Душа и парус выплывут из дали…

Когда я был маленьким, название улицы меня еще не интересовало. Но в шесть лет, во время болезни, молоденькая медсестра в больнице, записывая наш адрес, захихикала и спросила маму (тогда я еще слышал):

– Улица Возмутителей? Что у вас там, все возмущаются?

Мама сказала что-то о революционерах. И это засело в памяти. Через много лет, проходя мимо покосившихся старых домиков в начале улицы Возмутителей – там, где она, изгибаясь вокруг пруда, подходит к Угольной горе, я увидел еле заметную полу-стершуюся памятную доску с надписью «Улица Возмутителей, бывшая Еланская слобода. Названа в честь уральских углежогов, поднявших восстание против царского режима в 1841 году» (записал как запомнилось). А позже обнаружил на городском кладбище братскую могилу и памятник «Уральским углежогам» – чугунного пролетария с ружьем.

Потом прочитал в книге, что восстаний было несколько, но в 1841 году – самое масштабное и трагическое. Рабочие требовали повышения расценок и улучшения питания. Вожаки поехали в Екатеринбург с жалобой, там их арестовали. Две тысячи человек вышли на площадь, требуя справедливости, многие вооружались. На усмирение углежогов прислали карательный отряд, были убиты и ранены несколько десятков человек. Сведения об этих событиях можно найти в сборнике «Ревдинские были» и на стендах музея в Демидов-центре, суперсовременном здании из синего стекла, построенном недавно на вершине Угольной горы, рядом с Михайловским собором…

***

Родной городок и Ревдинский пруд вспомнились мне, когда в своих путешествиях добрался до итальянского озера Лаго-Маджоре. Не потому, что оно напоминает наш пруд, хотя и это есть, впрочем, масштабы водоемов несопоставимы. А по другой причине.

Блуждая по острову Изола-Пескаторе, одному из трех знаменитых Борромейских островов, я наткнулся на неуклюжую поленницу, сложенную на скорую руку, почти у самого берега. И прислоненный к ней велосипед. А ведь поленницы – неотъемлемая часть уральской деревенской улицы. Не удивительно, что с итальянского озера я мысленно перенесся за тысячи верст.

Дрова – это не только жизненно необходимое топливо для печей, если вспомнить, какие долгие на Урале зимы. Это и значительная часть жизни – сколько времени уходило на пилку привезенных бревен и досок, на колку чурбаков и складывание поленниц… Но для нас, детей, поленницы становились непременной декорацией для игр в прятки. У каждого дома в многоярусных штабелях дров можно было найти нишу, чтобы юркнуть туда и притаиться. А в щели между поленьями можно было незаметно наблюдать за водящим, который ищет спрятавшихся ребят. И в момент, когда тот отходит далеко от своего заветного места, которое надо «заляпать», так здорово было выскочить из укрытия и со всех ног помчаться туда, опережая «водилу». А если ты не успевал, то в следующей игре уже тебе предстояло искать тайные схроны, где прятались друзья.

Или можно было забраться в груду сваленных с грузовика бревен, пока их еще не начали распиливать хозяева, и внутри этой хаотичной пирамиды устроить что-то вроде блиндажа, либо представить себя в чреве танка, как в популярном тогда телесериале «Четыре танкиста и собака».

Очнувшись, оглядываешься кругом и видишь итальянское озеро и горы на берегу, напоминающие уральские холмы, только гораздо более мощные и высокие, да усеянные роскошными виллами. Правда, на острове Пескаторе, самом простом и небогатом из трех Борромейских островов, домики бедные и невзрачные, ведь здесь живут в основном рыбаки да владельцы рыбных ресторанчиков, снабжаемых этими тружениками озера. Не то, что на соседнем Изола Белла с его пышным палаццо Борромеев, садом в форме корабля с розовыми цветниками и статуями единорогов, глядящих на восток, туда, где за горами и степями тянется через весь континент хребет России – уральские холмы…

***

Наступали сумерки, когда я возвращался с островов озера Маджоре к набережной города Стреза, где ночевал в отеле. Слабый дождик еле накрапывал, но на западе сквозь разрывы облаков просвечивало небо, окрашенное в легкие закатные тона.

Кораблик, высадив небольшую кучку пассажиров, отправился дальше, к последнему своему причалу, «в гараж». Я смотрел ему вслед, а он подмигивал огнями с кормы. Красный огонек бакена на деревянных сваях – совсем как на венецианской лагуне – грустно светился на фоне засыпающего озера.

Мне предстоял одинокий вечер в чужом городе, но никакой тоски я не испытывал. Каждый день выходил на связь с женой, оставшейся дома, либо через сообщения в телефоне, либо по электронной почте (мессенджеров тогда еще не было). К тому же мое путешествие было таким насыщенным в плане впечатлений от музеев и природных красот, что скучать не приходилось. И все-таки, все-таки…

Привыкнув все соизмерять со своими детскими впечатлениями, я даже на Монблане, откуда вернулся перед Стрезой, вспоминал уральские горы. И не прав тот, кто думает, что низенькие древние холмы моей родины вчистую проигрывают величественной вершине Альп. Да, дыхание вечных снегов завораживает, да, грандиозная картина лежащих вокруг пиков и долин впечатляет. Но красота пейзажа мало зависит от высоты, с которой взираешь окрест. Чем выше поднимаешься, тем мельче все детали. И когда дальние планы затянуты низкими облаками, то еще сильнее ощущение, что ты не в заморских краях, а в родных уральских горах…

Всего пятьсот метров – высота горы Волчихи, громоздящейся у Чусовой на окраине Ревды. Однако виды на окрестные леса и холмы, на изгибы реки настолько хороши, что затмевают альпийские пейзажи. Особенно зимой, когда рядом с тобой высятся заиндевелые от мороза сосны и ели, и бесконечными волнами вздымаются уходящие к горизонту снежные пространства.

Завод, на котором отец почти всю жизнь трудился, хорошо виден с вершины Волчихи. Но забрался я на гору впервые только недавно, когда отца уже не было в живых. Стояла зима, снега навалило до кучи, однако на склоне Волчихи горнолыжниками был накатан плотный наст, так что вскарабкался я без особых проблем.

Насколько хватало глаз, впереди расстилались занесенные снегом леса, плавно изгибавшиеся по линиям холмов и терявшиеся вдали. Это была южная сторона Урала. А повернувшись немного вправо, можно было разглядеть корпуса и трубы демидовского завода. Солнце клонилось к горизонту, окрашивая январское небо в тревожный багровый цвет – в той стороне был запад, куда меня забросила судьбина…

***

«Уральская хмарь остается с человеком навсегда, даже если ему и удается вырваться из круга Огневушки-поскакушки, поселиться на других землях», – писал в своей повести известный художник Леонид Тишков, оказавшийся моим земляком – он вырос в тех же краях, что и я, только чуть западнее от Ревды.

В самом деле, могу согласиться, что освободиться от связи с родной землей и аурой сложно, и далеко не всегда воспоминания об уральской жизни бывают радостными и солнечными. Это относится не только к суровой и величественной, подчас угрюмой и хмурой, природе Каменного пояса, но и к житейским воспоминаниям.

У отца характер был взрывной, особенно в то время, когда я был еще маленьким, а бате было уже за сорок. Он выпивал, но не больше, чем все мужики на заводе, по праздникам и с получки, однако алкоголь негативно накладывался на его характер, и в эти моменты отец становился буйным, случалось, и поколачивал маму. Старшие брат и сестра однажды не выдержали и восстали против батьки, защищая маму. Перед моими глазами встает сцена, как Толя и Нина теснят отца, причем сестра в руках держит ухват. Мне было лет восемь-девять, и этот эпизод крепко врезался в память.

Дальше – больше, дело дошло до товарищеского суда, на который собрались в нашей избе соседи с улицы Возмутителей и пропесочили отца. Надо отдать ему должное – с тех пор он ни разу не поднимал руку на мать, и ни разу я не видел его сильно пьяным, хотя он мог пропустить на семейном застолье рюмку-другую. И курить он тоже бросил. То есть почти треть жизни – он скончался в 80 лет – отец держал себя в руках. Не знаю, что сильнее повлияло на него – позор товарищеского суда или бунт детей против отца, но он изменился. И по характеру он стал гораздо спокойнее и терпеливее…

***

Вскоре после той семейной драмы папа начал возить меня в Свердловск, на занятия к логопеду. В нашем городе таких специалистов не было. Несколько месяцев два раза в неделю, когда у отца были выходные, мы поднимались на рассвете и шли пешком через весь город до железнодорожной станции.

Полтора часа на электричке, потом автобусом в центр Свердловска, до главной площади, где высился мрачный и угрюмый памятник Ильичу. И несколько часов в сурдоцентре, в компании с другими неслышащими детьми, где я старательно всматривался в губы старенькой женщины-логопеда и угадывал слова, тщательно артикулируемые ею. Потом она закрывала рот листком бумаги, надев мне наушники и снова начиналась игра в угадайку. Лучше у меня получалось чтение с губ, чем слуховое восприятие, но в дальнейшем оказалось, что в реальной жизни это умение давалось мне гораздо сложнее, чем во время занятий у старательной тети-доктора.

Зато по вечерам мы с отцом возвращались домой счастливые, с чувством исполненного долга. А еще я за время этих поездок я умудрялся прочитать кучу книжек – при моей привычке к быстрому поглощению книг, нескольких часов в электричке туда-обратно хватало на очередной приключенческий роман. Правда, папа пытался и в дороге потренироваться со мной чтением с губ, но быстро сдавался, поскольку я не хотел заниматься этим на людях. И батя вслед за мной погружался в книгу или газету…

Читать он любил, хотя запойным книгочеем не был. Перед сном часто зачитывался каким-нибудь романом, газетой или журналом. Когда я стал работать в редакции, отец штудировал наш журнал от корки до корки, начиная, естественно, с моих статей. Однако если у него было свободное время, всегда предпочитал похозяйствовать на даче или поскитаться в лесу…

***

По осени, когда вся картошка на нашем большом огороде была выкопана и убрана в подпол, который отец называл «голбец», мы собирали высохшие плети ботвы, старые ветки яблонь и черемухи, плети малинника и складывали в огромную кучу. Папа зажигал костер, и пламя поднималось до небес. Прощание с осенью, проводы урожайного года. В золе запекали картошку. Запахи костра, «печенки», осенней прели, тепло родной земли – эти воспоминания тоже переплетаются с ароматами весеннего цветения, вкусом черемухи…

Последние годы жизни отца были спокойными и умиротворенными – он много времени проводил с мамой на даче, часто уходил в лес по ягоды и грибы, пропадал там много времени, так что мама начинала беспокоиться. А потом делал из своей добычи варенья и засолки, снабжал нас с Аллой в Москве уральскими гостинцами. Обожал своих внуков – кроме нашего Максима, их было еще четверо от Нины и Толи.

Уже когда его не стало, мама рассказывала, как отец ухаживал в молодости за ней. Она была старше папы, поэтому вначале не воспринимала его увлечение всерьез. Молодой Петр так сильно полюбил Тамару, что не отставал от нее, и в конце концов своей верностью покорил ее сердце. Между прочим, он был не последним парнем на деревне – кудрявый гармонист, многим девицам нравился. Да и на маму многие парни заглядывались. Тогда они жили в Артях, около Красноуфимска, там и поженились.

От бурной молодости осталась память – баян, который хранился в кожаном футляре. При мне отец уже не играл, зато я сам, после потери слуха, частенько открывал футляр и растягивал мехи баяна, прислушиваясь к протяжным гулам и стонам, явственно ощущаемым мною через полированные клавиши и бока…

Много теплых воспоминаний связано с домом и огородом на Возмутителей, откуда мы позже переехали в пятиэтажку. А той избы уже нет – город постепенно наступал на огороды и застраивал улицы бетонными одноликими зданиями. Но память о доме жива, как в стихах Олега Чухонцева:

Много прочел я книг и прошел дорог,

много стальной и медной попил водицы,

ну а теперь хотел бы на свой порог,

к притолоке с зарубками прислониться,

да об одном забыл в суете сует:

этого места больше на свете нет…

***

Брат Толя был на десять лет старше меня. У него судьба сложилась тяжело – но он сумел перебороть ее и встать на ноги во всех смыслах. Не случайно пишу – был. К сожалению, его уже нет.

Мои воспоминания об Анатолии отрывочны, потому что в детстве я много времени провел по больницам. А потом, когда я учился в школе в Ревде, Толя уже уехал в Свердловск учиться в профтехучилище, потом работал там и дома бывал редко.

Один из необычных моментов раннего детства. Мне года четыре, стою во дворе нашего деревянного дома на улице Возмутителей. Смотрю, как Толя со своими друзьями-подростками играет в войну. Вдруг раздается громкий взрыв (я тогда еще слышал), и Толя с белым как мел лицом, с залитой кровью рукой бежит в дом, а перепуганные ребята – врассыпную. Оказывается, парни соорудили самодельный наган (вроде бы назывался «поджиг»). При попытке выстрелить из него, железная трубка, начиненная бог знает чем, взорвалась у Толи в руках. Хорошо, что никто серьезно не пострадал. Только ладонь у брата была сильно обожжена, и он долго ходил с забинтованной рукой…

***

Потом, когда я вернулся домой, Толя уже заканчивал школу. Часто приходил после занятий в синем халате после уроков «трудового обучения», которые любил, не в пример теоретическим предметам – он был рукастый и мастеровитый. Доставал из карманов халата разные деревянные и металлические штуковины, свои поделки, которые для меня были настоящими диковинками.

Потом он исчез – поступил в профтехучилище в Свердловске, и домой приезжал изредка. Во время визитов я приставал к нему, мы устраивали «подушечные» бои, в которых чаще выходил победителем младший, поскольку брат, естественно, поддавался, но я этого не понимал и был несказанно горд одержанными триумфами. Получив профессию слесаря, вскоре Толя устроился на завод там же, в областном центре…

И вдруг он перестал приезжать домой на выходные. Я не слышал разговоров взрослых и не уловил, когда родители стали беспокоиться. А потом мама написала мне: «Завтра поедем в Свердловск, повезем передачу Толе».

Передачу? Он в больнице? Мама отвечала уклончиво.

Оказалось, мы приехали в областной следственный изолятор. Огромное серое здание, толпы народу, клубы сигаретного дыма, долгое ожидание.

Как мне рассказала мама, Толю судили за участие в пьяной драке. Видимо, люди серьезно пострадали, потому что брат сидел в зоне несколько лет.

Однажды мы всей семьей поехали к нему на свидание. Родители бывали там и раньше, а меня взяли только один раз. Колония находилась на севере области, за Верхотурьем. Мне было тогда лет десять. Смутно помню ночной поезд, долгую дорогу на автобусе от станции, кирпичные здания колонии. Охрана в полушубках, с автоматами. Дикий мороз на улице и теплую комнату для свиданий, где мы ожидали Толю. К вечеру привезли заключенных в грузовиках с тентом, я увидел в форточку, как зеки выпрыгивали из машин, одного вытащили на руках, голова была забинтована и окровавлена. Толя пришел к нам исхудавший, но веселый, был рад увидеть родных, провести денек с близкими, полакомиться домашними кушаньями, которые мы привезли…

***

Отсидев срок, брат вернулся домой, в Ревду, устроился на завод – тот самый металлургический, где работал отец. Только цеха были разные – у отца оцинковальный, у Толи – шурупный. Тогда оступившимся людям легко давали второй шанс. У рабочих зарплата была очень хорошая по тем временам – гораздо больше, чем у учителей и врачей.

Толя был видным парнем, а тюремное прошлое не стало большой проблемой в глазах у окружающих. Вскоре он познакомился с красивой девушкой с нашей улицы, ее семья жила в десятке домов от нас. Сыграли свадьбу, родился сын – очаровательный бутуз с пронзительными карими глазами, как у матери. Родители вместе со мной переехали в кооперативную квартиру в новой пятиэтажке на другом краю города, а просторную избу на улице Возмутителей оставили молодым. Жить бы да жить…

Но его слабое место, так же, как и у отца – тяга к выпивке, после которой он становился неуправляемым и не контролировал себя. Милая, хозяйственная, терпеливая жена страдала от побоев, несколько раз уходила от Толи, возвращалась, снова уходила. И в конце концов развелась.

Одинокая жизнь брата. С завода пришлось уйти. Вдобавок его сильно избили на улице, была гематома в мозге, два месяца он лежал в реанимации, долго восстанавливался. Родители, конечно, не забывали сына, помогали ему, без них он совсем бы пропал. Деревянный дом на Возмутителей продали, добавили денег и купили Толе квартиру в той же пятиэтажке, где жили сами, в том же подъезде. Так что Толя был как бы под присмотром родителей…

***

Совсем пропащий? Однако, как и отец, Толя нашел в себе силы, чтобы резко переломить свою судьбу. В какой-то период брат завязал с зеленым змием полностью. Начал торговать на городском рынке. Видеокассеты, компьютерные игры, что-то еще. Это были 90-е годы, любой мог арендовать место на рынке и попытать счастья. Любой мог, но не у всех получалось. У Толи сладилось.

Ходить ему было трудно после той травмы и реанимации, ноги плохо слушались, опирался на трость. Появились свободные деньги, он купил машину – сначала «Запорожец», потом «Ладу». Наладилась и личная жизнь, привел в дом хорошую женщину, которая жила с ним и заботилась о нем. Начал помогать родителям – то денег даст, то фруктов принесет. Мама не могла нарадоваться, что сын взялся за ум и встал на ноги. Когда я приезжал в гости к родителям, брат всегда старался снабдить меня в дальнюю дорогу дорогими продуктами. Позже с моим сыном Толя быстро нашел общий язык и подружился…

Такая благополучная полоса продолжалась около десяти лет. И вновь резкий поворот в судьбе. Уральская хмарь не отпускает человека, который однажды попал в ее сети. Начались неприятности в бизнесе. Гражданскую жену бросил, влюбился в молодую красотку. Седина в бороду, бес в ребро. От стрессов снова начал пить. Внезапно у Толи обнаружился сахарный диабет. Инсулин, уколы… Однажды брат не принял вовремя лекарство – и скончался от приступа…

***

Небольшой штрих – Толя любил рыбачить. Ни отец, ни я этим не увлекались, а вот он обожал рыбалку. Особенно во время работы на заводе – Толя тогда и лодку купил, и мотор к ней. Моторные лодки в Ревде, и особенно на улице Возмутителей, в то время были мало у кого. Уплывал с друзьями на самые дальние уголки пруда, привозил домой кучу рыбы. Мама стряпала огромные пироги-расстегаи с рыбой и картошкой.

Несколько раз Толя пытался заразить меня любовью к рыбалке, но я так и не вдохновился, долгое ожидание клева и редкие результаты казались мне скучным занятием, не то что динамичная жизнь в книгах… Толя и в последние годы иногда отправлялся по утрам с удочкой, вроде как помедитировать у воды…

Иногда вспоминается, как брат брал меня с собой покататься на моторке. Это было незабываемо – ветер и солнце в лицо, воды пруда расступаются перед нашим востроносым корабликом, лодка дрожит от рокота мощного мотора, Анатолий сидит на корме и крепко держит в руке рукоятку двигателя, а я горжусь братом – таким сильным и уверенным в себе, и кажется, что у нас вся жизнь впереди…

***

Сестра Нина у нас самая старшая и самая умная. Она родилась через год после окончания Великой Отечественной. Со школьных лет она четко знала, что хочет стать врачом и целеустремленно шла к этой цели. Поступить в медицинский институт в Свердловске было в 60-е годы непросто, и Нина после школы пошла в медицинское училище в нашем городе. Потом еще год практики в сельской больнице, пока наконец, не получила заветную путевку в вуз.

После медицинского института Нину направили в Ревду, на вакансию врача-анестезиолога в городской больнице. Еще во время учебы она вышла замуж, родила дочку, вскоре добавился и сын. Муж работал водителем в автобусном парке, но через несколько лет умер от несчастного случая.

Сестра в одиночку поднимала детей. Конечно, родители помогали ей растить ребятишек. И я, когда приезжал на каникулы из Павловска, с удовольствием играл с Аленой и Колей, фотографировал их детские игры, они с радостью встречали меня, требуя новых кадров: «Дядя Вася, доставай камеру!» Помню особенно удачный кадр, когда я их запечатлел в лесу у разлапистой ели, попросив сделать испуганные лица. Как в сказке «Сестрица Аленушка и братец Иванушка». Сейчас у обоих свои семьи и дети их уже большие…

От второго брака у Нины родился еще один сын – Аркадий, но и новый муж рано умер от сердечного приступа. Нина много лет служила анестезиологом в больнице, а выйдя на пенсию, перешла преподавать в медицинский колледж, из которого в свое время выпорхнула. У нее много учеников, которые не забывают ее.

За эти годы Нина Петровна Ланецкая написала ряд научных статей по своему профилю, публиковалась в специальных сборниках, ездила на всероссийские научно-практические конференции, где выступала с докладами. Думаю, если бы с молодости этим занималась, была бы сейчас доктором медицинских наук…

***

Сейчас Нина, несмотря на очень почтенный возраст и болезни, до сих пор преподает в этом колледже. Несколько раз собиралась уходить на покой, но каждый раз руководство ее отговаривало. Я чувствую, что Нина из тех людей, что без любимой работы просто не могут существовать.

И каждый раз, когда я приезжаю на Урал, в Ревду, мы с Ниной приходим на кладбище повидаться с нашими мамой и папой. И Толей. Все они лежат на одном участке, в одной ограде, и памятник у них общий.

Эта часть погоста расположена на склоне холма, который полого спускается к долине реки, а дальше, на востоке, высится могучий силуэт горы Волчихи. Чуть в стороне от кладбища, позади, поднимается в небо пар от труб металлургического завода, на котором работал отец. Рядом с этими производственными корпусами сияет золотой купол храма Михаила Архангела, который связан с памятью мамы. Все здесь знакомо и дорого нам с сестрой, и пока мы живы, наши близкие будут с нами, в нашем сердце…

Эти воспоминания о моей семье – дань памяти «тихой моей родине», которая всегда со мной, где бы я ни находился в своей беспокойной жизни. Но лучше сказать словами поэта – Олега Чухонцева:

Путь ли бездомный, быт ли наш кочевой,

каждый в России – калика перехожий.

Вот и хочу я вырыть колодец свой,

чтоб человек какой или птенчик Божий

ковшик нашли с водою, а нет, ну что ж,

есть еще Млечный Путь и Небесный Ковш.

«УЧИТЕЛЬНИЦА ПЕРВАЯ МОЯ»…

Александра Прозорова

Новый забор перед школою,

Тот же зеленый простор.

Словно ворона веселая,

Сяду опять на забор!

Николай Рубцов

Зимнее утро. Такая рань, что улицы темны и безлюдны. Мне девять лет, иду в школу, за плечами ранец. Мороз, как обычно, под тридцать. Снег скрипит под валенками, я не слышу, но чувствую. Вокруг сугробы и бревенчатые избы. Путь дальний, несколько километров, потому что мы жили в сельской части Ревды, а школа находилась в центре так называемого соцгорода, в окружении пятиэтажек. Белое здание, три высоких этажа.

Мне нравилось приходить раньше всех и бродить одному по пустым коридорам. И уроки нравились, потому что их вела Александра Ивановна – самая добрая и любимая учительница на свете. Учительница первая моя…

Хотя формально первыми учителями у меня были те, кто преподавал в первом классе школы санаторной больницы, где я лечился, но ничем особенным они мне не запомнились. А после санатория, дома в маленьком уральском городе, меня записали во второй класс школы номер 28. Нашим классным руководителем была Александра Ивановна Прозорова. Именно она оставила большой след в моей жизни и в моей душе. И не только в моей. Так вышло, что много позже Александра Ивановна научила читать моего сына Максима. Но не будем забегать вперед.

Тогда, в начальных классах, учительница казалась мне уже немолодой женщиной. Но у нее был такой внушающий доверие облик, доброжелательное лицо, пышная прическа. Нелегко было моей маме убедить директора школы и Александру Ивановну принять на обучение глухого мальчика. В какой-то мере помогло то обстоятельство, что мама работала именно в этой школе воспитателем групп продленного дня. И все-таки это был риск – тогда глухих детей чаще всего отправляли в спецшколы.

Александра Ивановна оказывала мне максимум внимания, какое было возможно при классе, в котором более сорока человек. К счастью, особенных хлопот со мной не было, учился я хорошо и даже скучал на уроках, когда раньше всех решал задачки по арифметике или писал сочинения, пока все остальные пыхтели над диктантом. Когда меня вызывали к доске отвечать выученное домашнее задание, я легко справлялся – память была хорошая. Особенно любил задания по литературе – стихи Пушкина или Некрасова запоминались как по маслу.