Карантин для родственников

– Это ему со мной повезло.

– Да я вообще везучий…

На везение Илье грех было жаловаться. Еще при родах шел не головой, а ножками – родился ни одной царапины (повезло с акушеркой). А взять детство, пятьдесят восьмой год, тринадцать лет после войны; в Поволжье засуха, неурожай. Мать с отцом на Север за рублем подались, а его, трехлетнего, на бабушку Лизу оставили (та, работая на железной дороге, получала паек). В поселке народу пришлого понабилось, всех собак поели. Елизавета Михайловна, уходя на работу, Илюшу в чулан прятала: «Сяди, малец, вот те молока, хлеба чуток, не высовывайся! А то съедят тя лиходеи…» А в школу пошел, во втором классе родители с Севера прислали пальто новое драповое в зеленую клетку. Все вокруг ахали, обнову щупали: «Ох, везет тебе…» Правда, через три дня пальто украли. Бабушка ходила ругаться, выяснила: внучок в школу часто не доходит – то на речке рыбачит, то в поле змея бумажного пускает. «Ах, ты, пиздюк, шайтан…» – из бабы Лизы, как горох, сыпалась смесь русско-мордовско-татарских ругательств. Впрочем, сельская школа тоже жила языковой смесью, где на долю великого могучего выпадало лишь десять процентов. Но в конце третьего класса – вот уж повезло! Илью забрали к себе на Север родители. В новой школе учителя схватились за голову: ни читать толком, ни писать, таблица умножения – блеяние барана. Недолго думая, педсовет решил: если за лето родители не подтянут сына, то светит ему спецшкола для умственно отсталых. Но, Овен по гороскопу, рожденный в год Козы, упорства мальчишке не занимать. К тому же ремень отца да мамины пирожки сделали, казалось бы, невозможное. В четвертом классе, счастливый, подросший, он сидел за второй партой и (ну, повезло тебе, парень) – старательно списывал контрольные работы из тетрадки рядом сидящей Лидочки Абрамовой, отличницы, красивой девочки.

А в летное училище как поступал! Сплошное везение, льгота для северян: сдавая вступительные экзамены по месту жительства – поступай, куда хочешь. Лучший друг Ильи, Генка Свиридов, мечтал о летном училище. Причем, об одном из лучших – Рижском. Илюша поступал с ним за компанию. В ход, конечно, пошли шпаргалки – чего мух ловить, если члены комиссии дружно на двадцать минут вышли из комнаты. Повезло и когда проходил медицинскую комиссию. На вопрос, чем болел, этот вихрастый большеглазый парнишка выложил все: корь, коклюш, дизентерия, гайморит, желтухой болел, из уха текло, коза Машка в детстве боднула в голову (радостно показывал небольшой шрам на голове). Врач отправил его к психиатру. Каково было удивление: здоровье психики – стопроцентная годность. Если бы не проблема со слухом, прошел бы в летчики, а так – в технари. Напоследок врач шепнул: «Ты, парень, везучий. Но, смотри, про козу Машку лучше помалкивай».

Илья хватал все на лету. По приезде в Ригу, проходя еще раз медкомиссию, держал язык за зубами. Масло в огонь подливал страх повторного экзамена. В тот год из-за наплыва льготников был перебор с учебными местами. Сдавали письменно математику под пристальным взглядом комиссии. Но – о, везение! Еще в коридоре он познакомился с Сашкой Виткевичем, высоким худощавым рижанином. Видать, таким собачьим взглядом заглянул в глаза, что тот, решив свой вариант, тормознулся еще минут на десять, обеспечив новому другу проходной балл. Долго, до конца первого курса, преподаватель математики Ливерсон, глядя на Илью, удивленно качал головой: «Ну, Звонарев, вы фрукт…» Илюша сначала брал зубрежкой. На втором курсе, опять же благодаря Сашке Виткевичу, – выравнялся. Записался в секцию самбо, поощряемую дополнительным питанием (шоколад, сгущенка). Раздался в плечах, подрос на десять сантиметров, похорошел лицом. Началось везучее хождение по барышням. Рижские полногрудые девчата на танцах висли на нем. Одна, постарше лет на пять, преподав с десяток сексуальных уроков, пыталась женить на себе. Но он вышел из мутной воды сухим. Как говорится, по губам текло, а в рот не попало. Щедрый глоток любви достался Илье только через три года – Елена…

***

«Мать и дочь – темная ночь…» Этот ящик виртуального комода для Елены самый трудно поддающийся. Мысли теснились, движение шло с явным перекосом, только левой стороной, утаивая правую – причину разлада, случившегося между Еленой и Никой.

–Ну и что с того, что ты меня родила?! – крик разъяренной дочери засел занозой в барабанных перепонках Елены:

– У других матери как матери, все для детей, а ты…Что лезешь с советами – мне помощь нужна! Эгоистка, с внуками сидеть не хочешь. На хрена ты эти книжки пишешь?!..

Может, это наследственное? У Елены с ее мамой тоже периодично жареным пахло, был случай – три года проветривали. А здесь сквозняком не обойтись. Ремонт капитальный нужен. Кровь из носа, надо разобраться – разложить по полкам. С чего начать? Быть может, с раннего детства самой Елены?

Абхазия. Отец, бывший военный, уйдя в запас, прикипел к южной красоте. Мандарины, инжир… свой дом, пять комнат. У отца патент: держал зубопротезный кабинет. Мама – ассистентка отца, домохозяйка. Но… хоть убейте, Елена не помнила, чтоб ей читали книжки. Ярким пятном в детской памяти – дворовая собачка по кличке Муха. Вместе убегали к морю, где курортники угощали пирожками, конфетами, газировкой. Говорили: «Ой, какая девочка! А давай, мы тебя заберем». Первый урок географии, предлагались на выбор Урюпинск, Москва, Ташкент, Киев… Дома за очередной побег к морю ее, четырехлетнюю, ждал темный угол в чулане. В детский сад отдавали, но – межнациональный конфликт в зародыше – пробыла там всего один день. Воспитательница, говорящая на ломаном русском, волосы как смоль, усы над губой, в тихий час запретила вставать с постели. Девочка описалась. Крики, болезненные щипки, детский плач до икоты – попытка приобщения в раннем возрасте к коллективу провалилась с треском. Ура – свобода! Мама, папа на работе. Старшая сестра, семиклассница Тоня, зубрила уроки, пилила на скрипке. А Леночка ждала случая улизнуть. Моталась по улице со своим четверолапым другом, олицетворяя дух бродяжничества. До школы оставался год, но… стыдно вспоминать… соседские мальчишки, лет на пять старше, пару раз заманивали шоколадкой в какой-то сарай, лезли рукой в трусы, щупали; целовали, стараясь засунуть язык в рот. Слава богу, мать выбила у отца обещание переехать в Россию. Дело было не столько в Лене или в четырнадцатилетней Антонине, которую через год, другой засватали бы по местному обычаю какому-нибудь джигиту. Римме Павловне до жути надоела роль домработницы, ее тошнило от сплевывания в урну посетителей зубопротезного кабинета мужа. Украинка по матери (родня проживала в Крыму), все чаще она закатывала скандалы: «Я училась! Есть диплом! Мне такая жизнь вот где сидит! Не уедем – разведусь!»

Итак, прощай, солнечная Абхазия. Здравствуй, российский город Волжский. Ленка-пенка пошла в первый класс. Ее мама с дипломом в руках – на радиозавод. Ах, Римма Павловна, как гордилась тогда вами ваша младшая дочь. Вы одевались лучше всех соседских женщин. Золотые часы с браслетом, изумительной красоты серьги (муж, делая золотые зубы из материала заказчика, самые красивые вещи не переплавлял…). А главное, проработав мастером, начальником цеха, вы через пять лет стали секретарем партийной организации целого завода!

Пятиклассницу Лену распирала гордость за родителей. Мама изящная, умная, волевая. Папа – фронтовик, грудь в медалях. Какое ей дело до слухов, что отец зачастил к соседке с первого подъезда – жене инвалида, десять лет прикованного к постели? Медсестра в поликлинике, она делала отцу уколы. (С переездом здоровье Льва Викторовича пошатнулось: климат не тот, последствия фронтовой контузии…). Смутно помнятся гневные восклицания матери, раздраженное покашливание отца. Сестра Тоня, припавшая ухом к двери, с красными от слез глазами…

И начав работать с ящиком воспоминаний, Елена сделала следующие записи: « Слава богу, папка, ты нас не бросил. Оно, конечно, если бы не мамин цемент терпения, счастливое детство вряд ли бы светило. Отдельное от меня с Тонькой спасибо незабвенной Коммунистической партии. Вы, родители, до умопомрачения дорожили своими партбилетами, за развод с вас бы песок посыпался…

Молодец, папа! Только сейчас понимаю, почему два раза в год ты уезжал в санаторий. Подальше от бракоразводного греха. А у тебя, мама, как-то появился новый знакомый, симпатичный, загорелый, от него попахивало рыбой. Пару месяцев в нашем холодильнике красовались банки черной икры, жирные балыки, в морозилке куски свежего осетра. Позже, его как браконьера поймали с поличным. Папа, вернувшись домой, основательно вымыл холодильник…

Нет, мама, ты всегда была вне подозрений. Ни одного лишнего слова о себе. Но… помню, мы тогда жили уже в Крыму, тебя часто подвозил худощавый, высокий, на грека похожий мужчина. Ты говорила: «…это с работы». Но он так смотрел на тебя… если, это было всего пару раз, то ты, мать – святая.

А дочка, видать, в отца пошла… А уж внучка рывок сделала – пальцы на руках и ногах посчитаны. Раскрепощение всех крепостей. Но речь – о другом. Что в городе Волжском, что в поселке Черноморское продолжалась старая история. Предоставленость самой себе. Научить усидчивости, пробудить склонность к творчеству – ты, мама, прости, палец о палец не ударила. Ни шить, ни вязать, ни даже рисовать. Мои дни рождения, совпадавшие с твоими партсобраниями, были будничными. Праздником не пахло. Коммунистическая партия – наш праздник! Партия – наш рулевой! Твоя жизненная энергия подпитываясь идеей всеобщего равенства и счастья, казалось, неиссякаема. Разрываясь между работой, домом, дачей, ты удивительно быстро восстанавливалась. Любила книги и музыку. Меня с Тоней, ты, мамочка, конечно, тоже любила – в редкие часы близости от тебя всегда веяло теплотой, пахло печеными пирожками…

Но… я продолжала расти как придорожная трава. Наверное, поэтому, часто попадалась тебе под руку (при всей изящности, руку – тяжелую…). Счастье – в то время не было наркоты, о проституции знали понаслышке. Неглупая, я слыла хронической троечницей в школе. Какой там институт! Спасибо папе, умел заводить связи. Устроил дочку в училище на фармацевтическое отделение. Не куда-нибудь – в Ялту. Жемчужина Крыма. Конкурс – тринадцать человек на одно место, но батя!.. Сочинение я писала под диктовку председателя экзаменационной комиссии. Задачи по химии решил за меня какой-то доцент. Первый год была на грани отчисления, пропускала лекции. Ялта – город вечных соблазнов. Бары, сигареты, мальчики… ходила по острию…Слава богу, ангелы-хранители мои пахали тогда в две смены, уберегли девушку. Вмешался отец (пара вразумительных бесед). Я взялась за ум. А потом – а потом «суп с котом».

«Говорила мама мне про любовь обманную…» Ты, мамочка, со мной об этом ни гу-гу. Слово «презерватив», видать, резало твой утонченный слух активистки компартии. Как сказала одна дура по телеку: «У нас в СССР секса нет!». Впрочем, я тебя, мама, не виню. Сама сто раз говорила своей дочери о том о сем – без толку!.. Сколько слез пролито, сколько потрепанных нервов…

Стоп, мама. Я помню, ты мне в детстве да и в юности, ругая за непослушание, под горячую руку кричала: «Чтоб тебе твои дети всегда так делали!!!» Так они – делали. Только в пять раз больше. Эх, мамочка ты моя, мама…

Первый год, только овдовев, ты еще держала коней в упряжке. Соблюдала правило «о покойниках хорошо, или никак…» Помогали стены старой квартиры, где каждый гвоздь забивался отцом. Но на новой квартире (старую ты продала, чтоб помочь мне с кредитами…) твой язык развязался:

– Крови мне Лев попил… Да ты хоть знаешь, как гулял твой папенька? Да что ты можешь знать?! Я тобой на шестом месяце, мы тогда в Абхазии жили, а он шуры-муры с женой майора водил! Под ручку с ней по парку. А в Волжском сколько у него сучек было?! А о курортах вообще не говорю. В год по несколько раз уезжал, говорил, позвоночник лечит. Простатит свой лечил! А я… да ты знаешь, как я первый раз оргазм испытала? К гинекологу пошла, с гормонами что-то не то, усы стали расти. А врач молодой, после института, вколол мне лекарство. Да с дозой перегнул. Я такое испытала! Матка – ходуном, такой оргазм! С меня текло… Все твой отец – я не жила как женщина. Это ты… вся в отца. А ты вообще знаешь, что у тебя, кроме Тоньки, сестра есть?! Папочка ваш в сорок третьем на фронте любовь крутил с медсестрой. И ведь молчал сколько! Дочка его, ей лет двадцать тогда было, нашла нас, приезжала… Хорошо, он на лечении в Трускавец укатил, я с ней сама потолковала, подробности узнала. Таней звали. Больше не приезжала.

– Мам, ты чего?.. Вы ведь последние годы жили душа в душу.

– Мы делали вид! А знаешь, когда дня два оставалось до смерти, уже в больнице он мне сказал: «Ты, знаю, обо мне плакать не будешь». Ненавижу!..

Восьмидесятитрехлетняя, с разбитыми падагрой ногами, она передвигалась по комнате, стуча палкой. Как лунь седая, коротко стриженная, с трясущимися руками, перекошенным морщинистым лицом – моя мама, мамочка».

Часть четвертая

«Вот если бы ты, мама…» – этой фразой Ника все чаще объясняла причину своих потерь. Как-то в конце словесной перепалки мать выкрикнула вслед уходящей дочери:

– Скажи конкретно, за что ты так со мной?! Чем я перед тобой провинилась?

Ника, резко развернувшись, выдала в ответ:

– А помнишь, ты с Юркой осталась в Крыму, а меня, десятиклассницу, с папой отправила к бабке? Так вот там, мамочка, все и началось. Думаешь, папа за мной смотрел? Да у него у самого… я в его кармане брюк презервативы нашла… бабке тоже на меня наплевать – покормила, и – набок, к телевизору. Вот я и делала, что хотела. А останься с тобой, все бы в моей жизни по-другому сложилось…

– Дочка, а как я от родителей уехала в Ялту поступать? В общежитии жила: если с головой не дружить, – многое могло произойти. Но чтобы в собственных глупостях винить родителей?..

– Так ты старше была! А я еще школьница… Да что с тобой говорить! Ты всегда права. Все! Поговорили.

***

– В чем ты, мама, виновата? – Ника, зайдя в дом, давая волю слезам, в очередной раз сковырнула свое самое больное:

– Есть, мамочка, то, чего никогда тебе не прощу… Если бы ты, мама, не заставила меня сделать тот аборт… Господи, ну почему?.. Вон, в телесериалах девчонки тоже залетают, но – рожают. У них – мамы плечо подставляют. А моя – толкнула на этот ужас. Причину нашла: нет мужа, диплом еще не получила, квартиры нет… А ты, мама, на что?! Слабо было помочь?.. Взяла меня за руку, привела в больницу, – Ника, как в детстве, кулачком вытирала слезы, потекшую тушь.

– Да ты мне жизнь исковеркала. Я ведь любила Рината. Мы просто поссорились. Он потом, как узнал про аборт, – неделю пил не просыхая. И – эта авария… Я, мамочка, в тот год двоих похоронила: не стало у меня ни дочки-сыночка, ни любимого. А все ты, мама!..

В эти минуты, впрочем, как и в остальное время, зареванная Ника не вспоминала – выбросила из головы тот далекий день, с которого начался разлад между нею и матерью…

Парень ее, Ринат, с неделю как пришел с армии, вернулся из Чечни. Два года разлуки – любовь в разгаре. А мать завела шарманку:

– Он тебе не пара: отец-алкоголик, сестры самогонку гонят…Дура ты молодая – оканчивай университет, а потом делай что хочешь!

И вот на очередной крик матери: «Я тебе запрещаю с ним видеться!» Ника, разозлившись, разбила эту под руку подвернувшуюся полную сахара сахарницу…

Годы спустя Вероника узнала – разбить емкость полную сахара куда хуже, нежели рассыпать соль. (Не зря к ясновидящей Ванге люди приходили с кусочками сахара. Слепая провидица считывала с сахарных кристаллов информацию о будущем…)

Рассыпать соль – к обычной житейской соре. Рассыпать сахар, со злостью разбивая сахарницу, – искривлять линию собственного будущего…

Спохватись дочь, сама за собой убрав рассыпанное, – полбеды. Но она, побелевшая от ярости, схватив сумку с вещами, поспешила к своему возлюбленному. Веник и совок в руки взяла мать. Роняя слезы, опустившись на колени, долго мыла пол. Выливала грязную сахарную воду в унитаз.

Бог его знает, но именно после разбитой сахарницы что-то треснуло, надорвалось в родственных отношениях матери и дочери. Последующие события – нерожденный ребенок… несчастливый брак Ники с Андреем…

Еще эти серьги, которые Елена купила с рук у коллеги по работе. Трижды побывав замужем, похоронив последнего, та нуждалась в деньгах. Старинные серьги в форме кувшинов завораживали красотой. Но носить их Елена не смогла. Отчего-то воспалялись места прокола в ушах. Ника же положила на них глаз, часто надевала. Выходя замуж, забрала у матери. И – какой-то дурак ей посоветовал – отдала ювелиру сережки на выплавку двух обручальных колец…

***

– Боже, какая дура! Все было: работа, квартира, девчонки, Олег. Только мужика настоящего встретила, и на тебе! Черт меня дернул послушаться мать. Идиотка – сорвалась, все бросила, – жадно затягиваясь, Ника курила на балконе.

– Еще камень куда-то делся. Утром держала в руке, показывала матери. Как в воду канул.

Шарообразный небольшой минерал, весом где-то граммов пятьдесят, подарок Олега («Ника, этот камень влюбленных…»), она носила с собой в косметичке. Темно-зеленого цвета, с вкраплениями хрусталя, пирита; дня не было, чтобы не погладила рукой.

– Дура! Дура! А все мать… ютись теперь в двухкомнатной маломерке. Сама с отцом в зале, а мне с детьми – спальню – шесть квадратных метров! Одна кровать да старый шкаф. Работы нет, на бирже для юристов – дырка от бублика. Идиотка!

– Ника, ты, что – куришь?! – Елена вышла на балкон.

– Да, курю! По твоим стопам иду – ты, что ль не курила?! И вообще, если бы не ты со своим « дочка, собирай вещи, уезжай!..», хрен бы я с Новосибирска дернулась! У тебя видать, мамочка, тяга какая-то срывать меня с места. Ладно, в первый раз… но сейчас могла как-то по-другому помочь, квартиру на время снять. Андрюха ведь у меня прощения просил! Все бы наладилось. А что теперь?! Ни кола ни двора. Работать кем? Городок небольшой, с юристами перебор. Остается что? Полы в подъездах мыть, в ларьке сигаретами торговать? А все мать – ты! Свой нос суешь во все! Я, так и знай, уеду обратно!..

– Дрянь ты, Ника. Мы с отцом в который раз тебя спасаем. Узнай Роговцевы про твои шашни на стороне, в канаве бы с пробитой головой валялась.

– Да, конечно, в канаве! Руки коротки! Он в ФСБ бухгалтером работал. Да у него самого рыльце в пушку – любовниц знаешь сколько?!

– Замолчи!

– Вы что разорались? Соседи кругом…

– Да ладно, папа! Все – поговорили.

Поздно ночью Елена тихонько вышла на балкон. Размахнувшись, выбросила темно-зеленый камешек…

***

По материнской линии Ника лицом напоминала прабабку. Родом из Херсонщины, выйдя замуж за крымчанина, проживала в Евпатории. Вспыльчивая, страстная, она умерла в тридцать шесть лет от заражения крови. Антисанитария подпольного аборта осиротила пятерых детей.

– Ой, Вероникушка наша, вылитая мама моя. Смотрю фотки, что ты прислала, ишь как природа возвращается. Такие же ямочки на щечках. А когда она приедет ко мне? А как ее детки? – в телефонную трубку голос матери звучал бодро:

– Как живете-то, как дела?

– Да, нормально, мама. Все нормально, разъехались, слава богу. Ника квартиру сняла, рядом, девятиэтажка. Детсад под боком. С работой, даст бог, что-то прорежется. Все живы, здоровы. Я тебя, мамочка, тоже целую…

Через полчаса – звонок от Ники:

– Мам, мне на бирже работу предлагают! На завод юристом! Правда, на полставки, оклад небольшой, но главное – зацепиться!

***

– Ты чего вцепилась в него?! Я вас в магазине видела, как сестра с младшим братом.

– Подумаешь, пять лет разницы! А я что, с двумя детьми одна должна мыкаться?

– Ника, побойся бога, ну хотя бы полгода мужика в постель не пускай. От мужа ушла. Семья разбита! Понимаешь, это как карантин… Выздороветь надо! К детям лицом повернись. Без отца остались! Душу в порядок приведи – столько дров наломала…

– А я люблю его!

– Врешь, дорогая! Просто в койке стервец хорош. С Андреем-то облом: пил, пил да и сплыл как мужик. Вот у тебя и зачесалось. Да ладно бы мужчина, а то пацан, студент.

– Через год институт заканчивает, заживем как люди!..

– Так чего вместе не приходите к нам? По-людски познакомились бы, присмотрелись поближе.

– А он стеснительный.

– Ну, конечно, кувыркаться с тобой – нормально, а за полгода хотя бы раз к нам прийти – слабо?!

– Мама, отстань! Не лезь! Сколько той жизни, я жить хочу!

***

– Бабуля, правда, скоро конец света? В школе говорят, двадцать второго декабря. Мы с мамой фильм смотрели. Страшный! – Оля буравила Елену встревоженным взглядом.

– Сказки все это. Не бери в голову глупости.

– А тетя Таня, соседка! У них в погребе (я с ихней Люськой лазала туда) – тушенка в ящиках. Сгущенка, мешки с мукой, электроплитка, раскладушки. Бабуля, а мы как?!

– Ольга, отстань от бабушки! – Ника вошла на кухню, включила чайник. – Сто раз тебе говорила – конец света, выдумки племени майи… – адреналин для дураков. Я в другое верю: черные дыры там… с кометой можем столкнуться. А ты, мама, что молчишь? Веришь в конец света?

– Да как тебе сказать? Где-то прочитала: шел конкурс палачей. Состязались в мастерстве, кто виртуозней. В устрашающих одеждах, с криком, ревом. Народ от такого зрелища заводился на всю катушку. И вот выступает последний. Меч из ножен достал. Всего пару раз им – налево, направо. Потом убрал меч снова в ножны. Поклонился, мол, дело сделано. А вокруг все удивленно брови подняли, дескать, это что, все? А он им: « А вы попробуйте, кивните головами…»

***

Рождество встречали дважды. Первое по грегорианскому календарю – двадцать пятого декабря – дань уважения предкам Елены со стороны отца (мама его, Мария Ольшевская, была католичкой).

– Послушай, Лена, почему крестишься не так? – как-то на поминках кого-то из родни округлила глаза свекровь. – Ты, я знаю, крестилась в православной церкви. Так надо крест класть справа налево, а ты наоборот!

Почему да почему… давай, виртуальный ящик, выдвигайся, будем нащупывать ответ на этот каверзный, для многих людей ересью пахнущий вопрос. А в ящике не густо, по этой теме только одна мысль, причем в стихотворном виде: «Крест слева направо, справа на лево – крона мощна Христианского Древа… Влево ли вправо, по кругу пошла – держат над бездной два вечных крыла…»

Как-то еще школьницей, случайно зайдя в церковь, Елена спросила какую-то женщину:

– Почему вы рукой вот так, справа налево? А если по-другому креститься, что будет?

– Деточка, да ты просто молись. Смотри как мы, а мы так с детства… так надо… так все… А вопросы от лукавого.

Неубедительный ответ еще больше напустил тумана. Вторая попытка в медовый месяц. Вспоминай, Елена, как в доме отдыха, в столовой, рядом с вами, молодоженами, сидел то ли дьяк, то ли батюшка. На твой вопрос, в чем разница православного и католического креста, ответил кратко: « Мы крест на себя кладем, а они от себя». В подробности вдаваться не стал. Вздохнул только: «Ох, грехи наши тяжкие…»

А помнишь, родив Нику, ты ездила по путевке в Трускавец? Карпаты… от небесной сини горы тоже казались синими, в белооблачных шапках… земляника – вкуснее не ела. Первая неделя – процедуры в санатории, а в воскресение, гуляя по городу, ты случайно вошла в костел. Строгая, на грани аскезы простота внутреннего убранства. Высокие готические потолки. Деревянные темные от времени скамейки. Воздух, пропитанный молитвами к Матери Божьей. Впереди тебя опираясь на костыли, зашла женщина, облегченно села во втором ряду. Заходили люди, рассаживались. Зазвучала музыка. Ты тоже присела на скамью. Но… душа твоя вдруг впервые встала по стойке смирно. И рука с легкостью единственного (для того времени) варианта осенила плоть крестом. Слева направо. Почему у тебя именно так, а не иначе? Почему Матерь Божья тебе пока ближе, понятнее, чем православная Огненность Триединства Духа?

Ответ в древнерусской иконописи. Возьми одну из самых известных работ Андрея Рублева «Крещение». Смотри, кто и где стоит за центральным образом Бога-сына. За левым плечом – светлое ангельское войско. За правым – смутные земные облики. Даже сам Иоан-креститель, стоящий справа, выглядит странно. Туловище неестественно длинное, левая рука короче правой. Налицо искажение реальности, присущее людям даже самым, казалось бы, одухотворенным. И согнутая по направлению к земле правая рука Бога-сына указывает людям на их место. Указывает на несовершенство. Вот и решай, как тебе «крест свой нести». Сама не тянешь, душа еще незрелая, силенок духовных маловато? Без помощи светлых ангелов не сдюжишь? Тогда рука, коснувшись лба, спускается к левому плечу – за подмогой сил света. И вместе, сообща, рывок к правому плечу. С одной только целью, чтобы светлело за этим плечом… И завершающий жест руки – вознесение просветленной темноты снова ко лбу…