На суше и на море. Сатанстое (сборник)

В городе образовалась партия, имевшая претензии требовать от правительства отчета в использовании каждого шиллинга налогов и податей, но такое вмешательство, совершенно неуместное со стороны управляемых в делах, их не касающихся, энергично отвергалось правящими. Мистер Легг был, конечно, на стороне населения, а мой отец и дед – на стороне власти. Завязался горячий спор, и тетка, чтобы положить ему конец, попыталась дать другое направление разговору.

– Я весьма рада, что Корни приехал сюда именно теперь, потому что завтра предстоит большой праздник для негров и для детей!

Я ничуть не обиделся, что меня приравняли к неграм, так как у нас они постоянно участвовали во всех увеселениях, но я был несколько задет тем, что меня могли причислить к детям. Однако не подал вида и даже заинтересовался праздником. Мой отец осведомился об этом у тетки за меня.

– Вчера получили известие, что патрон Олбани на пути в Нью-Йорк в экипаже, запряженном четверкой, с двумя форейторами, и что он должен прибыть завтра поутру. Многим детям из хороших семей родители разрешили идти встречать его; что касается негров, то им пришлось разрешить, так как в противном случае они обошлись бы и без разрешения.

– Я всегда рад, – сказал отец, – молодым людям полезно смолоду учиться почитать старших!

– В сущности, патрон Олбани – человек весьма почтенный и богатый. Пусть Корни идет его встречать, но, с вашего разрешения, Помпей и Цезарь пойдут с ним! – заявил дядюшка.

На другой день, ранним утром, я и мои провожатые вышли из дома, по пути они указывали мне на все красоты и достопримечательности Нью-Йорка, который и тогда уже был красивым и величественным городом. Около одиннадцати часов утра целые толпы негров и детей устремились за город, увлекая нас за собой. Наконец мы остановились под сенью маленькой вишневой рощицы напротив грациозной загородной дачи де Лансеев. Тут были не одни негры и дети, но и немало рабочего и мастерового народа, даже, судя по шпагам, лица высшего класса. Наконец, после довольно долгого ожидания, на дороге показались сперва верховые, а затем и запряженный четверкой экипаж патрона. Лошади были вороные, крупные, чистокровные фламандские, как мне сказал Цезарь, а патрон видный, дородный мужчина в красном мундире, большом парике и треугольной шляпе со шпагой с массивным серебряным эфесом; он отвечал поклонами на приветствия толпы и казался весьма довольным.

Мне этот день надолго остался памятным, так как со мной произошел маленький весьма забавный случай. В толпе зрителей было несколько маленьких девочек, которые, судя по их наряду и манерам, принадлежали к избранному обществу. Среди них мне особенно приглянулась одна девочка, лет десяти-двенадцати, с большими голубыми глазами и очаровательной улыбкой; оказалось, что Помпей был знаком с негритянкой, сопровождавшей эту девочку, и, здороваясь с маленькой барышней, назвал ее мисс Аннеке (сокращенное от Анна-Корнелия). Это имя мне показалось тоже очень красивым, и, желая завязать знакомство, я предложил хорошенькой девочке яблоки и вишни, нарванные мной по пути. Девочка приняла угощение, и мы обменялись с ней несколькими фразами относительно того, видала ли она уже патрона и кто выше, патрон или губернатор. Вдруг мальчишка мясник, пробегая мимо, грубо толкнул Аннеке и выхватил у нее из рук яблоко, отчего у девочки на глазах появились слезы.

Я не выдержал и треснул кулаком мальчишку по спине. Тот был приблизительно моих лет и моего роста; обернувшись, он презрительно смерил меня взглядом с головы до ног и сделал мне знак, приглашая последовать за ним в соседний огород. Несмотря на просьбы Аннеке, я поспешил последовать за ним, а Помпей и Цезарь за мной. Мы уже сбросили куртки, когда они подоспели, и хотя они старались помешать поединку, но так как я нанес удар, то не мог отказать и в удовлетворении. Мистер Вордэн был превосходный боксер и научил меня и Дирка своему искусству, которое мне теперь очень пригодилось: мясник-мальчишка вынужден был просить пощады и пошел домой с окровавленным носом и подбитым глазом, а я отделался несколькими царапинами и ссадинами, которые завоевали мне даже известный почет в колледже. Когда, по окончании поединка, я вернулся на прежнее место, Аннеке уже там не было, и я не посмел спросить ее фамилию ни у Цезаря, ни у Помпея.

Глава III

Вот, право, прекрасная личность, которая не недовольна своими достоинствами. Пусть же он вам покажет свои таланты.

Шекспир

Я не намерен вести читателя за собой в колледж, где провел обычные четыре года, могу только сказать, что не потерял этого времени даром. Там я прочел по-гречески весь Новый Завет, познакомился с Цицероном, Горацием, географией и математикой и разными другими науками, даже с астрономией, так как у нас имелся телескоп, в который можно было видеть четыре спутника Юпитера; наш преподаватель был такой знаток в этой науке, что мог бы даже показать нам кольцо Сатурна, если бы только мог найти самую планету, но отыскать ее он не мог, и в этом заключалось единственное препятствие.

Четыре года, проведенные мной в колледже, были хорошим для меня временем. Я часто бывал дома, с удовольствием учился, потому что по природе был любознателен, и благополучно окончил курс наук. Что же касается брода у Поулес-Хука, то я мало о нем думал, но мать моя была весьма рада, когда я, окончив колледж, как она думала, в последний раз переправился через него.

– Слава богу, Корни, теперь тебе никогда больше не придется переезжать этот брод!

Она не думала тогда, что мне будет предстоять много других, гораздо худших, опасностей в жизни, да и через этот самый брод сколько раз я переезжал впоследствии!

Окончить колледж считалось хорошей рекомендацией для молодого человека в 1755 году, так как примеры этого рода были не частыми. За все время моего пребывания в колледже я поддерживал деятельную переписку с Дирком Фоллоком, который пробыл еще два года в школе мистера Вордэна, но, чему он там научился, сказать не могу. Его наставник обыкновенно говорил полковнику, что успехи его сына медленны, но надежны, и этого было вполне достаточно для человека, который питал положительное отвращение к этой манере все хватать на лету, столь принятой у населения английского происхождения.

Когда я вернулся наконец в родительский дом, школа мистера Вордэна перешла в другие руки; старик получил наследство и отказался от педагогической деятельности, которая ему вообще была не совсем по душе. Но все свои обязанности священнослужителя он продолжал нести по-прежнему. Надо было или найти заместителя мистеру Вордэну, или закрыть школу, которая являлась главным рассадником знаний в Вест-Честере. Заместителя стали искать сперва в Англии, но безуспешно. Тогда пришлось довольствоваться получившим ученую степень в Йеле господином Язоном Ньюкемом, что произошло не без ропота и неудовольствий. Полковник Фоллок и майор Николас Утоут, также голландец по происхождению, взяли своих сыновей из школы, и с этого момента Дирк окончательно покончил с науками.

Так как мне не раз еще придется говорить о новом педагоге, Язоне Ньюкеме, то лучше теперь же познакомить с ним читателя. Когда я первый раз встретился с ним, мы наблюдали друг за другом, как две птицы, севшие на одну ветку. Прежде всего мы были Нью-Хэвен и Ньюарк, а человек, получивший, как я, ученую степень в Ньюарке, был такая же редкость, как грош времен королевы Анны или книга, напечатанная в четырнадцатом веке. Язон был пуританин и теоретик, но его принципы смягчались при случае на практике, как я мог заметить; даже в тот же вечер, когда матушка моя часа за два до ужина принесла и положила на стол несколько колод карт, табак и трубки, я уловил на его строгом лице как бы выражение скрытого удовольствия; он, по-видимому, не знал, как ему быть, и как будто спрашивал взглядом, для него ли предназначены эти невинные развлечения.

Я от души рассмеялся бы, если бы мог это сделать, глядя, как Язон переживал все страхи могущего быть уличенным преступника в то время, когда матушка готовила стол для карт. Его предрассудки явно были чисто условные; это был плод узких провинциальных взглядов, но не крик совести, не внутреннее убеждение. Вскоре я понял, что он боялся не совершить столь ужасный проступок, как сыграть партию в вист или выпить стакан пунша, а боялся, чтобы его не увидели за вистом или за стаканом пунша.

Мистер Вордэн всеми силами старался заставить блеснуть своего преемника, но всех нас смешил его латинский выговор и ударения, его английская речь была не лучше. Сын доброго коннектикутского фермера, он не получил другого предварительного образования, кроме того, какое можно получить в деревне в деревенской школе; он не читал ничего, кроме Библии, книжки проповедей и нескольких брошюр, специально издаваемых для прославления Новой Англии и уничижения всего остального мира. Так как для его семьи весь мир заключался в пределах родной деревни, то его жизненный опыт был крайне ограничен. На таком-то научном основании воздвиг впоследствии Язон замысловатое здание своего научного образования, когда его родители, видя его способным к учению, решились наконец отправить его в Нью-Хэвен. Вследствие первоначальной необразованности и последующей учености, английская речь его стала смесью простонародных выражений с претенциозными оборотами книжного языка, и, хотя он достиг ученой степени, тем не менее ясно чувствовалось, что он начал учиться слишком поздно и что слишком долго прожил в той среде, к которой принадлежал. Он был не глуп, но манеры его были так уклончивы, что его можно было считать притворщиком и лицемером. Он постоянно говорил только о Коннектикуте, восхвалял только то, что делалось там, и порицал или критиковал все остальное, но было нечто такое, к чему он питал высшее уважение, – это были деньги. Богатых людей было мало в Коннектикуте, и для них Язон делал исключение, их он любил всех, как своих соотечественников.

Таковы были, в общих чертах, характерные особенности этого молодого педагога. Мы с ним очень скоро познакомились и сразу же стали отстаивать каждый свои взгляды. Он был ярый демократ, я же стоял за различие классов, как и все вообще в нашей колонии; кроме того, мы никак не могли сойтись с ним и относительно ранга наших профессий. Язон после высокой должности священника не признавал ничего более почетного, как положение школьного учителя. Духовенство в его глазах было высшей аристократией, но другой более блестящей карьеры, как учительская, он не мог себе представить, и, как только наши отношения стали более интимными, он высказал мне свои взгляды в следующих словах:

– Удивляюсь, Корни, как это ваши родители не стараются проявить вас в какой-нибудь сфере деятельности! Ведь вам, так сказать, девятнадцать лет, пора бы об этом подумать!

– Я не совсем вас понимаю, мистер Ньюкем!

– Мне кажется, однако, что я выражаюсь довольно категорически. Ваше образование стоило вашим родителям достаточно много денег, и они, естественно, должны извлечь из него пользу. Ну, скажите мне, сколько они истратили на вас со времени вашего поступления к мистеру Вордэну и до окончания вами Ньюарка?

– Право, не имею об этом ни малейшего представления, я никогда об этом не думал!

– Как? Неужели виновники вашего рождения никогда не говорили вам этого, не подводили итога своим расходам? Быть не может! Во всяком случае, вы можете узнать об этом из приходно-расходной книги вашего отца, все эти суммы должны быть занесены на ваш дебет.

– На мой дебет? Да неужели вы думаете, что мой отец намерен заставить меня вернуть ему то, что он потратил на мое образование?

– Конечно, вы единственный сын, и в конце концов все вам же останется.

– Ну а если бы у меня был еще брат или сестра, неужели вы думаете, что мои родители стали бы записывать каждый шиллинг, который они израсходовали на нас, чтобы впоследствии потребовать его с нас?

– Ну конечно! Это несомненная справедливость, а то как же иначе уравновесить расходы так, чтобы каждый получил свое?

– Мне кажется справедливым, если отец дает каждому из своих детей столько, сколько он считает нужным им дать, и если он почему-либо желает дать моему брату несколько сот фунтов стерлингов больше, чем мне, то на то его воля, и я не вправе претендовать на это: он хозяин своим деньгам и может располагать ими, как ему угодно.

– Сотни фунтов стерлингов! Да это громадные деньги! – убежденно воскликнул он. – Если ваши родители тратили на вас такие суммы, то вы тем более обязаны отплатить им той же монетой. Почему, например, не открыть бы вам школу?

– Открыть школу?

– Да, вы, конечно, могли бы взять школу мистера Вордэна, но теперь она в моих руках, и я ее не отдам; но в школах чувствуется большой недостаток почти везде – это занятие в высшей степени почетное.

– Неужели вы в самом деле думаете, что человек, который со временем будет владельцем Сатанстое, ничего лучше не может сделать, как стать школьным учителем? Вы, вероятно, забыли, что и мой отец, и мой дед были офицерами!

– Что же из того, я все-таки не вижу никакого лучшего дела. Ну, уж если у вас такие утонченные взгляды, то попросите место профессора или преподавателя в Нью-Джерси. Сын губернатора выхватил у меня это место, что называется. Я чуть было не получил такое место, но мне перешли дорогу и увели из-под носа.

– Сын губернатора? Да вы шутите, мистер Ньюкем?

– Это святая истина! Кстати, почему вы называете ферму вашего батюшки столь непристойным словом «Сатанстое» (Чертов Палец)? Это слово неблагозвучное, неблагоприличное, и вы произносите его даже в присутствии вашей матери!

– Но и мать моя сотни раз на дню произносит его при своем сыне! Что вы в этом видите дурного?

– Что дурного? Да, во-первых, оно богохульственно, противно религии, затем простонародно и вульгарно и, наконец, противно истине! Злой дух не имеет пальцев на ногах: он козлоногий.

Вот образец взглядов и мыслей Язона, который я привел для того, чтобы впоследствии было легче сделать сравнение его взглядов с его поступками.

Со времени моего возвращения из колледжа Дирк и я были положительно неразлучны: то я гостил у него, то он у нас. Оба мы достигли теперь полного физического развития, и к девятнадцати годам мой приятель стал настоящим геркулесом. Стройности и красоты форм юного Аполлона у него не было, но он был светел лицом, белокур, голубоглазый и мог даже быть назван красивым; только в фигуре и движениях его сказывалась присущая ему тяжеловатость и неповоротливость, ум его также отличался той же тяжеловатостью и медлительностью, хотя Дирк был не глуп и, кроме того, честен, добр и храбр, как бойцовый петух.

Язон был совершенно иной. Он также был рослый детина, но угловат, жилист и костист, походка же и манеры его были так неуверенны, так неопределенны, что их можно было назвать разгильдяистыми или вихлястыми, хотя он в действительности был весьма силен, так как до двадцати лет был работником на ферме. Он был деятелен, хотя этому трудно было поверить, глядя на его разгильдяйство. Любую мысль он схватывал и улавливал гораздо быстрее Дирка, но схватывал ее не всегда верно, тогда как молодой голландец, хорошенько пораздумав, всегда улавливал самую суть. Рассердить Дирка было очень нелегко, но когда это удавалось, то он становился ужасен.

Не знаю, следует ли мне говорить о себе, но я сделаю это насколько возможно объективно. Выросши на воле, я был силен, деятелен, красиво сложен и, говорят, весьма не дурен собой. В детстве мы не раз мерились силой с Дирком, и тогда я постоянно одерживал верх, но теперь победа всегда оставалась бы за ним, и если бы не моя ловкость и проворство, то лучше было бы мне вовсе не мериться с ним силой. Я был не зол, доброжелателен к моим ближним, а к деньгам не питал особенного пристрастия, хотя и умел ценить их.

Все это я сказал, чтобы нарисовать читателю портреты трех главных действующих лиц, фигурирующих в настоящем рассказе.

Глава IV

Не будем терять мужества и, что бы ни случилось, будем трудиться и ждать.

Лонгфелло

Мне только что исполнилось двадцать лет, когда я с Дирком впервые отправился знакомиться с городом Нью-Йорк.

Хотя расстояние от нас до этого города было всего двадцать пять миль, все же поездка в Нью-Йорк считалась чем-то необычайным. Отец мой бывал там раза четыре в год, и про него по этому случаю говорили, что он непоседа и его никогда нельзя застать дома. Мы с Дирком отправились вскоре после Пасхи. В это время многие семьи из окрестностей столицы съезжались туда, чтобы побывать в церкви Святой Троицы на торжественных богослужениях, подобно тому как евреи на Пасху отправлялись в Иерусалим. Я должен был остановиться у своей тетки миссис Легг; у Дирка также были в Нью-Йорке родственники, которые рады были его приютить. Для того чтобы отправиться вместе со мной, Дирк приехал к нам за несколько дней до дня нашего отъезда, и все это время прошло у нас в сборах и хлопотах.

Отец припас для нас двух превосходных коней, а заботливая матушка встала чуть свет, чтобы разбудить нас пораньше и раньше отправить в дорогу: она хотела быть уверенной, что мы прибудем на место до наступления ночи.

По милости Божьей грабителей на больших дорогах тогда не существовало, но были иные опасности в дороге, а именно мосты. Последние далеко не все были в надлежащем порядке, и дорога делала такие крюки, что нетрудно было заблудиться и проплутать иногда несколько дней в долине Харлема, беспредельной пустыне, расстилавшейся на громадное пространство и лежащей всего в семи-восьми милях от столицы.

С первым лучом солнца мы выехали из Сатанстое. Дирк был удивительно в духе, и мы без умолку болтали по дороге, как две пансионерки; никогда еще я не видел моего приятеля столь общительным. Не отъехали мы и одной мили от дома, как он сказал:

– А знаешь, Корни, чем наши папеньки были заняты последнее время?

– Нет, не имею ни малейшего представления!

– Неужели? Так ты не знал, что они подали губернатору коллективное прошение об утверждении их в правах собственности над землями, приобретенными ими от могавков во время последней кампании, которую оба делали вместе с офицерами милиции!

– Это для меня совершенно ново! – воскликнул я. – И я, право, не понимаю, почему они делали из этого секрет!

– Почему? Может быть, для того, чтобы об этом не пронюхали янки! Ведь ты знаешь, что мой отец не выносит, чтобы какой-нибудь янки совал нос в его дела!

– Но как же ты узнал об этом, Дирк?

– Мне сказал сам отец; мы курим вместе и беседуем, и тогда он мне говорит все!

– Я начал бы сразу тоже курить, если бы знал, что это верное средство узнать все, что мне хотелось бы знать! – заявил я.

– Да, трубка многому содействует! – заметил Дирк.

– По-видимому, так, если твой отец открывает тебе свои мысли и секреты в то время, когда вы курите свои трубки друг против друга. Но где же находятся эти земли? – спросил я.

– Вблизи земли могавков, подле Гемпширских концессий!

– И много там земли?

– Сорок тысяч акров, из которых часть составляют те жирные луговые пастбища, к которым так льнут все голландцы!

– И твой отец вместе с моим совместно купили эти земли, говоришь ты?

– Да!

– Сколько же они за них заплатили?

Дирк не спешил с ответом на этот последний вопрос; он не торопясь достал из кармана свой портфель с замочком, долго возился над замком прежде, чем ему удалось открыть, так как тряска в седле мешала ему, и в конце концов разыскал бумагу, которую и передал мне.

– Вот список тех предметов, которые были вручены индейцам в уплату за землю! Я снял копию; кроме того, пришлось еще уплатить несколько сот фунтов стерлингов правительству и его служащим взятку!

Я принялся читать вслух этот список: «Пятьдесят одеял с желтыми каймами, десять чугунных котлов вместимостью по четыре галлона каждый, сорок фунтов пороха, семь ружей английских, двенадцать фунтов бус, пять галлонов ямайского рома высшего качества, двадцать музыкальных рожков, три дюжины томагавков английского производства высшего качества».

– И это все! – воскликнул я, дочитав список до конца. – Скажу по совести, что сорок тысяч акров превосходной земли недорого обходятся в колонии Нью-Йорк! Ведь все это обошлось не дороже двухсот долларов, считая в том числе и ром, и томагавки высшего качества.

– Ровно двести сорок два доллара уплачено за все эти предметы! – сказал с уверенностью Дирк. – Я это видел по счетам!

– Недорого, – заметил я. – И вероятно, ружья, ром и остальные предметы обмена были из специально изготовленных для этой цели!

– Нет, Корни, ты возводишь напраслину на наших родителей: они люди честные и справедливые!

– Тем лучше и для них, и для нас с тобой! Но скажи на милость, что же они будут теперь делать с этой землей?

Дирк возился со своей трубкой, которую старался раскурить, и ответил не сразу.

– Прежде всего ее надо будет разыскать, – сказал он. – После того как концессия утверждена и бумаги выправлены, необходимо отправить кого-нибудь разыскать эти земли. Я слышал об одном фермере, приобретшем в тех краях концессию в десять тысяч акров, который вот уже пять лет не может найти своего участка!

– Так, значит, наши старики намерены отправиться на розыски своей земли, как только позволит время года?

– Не спеши так, Корни, не спеши! Всегда ты забегаешь вперед! Так же думал поступить твой отец, потому что в его жилах течет галльская кровь. Но мой отец рассудил подождать до будущего года и отправить нас двоих; к тому времени война, вероятно, так или иначе окончится, и тогда нам будет легче разобраться во всем.

Такая перспектива мне очень улыбалась, равно как и перспектива унаследовать в будущем еще двадцать тысяч акров хорошей земли сверх нашей фермы Сатанстое; мы оба сожалели лишь о том, что эта экспедиция будет отложена на год. Война, о которой упомянул Дирк, разгорелась перед самой нашей поездкой в Нью-Йорк. Какой-то господин Вашингтон из Виргинии был захвачен в плен вместе со своим небольшим отрядом в маленьком форте вблизи французской территории на берегах Огайо, впадающей в Миссисипи. По-моему, совершенно не стоило вести войну из-за таких медвежьих углов; но меня об этом не спросили.

В Кингбридже мы остановились пообедать, рассчитывая поужинать в Нью-Йорке. Пока нам подавали обед, я прошел с Дирком к Гудзону полюбоваться этой прекрасной рекой, и Дирк, часто переправлявшийся через нее, стал указывать мне на ее красоты.

– Видишь, Корни, на берегу реки, у залива, дом с лужайками и большим огородом? Видишь, какое это солидное каменное здание? Правда, оно несколько мрачное, потому что построено из дикого камня и не выбелено! Это Лайлаксбуш (Сиреневый Куст), принадлежащий двоюродному брату моей матери, Герману Мордаунту, сыну майора английской армии Мордаунта, женившегося на дочери богатого голландского негоцианта.

Я лично слышал только об этом Германе Мордаунте, что он был весьма состоятельный человек и принят в лучшем обществе.

– Но раз этот Герман Мордаунт кузен твоей матери, Дирк, то ты, вероятно, не раз бывал в Лайлаксбуше?

– Да, пока была жива супруга Германа, я с моей матушкой ежегодно ездил туда летом; теперь она умерла, но я еще время от времени бываю в доме.

– Почему же ты теперь не заехал к твоим родственникам? Они могут обидеться, узнав, что ты здесь, в двух милях от их поместья, обедаешь в гостинице! Необходимо, по крайней мере, послать им хоть извинительную записку!

– Ах, Корни, всегда ты так поспешен! Никто решительно не обидится, и извиняться нам нет никакой надобности. Герман Мордаунт со своей дочерью сейчас не в Лайлаксбуше; они постоянно проводят зиму в Нью-Йорке и возвращаются сюда только после Троицы!

– Черт возьми! Да это настоящие аристократы! Великие особы! Дом в городе и дача за городом! Да после того я, право, не знаю, можно ли было нагрянуть к ним обедать, не предупредив и не получив приглашения!

– Ты шутишь, Корни! В дороге какие церемонии! Герман Мордаунт принял бы нас с распростертыми объятиями, и я, конечно, предложил бы тебе заехать к ним, если бы не знал, что в настоящее время вся семья в Нью-Йорке. После Троицы Герман Мордаунт и Аннеке поспешат сюда наслаждаться ароматом цветущей сирени и роз.

– Так у господина Мордаунта есть дочь мисс Аннеке? Сколько ей может быть лет теперь?

Взглянув на Дирка, я заметил, что при последнем моем вопросе он заметно покраснел, и лицо его положительно сияло, когда он мне ответил:

– Ей минуло семнадцать, и знаешь, Корни, Аннеке одна из самых хорошеньких девушек колонии, притом так же мила и добра, как и хороша!

Я был крайне удивлен живостью, с какой говорил о своей кузине Дирк; мне никогда не приходило в голову, чтобы этот славный, добродушный парень мог влюбиться. Я был глубоко убежден, что Дирк лучший и искренний из друзей, но мне казалось невероятным, чтобы он мог испытать любовь. Между тем Дирк на моих глазах совершенно преобразился, но я и теперь не придал этому большого значения.