Как привыкнуть к Рождеству?

Зинаида Антоновна поглазела отсутствующим взглядом на экран телевизора и только через минуту обратила внимание, что «Актуальную камеру» сменила какая-то эстонская передача.

– Что же вы смотрите? – она взяла с изрядно подыстертого подлокотника кресла пульт дистанционного управления и с предельной осторожностью нажала на одну из кнопок. – Сегодня по «России» хороший фильм должен быть.

– Разве сейчас снимают хорошее кино! – махнула Илга Дайнисовна.

– Так ведь старый фильм-то! – чуть повысила голос Зинаида Антоновна и положила пульт. – Название только не помню.

Илга Дайнисовна, обладая блестящей памятью, к забывчивым людям относилась высокомерно и редко упускала возможность посмеяться над чужими недостатками. Но на сей раз почему-то промолчала, даже бровью не повела.

Юрий Антонович закурил, глянул на сестру.

– Ну что решила, Зин: съездим летом домой?

Зинаида Антоновна, размышляя, пару раз моргнула, повела плечом.

– Ой, не знаю. Впереди еще полгода.

– Верно! – энергично кивнула Илга Дайнисовна и, глотая буквы, захрустела сушкой. – Панировать теперь ничео неся, – проглотила кусок, нахмурилась. – Да и как ты поедешь, бестолочь? У тебя ведь никакого граждан…

– Там все с таким же паспортом, как я, – угрюмо оборвал ее супруг. – И Зинаидин документ отличается от моего только штампиком…

– Потому-то она там своя, а ты – никто, – язвительно резюмировала Илга Дайнисовна и захрумкала снова.

– Но съездить надо, – упрямо сказал Юрий Антонович. – Два года с Иваном не виделись, – заметил, как поморщилась сестра, и добавил: – Да и где ты отдохнешь, как не в родном доме?

Зинаида Антоновна исподлобья глянула на брата.

– Отдых наш состоять будет в том, что ты займешься ремонтом дома, а я перестираю горы белья.

Юрий Антонович попытался было возразить, но она его опередила:

– И смотреть, как Ванька валяется на облезлой печи и хлещет водку, больше не хочу!

Юрий Антонович сокрушенно покачал головой.

– Напрасно ты так, Зинаида. Для российской деревни настала тяжелейшая пора.

– А пьянство тут при чем? Ванька же – бездельник конченный; на все времена! – Зинаида Антоновна отмахнула спавшую на глаз седеющую прядь и заговорила немного спокойнее. – В годы нашей молодости на селе было куда хуже. Ну, так все мы за лучшей долей в город подались.

Она ненадолго умолкла, вспоминая, как после смерти Хозяина его тронное место занял Хрущ. Он признал колхозников за людей и раздал им паспорта. Началась Оттепель.

Зинка получила заветную красную книжицу, сделала отчему дому ручкой и упорхнула на Урал строить очередной памятник советской индустриальной гигантомании – чой-то там плавильный завод.

Хлебнула девка по полной программе строителя коммунизма: ютилась с пятью подругами в жалком вагончике, давилась кашами на воде и гнилой картошкой, уродуя пальцы, каждую минуту рискуя сунуть руку под дугу сварочного аппарата, за четыреста дореформенных рублей в месяц увязывала арматуру для железобетонных конструкций. Бригадир орал на всех так, будто командовал пленными немцами. Каждый день на каком-нибудь участке происходили несчастные случаи, раз в неделю обязательно кого-нибудь хоронили. Если было что хоронить.

А Зинка этой жизни радовалась: в родном колхозе все равно было хуже. Как завод построили, съездила на пару недель домой и укатила в Сибирь – воздвигать крупнейший в мире целлюлозно-бумажный комбинат…

– Один только Ванька остался; и не из любви к земле, а только потому, что шевелиться не хотел, – Зинаида Антоновна сокрушенно качнула головой. – Колхоз наконец-то разогнали, наделы да технику поделили… Так он и трактор, и сенокосилку, и немалую часть земли тут же продал!

– Откуда у него начальный капитал взялся бы? – вступился за брата Юрий Антонович. – Вот он и решил начать с меньшего, но рационально.

– Рационально? – поразилась сестра. – С каких это пор обмен трактора на трактор стал рациональным делом?

– На мини-трактор.

– Который стоил дороже проданного! А куда он ухнул остальную часть «начального капитала», ты, часом, не в курсе?

Юрий Антонович покраснел, неожиданно поперхнулся и сдавленно закашлял. Зинаида Антоновна с усмешкой посмотрела на него и довершила разгром:

– Пропил он свой капитал! Устроил собутыльникам презентацию «рационального» фермерского хозяйства.

Юрий Антонович поборол кашель и с хрипотцой тихо произнес:

– Безжалостная ты, Зинаида. Какие недостатки ни имел бы Иван, он все равно твой брат родной.

– Родной… – с грустью повторила сестра. – Высосал он из меня всю жалость до последней капельки. Сколько помогали ему – а толку? Деньги все как в прорву ухнули. Самое обидное: не жаль ему трудов наших, еще и огрызается!

Юрий Антонович шумно вздохнул, выпустил большущий клуб сизого дыма.

– Нервы у него ни к черту, это верно. Так от жизни такой…

– От водки! И всем сердцем жалею я, что столько ему помогала. Жил бы, как человек… – Зинаида Антоновна повернулась к Илге Дайнисовне. – Вот такой сестре, как твоя Лайма, помогала б из последних сил.

– Опомнись! – ощетинилась Илга Дайнисовна. – По ней ведь лагерь плачет: настоящей кулачкой стала!

– Хозяйкой. И еще какой! Ты вот только и можешь пару раз в году свезти матери какой-нибудь дешевый подарочек, а Лайма полностью ее содержит. И брату помогает, – Зинаида Антоновна мечтательно закатила глаза. – Все полученные от меня деньги она не промотала бы, как Ванька, а удесятерила. И как раз у нее-то я отдохнула бы!

Илга Дайнисовна почувствовала себя неловко. Зинаида Антоновна ее ничуть не убедила, однако на приведенные аргументы надо было дать убийственный ответ, а ничего похожего в голове не рождалось.

На ее счастье в комнату вошел Павел – сын Зинаиды Антоновны, сел рядом с матерью и тут же спросил:

– Когда остальные пожалуют?

Зинаида Антоновна повела плечом.

– Вся Ленкина жизнь состоит из опозданий.

– Это точно, – усмехнулся Юрий Антонович, но тут же помрачнел и немного нервно добавил: – Артур обещал приехать, как только управится с делами.

– Будто на другой день отложить свои дела не мог, – Илга Дайнисовна нахмурилась. – Совсем не почитает молодежь святые праздники!

Павел с нескрываемой иронией посмотрел на нее, пожал плечами.

– Сами ведь учили почитать иные дни.

Илга Дайнисовна строго глянула на дерзкого племянника, но тот, похоже, даже не заметил, как она сердита. И Артур вот точно так же. Что за поколение? Она-то воспитывалась в доме, где даже взрослые дети почитали родительское слово. Можно было кивать и делать по– своему, но упаси боже прекословить!

Илга Дайнисовна родилась в немного необычной латышско– русской семье, в деревеньке неподалеку от Даугавпилса. Отцу долго не везло: в доме с трудом наскребли на женитьбу старших братьев, а тут еще в начале тридцатых в Латвии настали трудные времена – в мире разбушевалась Депрессия, – и младший мог остаться бобылем. На счастье или нет, но в соседней деревне подросла воспитывавшаяся у дальних родственников русская сиротка. Девушка потеряла родителей и крохотного братика в девятнадцатом году, во время карательного рейда большевиков по русским деревням восточной Латвии. Приемные родители ее не очень-то любили, и когда к ней посватался нищий, но не рассчитывающий на приданое Дайнис Озолс, только обрадовались.

Жизнь молодых складывалась непросто, но они сумели притереться друг к другу, народили троих детей и, работая долгие годы от зари и до зари и даже больше, кое-что поднакопили. В сороковом году задумали отделиться от родителей Дайниса и ставить свой дом. Не тут-то было: сперва, не выходя из дома, оказались вдруг в Совдепии, а потом и вовсе грянула война!

Но самыми жестокими стали первые послевоенные годы. Илга Дайнисовна хорошо помнила то время: по деревням шныряли «слуги Сталина», леса наводнили «лесные братья» и отпетые разбойники, и все они, так или иначе, сели на спины безразличных к политике, но почему-то вечно всем обязанных крестьян. А в сорок девятом убили дедушку; кто, из какого лагеря – так и не узнали.

Илге было очень трудно. Родители – ярые католики – требовали строжайшего соблюдения религиозных правил и жестоко наказывали за малейшую провинность. Но она молча все сносила: и когда после часа-двух стояния в костеле от голода и усталости кружилась голова, и даже когда вместо школы родители отправляли ее пасти соседских коров, а заработанные копейки тайком от безбожной власти жертвовали на церковь.

Лайма была моложе Илги всего на полтора года, но ей не досталось и половины этих тягот. Ее – умницу, красавицу – так любили, что от многих обязанностей освобождали и прощали даже то, за что старшую наказывали с предельной строгостью.

Илга молча дотянула до семнадцати и уехала. Она так надеялась, что больше не придется соревноваться с сестрой за любовь окружающих…

– Кстати, тетя Илга, – спохватился Павел. – Вы ведь католичка?

– Да! – с гордостью кивнула та.

– Стало быть, ваше присутствие за сегодняшним праздничным столом вполне логично. Но вы-то, мам и дядя Юра, люди, вроде, православные. А ваше Рождество на январь приходится.

– Нашел православных, – махнула Зинаида Антоновна.

Юрий Антонович, глядя мимо племянника, сказал:

– Хоть мы и православные, все ж должны и местные обычаи уважать.

– Интегрироваться, значит, – с ухмылкой закивал племянник.

Зинаида Антоновна насмешливо глянула на брата.

– Сказал бы проще: красные дни в эстонском календаре на январь не выпадают!

Юрий Антонович посерел, сделал две быстрые, жадные затяжки и нервно вдавил окурок в пепельницу. Пальцы его покрылись пеплом, он схватил со стола салфетку и принялся лихорадочно вытирать испачканную руку.

Павел тоскливо глянул на него и уставился в черноту за окном. Дядю он не любил с малых лет. Павла раздражал солдафонский, скабрезный и, в общем-то, убогий юмор Юрия Антоновича, его нарочито грубый хохот. Он не понимал, как может мужик обожать бабьи сплетни, да еще и быть их переносчиком. А больше всего он ненавидел, когда этот неудачник начинал поучать…

Паше не было и двенадцати, когда родители вдруг развелись. На самом деле совсем не вдруг, но мальчик до последнего момента ничего подобного и представить не мог. Папа оставил ему и маме оплаченную только наполовину кооперативную панельную «двухкамерку», забрал почти половину накопленных за пятнадцать лет денег и уехал со своей молодой любовью куда-то на Север. Несколько раз присылал кое-какие деньги, приезжал – водил сына в кино и детское кафе. Потом все реже напоминал о своем существовании, а как только страна распалась на отдельные «составляющие», словно в воду канул. Павла этим, надо признать, не очень огорчив.

Юрий Антонович после развода сестры взялся заменить племяннику отца. Чуть ли не при каждой встрече учил уму-разуму: слушайся маму, учись как следует, не пей, не кури, расти образцовым совком; да здравствует великий и могучий Советский Союз: «Эх, и дали мы китайцам на Даманском!» Пашка, пока был мал и наивен, откровенно злился на занудного дядьку и насуплено спрашивал: «А почему вы курите и пьете, если это так плохо? Почему сами стали всего-то трактористом и не выучили ни одного иностранного языка, даже эстонский?» Тогда уже нервничал Юрий Антонович и говорил сестре: «В отца он у тебя – такой же вырастет мерзавец!» Зинаида Антоновна после этих разговоров всегда плакала и просила брата оставить Павлика в покое. Но тот не унимался.

Павел взрослел, умнел и диву давался, как много мнит о себе иная посредственность. Юрий Антонович ко всем лез со своими советами, поучал, как надо жить, строить отношения в семье. Между тем, абсолютно не разбираясь в людях, женился в первый раз – еще на Целине – настолько неудачно, что вынужден был бежать от жены сначала на Кавказ, а потом – в Таллинн. Правда, в чем суть дела, он никому толком не рассказывал… Жизнь Юрия Антоновича ничему не научила, и он повторил ошибку. Браком с Илгой Дайнисовной он явно тяготился и не бросился в бега, возможно, только из-за возраста. Может, понял, что с его данными лучшую партию все равно не сыскать.

Юрий Антонович совсем не умел анализировать и, например, пройдя через многие «прелести» советского строя, все равно до старости считал, что живет в самой замечательной стране: «…и по выплавке чугуна мы впереди планеты всей!» Павел еще в шестнадцать лет попытался хоть что-нибудь втолковать своему глупому дядьке, научить, например, читать советские газеты между строк – без толку! Только незадолго до кончины СССР Юрий Антонович признал-таки правоту племянника, потому что к этому времени уже все средства массовой информации взахлеб орали об ужасах угасающего коммунизма. Признал, но по Союзу все равно тосковал…

– Когда ты, Пашка, в институт поступать собираешься?

Племянник посмотрел на заговорившего с ним дядю и вдруг отчетливо увидел мелькнувшие в его глазах усталость и опасение… нет, боязнь быть непонятым. «Он ведь очень одинок», – мысль оказалась столь неожиданной, что Павел на миг растерялся и замешкался с ответом. Юрий Антонович, похоже, истолковал паузу по-своему и глянул на сестру.

– Или передумал быть архитектором?

– Не передумал, – ответил Павел. – Хотя и тратить пять лет жизни малоэффективно особого желания не испытываю.

– Как это? – оторопел Юрий Антонович. – Для такого дела институт необходим.

– Есть еще неплохая штука под названием «самообразование». Самоучка Циолковский, например, создал основы целой науки.

– Ну, ты хватил, – хмыкнул дядя. – То ж Циолковский!

– А это – я! Я, в отличие от Циолковского, имею полноценное школьное образование и отличный слух.

– Слух-то тут при чем? – удивилась Илга Дайнисовна и тут же воскликнула: – Пролетишь ты, Пашка, со своим самообразованием – так и останешься ни на что не годным недоучкой!

Павел глянул на нее исподлобья, закурил и, выпустив первую, обильную струю дыма, с нескрываемым сарказмом поинтересовался:

– Тетя Илга, вы сами-то какой институт окончили? Хотя чего это я? Вы же не признаете всю эту книжную муру… – не договорив, он махнул сигаретой и отвернулся.

Илга Дайнисовна держалась так, словно сказанное племянником адресовано вовсе не ей, а, скажем, марсианину Чпок-да'Тьфу. Юрий Антонович почувствовал себя неловко и даже нелепо: с одной стороны, следовало заступиться за жену, однако что-что, а про книжку сказано было верно…

– Ты, Павлик, на нас не смотри, – вмешалась Зинаида Антоновна. – В наше время работы хватало даже тем, кто про букварь понятия не имел. А вот нынче без образования никак.

– Судя по Лощихиным, – Павел чуть скривился, – дело обстоит иначе.

Юрий Антонович посмотрел на смутившуюся сестру:

– Кто такие?

– В нашем подъезде живут, – ответил Павел за мать. – Старший из братьев Лощихиных – потрясающе умный мужик. Школу окончил с серебряной медалью, играючи поступил в Тартуский университет и выучился на филолога.

– На кого? – напряглась Илга Дайнисовна. Павел кратко усмехнулся и пояснил:

– Стал специалистом по русскому языку.

– Тоже мне профессия!

Несколько секунд Павел с ироничной жалостью смотрел на тетку, покачал головой и продолжил:

– В самом деле вышло так, будто профессию Саня получил ни на что не годную. Первое время он искал себе место в каком-нибудь издательстве, но что с ними сталось, думаю, вы знаете…

– А что такое? – поинтересовалась далекая от мира книг Илга Дайнисовна.

– Русских издательств в Эстонии почти не осталось, – едва сдерживая раздражение, объяснил ей супруг.

Павел с признательностью глянул на дядю.

– В местных русских газетах, если они не издохнут, просвет для нынешних двадцатипятилетних появится лет через десять. Пришлось Сане идти в учителя. Два года он помаялся и понял, что даже мало– мальски сносную жизнь этим не обеспечить. К счастью, есть у него младший брат Леха – полный обалдуй, с горем пополам одолевший восьмилетку и один год кулинарного профтеха…

– Шпана был, – протянула Зинаида Антоновна, – поискать таких!

– Так что б вы думали? – Павел с усмешкой посмотрел на невозмутимую тетку. – В один прекрасный день Леха вдруг заявил, что будет бизнесменом, невзирая на хохот окружающих, наскреб у знакомых денег, купил у оптовиков несколько ящиков баночного пива и стал им торговать. Прямо на улице.

– Тоже мне бизнес! – с сарказмом воскликнула Илга Дайнисовна.

Павел энергично закивал.

– Все умники так и думали. А Леха за три-четыре месяца наторговал небольшой капиталец, купил себе ларек, потом еще один… Сейчас их у него целых шесть!

– Я, кстати, видела Лешку дня два назад возле одного из ларьков, – вспомнила Зинаида Антоновна. – Не узнала, пока не поздоровался; такой видный стал мужик! Машина у него какая-то дорогая…

– Восьмисотая «Вольво»-пятилетка, – сказал Павел и со странной тоской добавил: – Строит себе дом в Какумяэ.

Юрий Антонович непонимающе посмотрел на племянника.

– Каким же образом такое счастье старшего коснулось? В дело, что ли, вошел?

Павел мотнул головой.

– Была проба, но оказался умный Саня бездарным бизнесменом. Только он и так новой жизнью доволен: работает продавцом в одном из Лехиных ларьков, на халяву читает газеты и журналы и зарабатывает в два раза больше, чем недавно на педагогическом поприще.

Последнее словосочетание напомнило школьные годы, о которых думалось, вообще-то, редко и без свойственной большинству выпускников ностальгии: Павел и советская школа друг друга крепко не любили.

Юноша упорно не желал вписываться в Систему и вызывал у учителей недоумение. «Такой способный, – говорила матери классная руководительница, – а ведет себя…» – «Шалит?» – беспокоилась Зинаида Антоновна. – «Нет, наоборот – слишком пассивен: не принимает участия ни в самодеятельности, ни, что самое главное, в общественной работе. А в последнее время стал позволять себе очень скверные высказывания». – «Матерился, что ли?» – «Этого еще не хватало! – злилась учительница. – Заявил на днях, будто на Западе рабочие живут лучше, чем у нас!» – «А-а, так это сестра моего бывшего мужа ему рассказывала. Она живет сейчас в Америке, клинику свою имеет…» – «И вы позволяете сыну общаться с изменницей Родины?!»

Павел, как один из лучших в классе учеников, должен был вступить в комсомол в числе первых. Однако от этой чести отказался, объяснив свое решение недостаточной зрелостью для столь ответственного шага. Гордые своей избранностью назначенные в первенцы девчонки пожали плечами и покрутили пальцами у виска. «Классуха» учуяла в отказе антисоветчину, но промолчала. А в следующем учебном году у Павла вдруг заметно ухудшились оценки, и вот тогда она намекнула, что пора делать ответственный шаг: как бы не перезреть…

В армии оказалось полегче – там хоть не задавали домашних заданий. Радисты, разгружая каждые два-три месяца по три-четыре вагона угля, бывало, тосковали: «В школу бы сейчас; такая была лафа!» Но Павел, ковыряя ломом в трясущихся руках спрессованный уголь, упрямо бубнил: «Я уж как-нибудь здесь… Всего-то два года!» Возвращаясь с ночного дежурства, смена шла не спать, а на политзанятия, на которых большинство благополучно дремали. Павел чаще всего тоже засыпал, если только замполит не трогал Прибалтику. Но там вовсю цвела «поющая революция», и речь о бунтарских республиках заходила чуть ли не каждую неделю. «Наши внутренние враги, пользуясь Перестройкой и Гласностью, пытаются расшатать Советский Союз, а в перспективе – и вовсе развалить. Полигоном для них стали республики Прибалтики, в которых так называемые Народные фронты открыто агитируют за отделение Эстонии, Латвии и Литвы от СССР». «Борется ли Советский Союз за свободу народов Африки?» – спрашивал Павел. – «Конечно!» – «Так чем прибалты хуже негров?» – «Ничем. Но два наряда вне очереди вы заработали!» Странно, но служившие в полку представители бунтарских прибалтийских народов в эти разговоры никогда не вмешивались, да и вообще устраивались, как правило, очень недурно: кто – в музыканты, кто – в повара, а кто – и в генеральские водители.

А какой был шум, когда Павел первым в полку вышел из комсомола! Наказать не решились – времена были уже не те. Но припугнуть пытались. И дрогнуло сердце, когда вразумлять отщепенца пришел офицер из особого отдела. Капитан хорошо изучил личное дело Павла и понимал, что переубедить парня не в силах, так что особо и не старался. Но под конец беседы с грустью сказал: «Дурачок ты, дурачок! Не нужен ты будешь эстонцам в их независимой Эстонии…»

Вернувшись домой, Павел поначалу, что называется, «притащился»: не было над ним теперь ни учителей, ни офицеров – никого. Он от всего сердца радовался переменам, штудировал литературу по архитектуре и мечтал о том, какие замечательные дома будут строиться по его проектам лет через шесть. На референдуме о выходе республики состава СССР, он, естественно, проголосовал за отделение.

Экономика разваливающегося Союза приходила в упадок, жизнь все дорожала и дорожала. У матери уже не хватало сил тянуть две работы, а одной зарплаты ей с сыном хватило бы только на жалкое существование. И Павел вместо института пошел на завод. Как он тогда надеялся, года на два – пока не утрясется… А после распада ненавистной Империи вдруг с горечью вспомнились слова капитана– особиста. Парламент независимой Эстонии быстренько состряпал на базе конституции тридцать восьмого года пакет законов, одним махом превративший треть населения в «иностранцев». «Ладно, ты, мам, действительно приехала, бог с ним, – соглашался Павел с тяжелым сердцем. – Но я-то здесь родился!» Были введены издевательские категории по владению эстонским языком. По базарам зашныряли проверяющие, строго следившие за исполнением русскими торговцами Закона о языке. Из госучреждений стали пачками увольнять неграждан, не владеющих эстонским в утвержденных парламентом пределах. А чтобы страну не заполонили российские шпионы, парламент запретил предоставление эстонского гражданства по супруге. Как это депутаты о шпионках не подумали?

Довольно скоро Павел стал понимать, что в новую Систему он не вписывается так же, как и в прежнюю. Потому что она, как и ее предшественница, строилась на крайностях, только противоположных. Раньше воспевались бедность, теперь во главу угла поставили богатство; в прежние времена карьеру вершили исключительно с красным партбилетом, в новые – только с синим эстонским паспортом; еще недавно политически грамотный житель Эстонии хаял загнивающий Запад и воспевал «старшего брата» всех народов… Ну и так далее…

– Вечно перевернутой с ног на голову наша жизнь не будет, – Юрий Антонович провел пятерней по лысине и убежденно заявил: – Понадобятся люди с мозгами и образованием, еще как понадобятся!

– Но жить нормально хочется уже сегодня, – признался Павел. – Когда все утрясется, мне будет, наверное, лет сорок.

– И что ты предлагаешь?

Павел хотел было что-то сказать, но передумал, взъерошил шевелюру и тихо произнес:

– Ничего.

В следующий миг раздался напористый звонок в дверь.

– Вот и Ленка, – Зинаида Антоновна вышла в прихожую, оттуда донеслись неразборчивые женские голоса.

Юрий Антонович и Илга Дайнисовна печально переглянулись – они ждали Артура.

В гостиную резво ворвалась Елена Антоновна. Несмотря на свои сорок пять, выглядела она довольно неплохо. Уверенные, порывистые движения выдавали в ней сильную и хваткую натуру, из тех, что в эпоху развитых социалистических очередей в борьбе за какой-нибудь дефицит втирали в стену любого соперника. Одета она была, как всегда, дорого, но безвкусно, за ней тянулся вязкий шлейф из невероятно липучих запахов духов и дезодоранта. Вообще, с первого же взгляда о Елене Антоновне можно было сказать очень многое, только трудно было заподозрить, что эта ломовая баба еще и дипломированный преподаватель русского языка и литературы, проработавший в школе не один десяток лет.

Она поставила на стол бутылку сухого вина и слащаво улыбнулась:

– С Рождеством вас, родственнички! – приветствие увенчал монотонный, почти механический смех с закрытым ртом.

Родственнички без особого энтузиазма ответили на поздравление, получилась какая-то невнятная белиберда.

Елена Антоновна села за стол, в комнату вошла ее девятнадцатилетняя дочь Регина. Как обычно, она едва заметно улыбалась чему-то только ей известному и ступала так, будто готовилась вот-вот взлететь. Одета была еще шикарнее, чем мать, однако с отменным вкусом. Поздоровавшись с родней, пожелав всем счастливого Рождества, она села за стол рядом с матерью и уставилась в экран телевизора.

Вернувшись из прихожей, Зинаида Антоновна в растерянности посмотрела на часы, на остывающие кушанья.

– Хватит! – воскликнул Юрий Антонович. – Семеро одного не ждут. Начнем без Артура.

– Он ведь и через час может пожаловать, – кивнула Илга Дайнисовна.

Зинаида Антоновна взяла миску-тазик и начала накладывать всем салат. Юрий Антонович откупорил полуторалитровый баллон лимонада, разлил по стаканам. Павел тоже решил похозяйничать, взял большую миску с кусками жареного мяса и повернулся к Регине.