Как я уехал в Кострому

Командир так говорил Владику: «Я тебя спишу вчистую, какой ты разведчик, ты пленного расстрелять не сможешь! У тебя рожа слишком добрая». Когда Владик перерезал пленному горло, командир хлопнул себя ладонью по лбу и закричал: «Бля, так в человеке ошибиться!»

Чем мне всегда нравился Владик, так это тем, что мог задавать потрясающе парадоксальные вопросы. Например:

– Скажите, вот сказать человеку «заткнись, сука» – это нормально? Или нужны предварительные ласки?

К сожалению, даже такой боец не сможет спасти мой город. И в этой ситуации остается только глухо надираться.

Знаете, что объединяет пьяниц прошлых и нынешних? У нас до сих пор общий страх. Беспомощность перед происходящими событиями. Невозможность на них повлиять. В моем родном городе сейчас властвует стяжательство. Старый город мешал строить высотки. Его надо сжечь. И сожгли. Оставшееся превратили в убогий лубок, отданный на откуп рестораторам. На месте пепелищ у города теперь есть новые жилые комплексы – стеклянно монументальные, с подсветкой фасадов. Город отрастил новые зубы. Светящиеся, новенькие и настолько огромные, что не помещаются в челюсти.

Раньше я говорил, что не любил тот старый город, с его нищетой и грязью, хмурым небом и почерневшими фасадами домов. Меня раздражали серые бетонные мешки спальных районов, гнилые бараки трущоб, кособокие домишки царских времен, неухоженные скверики и тяжеловесный стеклобетон официальных зданий с тяжелыми бронзовыми табличками на потрескавшихся фасадах. Он был убог, мой город. Но у него была душа.

Тогда у нас было всего три праздника: Новый год, День Победы и Первомай. Город был бос и оборван. Дырявые штанцы, кургузый пиджачок, надетый поверх растянутой майки, и серенькая, низко надвинутая на брови домов кепочка неба над головой. В праздники же он наряжался: прорехи затягивал кумачом, украшал себя красными флагами, даже кепочку серую снимал. И уже на Первомай небо над городом было бирюзово-голубым с мелкими вкраплениями белого. Было празднично, мы шли веселые, с шариками и флажками, кричали «ура!».

Мой родной город – нежеланный ребенок. Его до сих сопровождает плохо скрываемое легкое презрение старших братьев – за чернявость, за говор, за обособленность. Он рос в невнимании, и это озлобило его, но стать сильнее не помогло. Он начал искать себя в подражательстве – и преуспел. Стряхнув вековой налет провинциальности, он заодно избавился от всего, что делало его самим собой. Призвав тех, кто решил сделать его столицей, он убил себя.

Я любил его. И очень хочу любить обновленным, но не выходит. Он изменился, но не стал богаче, столичнее. Его до сих пор обходят вниманием прогнозы погоды на федеральных каналах. И вот это невнимание со стороны Гидрометцентра как-то особенно обидно, по-детски. У нас те же погоды, такие же дожди. А снега и морозы у нас не чета вашим, столичным. Так отчего же регион Кавказские Минеральные Воды «Прогноз погоды» упоминает, а мой родной город обходит стороной? А ведь ненастная погода или аномальная жара ни разу его не обошли.

Да, город чище без многочисленных помоек во дворах и уличных туалетов. Да, он выше. Не два, не три этажа – больше. Не кирпич, не дерево – мо-но-лит. Теперь он стал похож на человеческий муравейник, закованный в асфальт и бетон. Над ним все то же небо. Но под небом уже не тот город.

Мы привыкли романтизировать наши декорации. Разве Кострома не лучший город на Земле? Оглянитесь вокруг! Это не улица Луначарского, это рю Даржантей. А вот это не переулок Кирова, это виа Ди Рипетта, и пересекает она не Вторую Юго-Западную улицу, а Шафтсбери-авеню. В нашей земле тысячелетняя история. Мы поем о ней в песнях. Мы пишем грандиозные полотна, на которых Кострома встает во всем своем тысячеэтажном великолепии. На таких улицах не так обидно стать жертвой поножовщины. Здесь получали перо в брюхо люди значительные, серьезные. Здесь корчились в луже крови капитаны-америки. Здесь разбивали пивной кружкой головы парацельсы. Здесь стоял на коленях Карл Первый, молясь о скорой и безболезненной кончине. Камни этих мостовых истирали подошвы бунтарей-каторжников, из них выбивала искры тяжелая конница безжалостных восточных завоевателей.

Виды центральной городской ТЭЦ живописал Тулуз Лотрек. Красотами дымных рассветов улицы Первого Мая восхищался Хемингуэй. На широких проспектах Костромы сражались капитаны революций. Рушились колоссы и гибли титаны. На ступенях свердловского дворца правосудия истекали кровью герои. И Жан Вальжан спасал возлюбленного своей воспитанницы, пряча его в ливневой канализации микрорайона Жужелино. Кострома – центр мира. Земля нибелунгов, край песьеголовых свирепых воинов, ездящих верхом на пещерных медведях. Легендарный небесный замок, в котором нет ничего – и весь мир. Теперь вы понимаете, что у меня не было шансов, я был обречен приехать в этот край? Нет?.. Вот и я не понимаю.

Дублин сверкает огнями в недостижимой дали. За иными морями. Брендан Глисон скучает где-то на лавочке в дублинском парке Сант-Стивенс-Грин. Кормит лебедей, прихлебывает Jameson из бутылочки в бумажном пакете и ждет меня. А я в Костроме. В городе, о котором знаю только одно – когда-то его дотла сжег князь Константин.

Кажется, сегодня я начал понимать одиноких пьяниц. Кострома раскрывает меня с неожиданной стороны. Оказывается, напиться в одиночестве – неплохая идея. Тебя как будто укутывают байковым одеялом. За окном сильный снегопад, а ты сидишь в тепле, в оцепенении и пялишься в окно. Иногда это похоже на медленное всплытие. Я – древний монстр, доисторический плезиозавр, поднимающийся из темных глубин океана. Как в рассказе Брэдбери, я иду на зов ревуна. Однажды я дойду и встречу его. Совершенно случайно. Он будет сидеть в баре у стойки и пить виски. Именно виски, я настаиваю. Водка – напиток для унижения или войны, а вот виски – это путешествие. Истинный гений – всегда путешественник, даже больше – бродяга. Я тоже плюхнусь за стойку, закажу порцию островного виски, мы случайно разговоримся. И я надеюсь, что мой случайный собеседник окажется гением.

Мы все стремимся найти свободные уши. Для нас езда по ушам – что-то вроде национального спорта. Это заменяет нам психоанализ. Правда, все наши разговоры сводятся к ворчанию и недовольствам. Мы недовольны работой, сексом, доходами, правительством, соседями, каннибалами в Африке. Работой и сексом – чаще всего. А то, что в Африке жрут людей, для нас хороший повод завязать непринужденную беседу. Ведь не скажешь первому встречному в баре: «У меня маленький офис и пипирошная зарплата, по понедельникам я плачу в душе, а потом дрочу. И это лучшая часть моего дня». Если собеседник окажется гением, то он пристыдит за воровство чужих монологов. Но согласится, что поонанировать с утра и вправду лучшая часть дня.

Надо ли после этого выходить из дома? Лично я не уверен. Но гений сможет обосновать, почему из душа вылезти надо. Для чего обтираться полотенцем, одеваться и ползти на работу. И это не только из чувства долга перед семьей, банком и обществом. Есть замечательная возможность подрочить в офисном туалете, фантазируя о новой сотруднице из бухгалтерии. Чувствуете разницу? То-то же! А потом можно порассуждать о творчестве Бертольда Брехта или манифест супрематистов обсудить. Но главной удачей будет… помолчать. В сорок с хвостом нам всем есть о чем похныкать. Но помолчать с гением – гениально.

Вы видите это? А я уже вижу. На стойке бара – медная табличка «Здесь 20-го числа месяца марта молчал гений». И этим все сказано. А уж если гений захочет с тобой поговорить, тут надо вытряхнуть утреннюю сперму из ушей и слушать.

Теперь вы понимаете, почему я надеюсь на встречу с ним? Осталось только понять, с чего я решил, будто гений посетит мой любимый кабак и снизойдет до беседы со мной. Возможно, я идеализирую дублинские забегаловки. Скорее всего, в пабе на Гафтон стрит глушит виски боевик ИРА. А гений сидит себе в уличном кафе на набережной Виктория Куэй, потягивает молочный улун из бумажного стаканчика и дописывает комикс про одиночество. Тот самый, где люди живут с огромной дырой в груди.

Я долго чувствовал себя героем этого комикса. И не мог смириться с этой дырой в полтела. Я заполнял ее другими людьми. Так я встретил Марлу. Мою Марлу звали Ольга. Лера. Стася. Ника. Дарья. Владилена Самитовна. И даже Амина, которую я звал Иди. За диктаторские замашки и подозрение на людоедство. Я искал свою Марлу в тысяче других. Жаждал совпадений. Я заталкивал в себя чужих, неподходящих, отстраненных и даже жаждущих, но они не смогли заполнить меня. Марла. Глупая толстая Марла. Где ты сейчас? Чья горячая сперма наполняет твой рот? Роди мне моего Тайлера. Я устал от этих смыслов, хочу другие. Марла, раздвинь ножки. Прими, опустоши. Стройной колонной я двинусь в тебя, сметая на пути все барьеры. К черту устои! Мир устал от беззубых символов, он хочет кровавых жертв. Он верит в них так, как верили в избавление от дождя древние люди, сжигавшие девственницу на жертвенном костре.

Я люблю тебя, Марла. Однажды я найду тебя. Я заполню себя тобой. Ради тебя я снова спалю Кострому, вернусь домой и стану целым. У меня будешь ты. И будет Берта. И знаешь, однажды в нее постучат. Я открою. На пороге будет стоять Брендан Глисон.

Марла, знаешь, что я скажу ему?

Здорово, Кострома!