйти в свободное плавание.

Само адвокатство далось с трудом. Чтобы протиснуться в лакомое место, денег пришлось подзанять. Чиновничье мздоимство – под коркой головного мозга… Как говорится, не подмажешь – не поедешь. Но, как бы там ни было, фортуна Нике улыбалась. Нарабатывая имя, вначале бралась за любое дело. Обиженные пенсионеры, учителя, домохозяйки. Шутя говорила: «Волка ноги кормят». Зная всю подноготную судейской работы, дела выигрывала ярко, убедительно. Через год пошли клиенты с увесистыми кошельками. Ника, как собака охотничьей породы, шла на запах денежного азарта. Работа затягивала. Казалось бы, все цивильно, престижно. Но (Бог дает копеечку, а черт дырочку в кармане…) домашний быт… глаза бы не глядели. Запах старого жилья, кухня, грязная посуда, ванны нет. Выматывающие нервы трое детей… Ильдус, подававший надежды до женитьбы, в семейной жизни тянул на тройку. Как любовник – становился неинтересен…Гвоздь прибить только, когда ткнут пальцем. Странное дело, что с первым мужем, что со вторым – к горлу Ники в последнее время подступала тоска по какой-то легкости. Вспоминалось море. Белый от солнца песок. Теплая прозрачная вода. Радость заплыва далеко за буек… Воспоминания вызывали слезы. Жуть как хотелось взять билет на самолет и рвануть в Крым. Тем более что мать уже неделю купается, загорает, ест персики…

Но… телефон опять нагревался от шквала звонков… Море снилось по ночам: темная волнующаяся вода, выброшенные на берег водоросли…

***

Ветер дул с моря. Волны вереницей огромных нескончаемых верблюдов, плюющихся белой пеной, основательно вылизывали песок пляжа. Лежа, сидя, без права грести руками и ногами, народ изнывал под солнцем. Но были и бунтари: кто-то, разогретый пивным градусом, кто-то – природным огнем соперничества. Кто-то попросту, повыпендриваться. Они таранили воду, а та щелчком сбивала их с ног. Вода поддавалась только тем, кто чувствовал ритм ее дыхания. Те несколько секунд затишья перед новой порцией шквального выброса на берег. Уловивший это окошко спокойствия, войдя в море, плавал сколько душа желала, качался поплавком на пенистых гребнях волн. Перед выходом из моря снова включал чуткое ухо, ловил затишье воды. Иначе поплавок плевком вышвыривался на берег. Елена прочувствовала это до мозга костей. Сколько жива – будет помнить. Войти-то в воду – вошла. Наплавалась до усталости мышц. И – расслабилась, забыв, что концовка требует еще большего напряжения, нежели вход. За неготовность поплатилась ощущением щепки в водовороте: закрученность, сдавленность, нет рук, нет ног. Спасибо Богу за спасительные глотки воздуха, за живое тело с почти сдернутым купальником, да и за слюнотекущий взгляд какого-то мужика в панаме: «О! Не зря пришел…»

***

Вечером, несмотря на Тонины чебуреки из домашней индюшки и бутылки темного пива, Елена опять плакалась маме. Наболевшее легко выходило наружу:

– Мама, только представь! Правнучку твою, Олю, отдали изучать Коран. В школе урок вводили на выбор. Русские, естественно, в православие. Вероника же в угоду мужу, его башкирской родне дочку в мусульманство отдала! Пусть, говорит, развивается…

– Ой, Ленка, может, оно и неплохо. Вон у нас сосед-татарин, каждый день в мечеть, водку не пьет. Свинину не ест.

– Мам! Ради бога! Я тебе о внучке, а ты – о соседях!

– Лена, ну ты даешь, нашла, о чем с мамой говорить! Иди ко мне на кухню, – подала голос сестра Тоня:

– Ты, что – забыла? Мама наша – прожженная коммунистка. Крестить нас не хотела. Ты вспомни, как папа втихаря (сам тоже партийный) с попом договорился и отвел нас в церковь.

– Я все слышу! Ишь ты, куда там, в церковь. А я вот жизнь прожила и не ходила. Я, может, Бога в сердце держу. Водой умываюсь – здоровья прошу. К окну подойду – солнцу поклонюсь. Да и за вас, дурехи, молю Боженьку, – рассерженная мать на костылях, заполнив собой небольшую кухню, плюхнулась на табуретку.

– Мамочка, все, все. На таблетку, под язык. Ленка, дай воды…

А за окном утихал ветер. Закат дышал умиротворением. Море, уходя в ночь, играло серебром лунной дорожки.

***

На следующий день Елена, прихватив в магазине массандровский портвейн, отправилась к своей старинной подруге Рите. Кровь молдаванки, темно-русая грива волос, на зависть белоснежная улыбка. В выцветшем халате, калошах на босу ногу, в руках пучок моркови, Марго от неожиданности охнула. И началось: