На суше и на море. Сатанстое (сборник)

– Так, значит, эта прелестная особа твоя кузина?

– Да!

– В таком случае, надеюсь, ты представишь меня ей! Не правда ли?

– Я желал бы, чтобы ты ее видел, – сказал Дирк, – прежде чем вернешься домой, и постараюсь это устроить. А теперь нам пора вернуться в гостиницу, не то наш обед будет совсем холодный!

Обед этот состоял, по обыкновению, из вареной ветчины, яиц, полусырого бифштекса, разных закусок, яблочного торта и сидра, обед вкусный и сытный, и я предпочитаю его всяким рагу, даже черепашьему супу, которым славится Нью-Йорк.

Дирк всегда кушал с большим аппетитом, как водится, говорил преимущественно я, а он ел и кивал молча головой, где это было нужно. Я разговорился даже с хозяйкой гостиницы, которая проявила ко мне особую любезность. Звали ее миссис Леже, то есть Легкая, но легкого в ней было только имя, потому что сама она была особа весьма полновесная и даже тяжеловесная.

– Ну, а скажите-ка мне, госпожа Леже, знаете ли вы семью Мордаунт? – спросил я между прочим.

– Господи боже мой, да вы бы еще спросили меня, знаю ли я Ван-Кортландов, Филиппсов, Эллисов и всех остальных джентльменов колонии? Да как же мне не знать мистера Мордаунта, когда здесь, в двух милях от нас, их великолепная дача, когда ни он, ни госпожа Мордаунт никогда не проезжали мимо нас, не сказав мне приветливого слова и не оставив здесь пары шиллингов?! Бедняжка барыня теперь покойница, но вместо нее остался живой ее портрет, мисс Аннеке! Вот, доложу, прелестная девушка, и скольких она сделает несчастными, этого и пересчитать нельзя будет! Да-с!.. И когда я ей это сказала, сударь, то она покраснела, вот точь-в-точь как превосходно сваренный рак, и была при этом такая хорошенькая, что просто загляденье! Право, ее следовало бы теперь уже запереть за семь замков, чтобы она не наделала бед!

– Каких таких бед? Вероятно, вы хотите сказать, чтобы она не загубила многих сердец?

– Ну конечно! Все девушки позволяют себе такое душегубство, что и говорить! Но ручаюсь вам, чем хотите, что другой такой душегубки, как мисс Аннеке, вы не скоро найдете! Подождите всего только годик, и вы увидите, что вам не счесть будет ее жертв!

Во все время этого разговора Дирк чувствовал себя, видимо, не по себе, наконец не выдержал, встал из-за стола и потребовал счет и лошадей.

Всю остальную часть пути мы не говорили больше ни о Германе Мордаунте, ни об его дочери, и Дирк почти все время молчал, как это вообще бывало с ним после обеда. Я всячески старался не сбиться с дороги, и к вечеру мы прибыли в Нью-Йорк.

Оставив лошадей в первой попавшейся гостинице, мы отправились в сопровождении негра, несшего наши чемоданы, пройтись пешком по улицам столицы. В 1757 году Нью-Йорк был уже весьма оживленным торговым центром, и, проходя по Квин-стрит, мы видели больше двадцати судов, стоявших на реке. Наконец, побродив по улицам и насмотревшись вволю, мы с Дирком расстались: он пошел к своей тетке, а я к моей, но прежде, чем разойтись, мы условились встретиться завтра утром у начала Бродвея, в долине, где должно было происходить празднество.

В это время моя тетка и дядя жили около Ганновер-сквера; они встретили меня по-родственному, накормили сытным ужином и проводили в приготовленную для меня комнату.

Поутру я встал очень рано. Это был первый день негритянских сатурналий, ежегодно проводимых в Нью-Йорке. Я предупредил тетку, чтобы меня не ждали к завтраку, а также и к обеду, зная, что в этот день вся прислуга отпросится на праздник и возиться с обедом будет хлопотно.

Выйдя на улицу, я через несколько шагов очутился в Ганновер-сквере, где увидел старого негра с двумя ярко вычищенными жестяными ведрами, продававшего белое вино. Я очень люблю утром стакан белого вина со сладким пирожным и остался весьма доволен тем и другим; вдруг, к великому моему удивлению, я увидел в нескольких шагах от меня Язона Ньюкема, стоявшего посередине сквера с недоумевающей физиономией и несомненным видом типичного коннектикутца. Вскоре я узнал из его слов, что его ученики получили отпуск по случаю негритянских праздников, и он воспользовался этим, чтобы впервые посетить столицу.

– А что вы делаете здесь? – спросил я его, узнав от него, что он остановился в пригороде в скромной гостинице, где, по его словам, цены были в «превосходной мере» умеренные. – Празднества и гулянье происходят в начале Бродвея!

– Я об этом слышал, – сказал Язон, – но я хотел предварительно увидеть суда и все, что можно еще видеть здесь, а относительно этих празднеств я, право, не знаю, подобает ли христианину даже смотреть на них! Но, быть может, вы укажете мне, Корни, где здесь Ганновер-сквер!

– Да вы сейчас находитесь в нем! Это он и есть, мистер Ньюкем! – засмеялся я. – Не правда ли, красивая площадь?

– Как, это Ганновер-сквер?! Да ведь это же вовсе не сквер (Square – квадрат), это скорее треугольник!

– Да, но в городах называется сквером всякая небольшая площадь, свободная от домов, хотя бы и не имеющая формы квадрата!

– И какой он маленький! Вот если бы я разбивал этот сквер, то сделал бы так, чтобы площадь имела от пятидесяти до шестидесяти акров, а посередине сгруппировал бы статуи всех членов Брауншвейгской фамилии! И к чему это здесь оставили этот маленький «букетик» домов в сквере? Их следовало бы снести! – добавил Язон.

– Они уже не в сквере! Здесь сквер кончается, и хотя они немного вдаются и их думали было снести, но решили оставить из-за большой стоимости этих построек! Их оценивают в двадцать тысяч долларов.

Такая большая ценность домов примирила Язона с их существованием: к деньгам он питал громадное уважение.

– Корни, – сказал он вполголоса, взяв меня под руку и отходя в сторону, как будто хотел сообщить мне секрет, хотя в сквере не было ни души, – скажите, пожалуйста, что вы пили за «горькое» несколько минут тому назад?

– Горькое? – удивился я. – Я ничего горького не пил сегодня и не собираюсь пить!

– Я говорю про тот напиток, который вам наливал сейчас негр, проходивший по скверу! Мне показалось, что напиток этот должен быть очень вкусный, а у меня пересохло в горле, и мне думается, что глоток-другой был бы мне в превосходной степени полезен!

– Так что же, можно сейчас крикнуть негра, и он вам нальет стакан этого белого вина, за который вы заплатите ему один су! Но почему вы это называете «горьким»?

– Утром пьют всегда «горькое», а за обедом на третье подают «сладкое», – пояснил он. – Но вы говорите, что это стоит всего только один су? Так дешево?

– Да! Эй, торговец, налей вот этому господину стакан твоего вина! – крикнул я.

Язон при этом боязливо и испуганно оглянулся кругом, словно опасаясь, что его кто-нибудь мог увидать пьющим это дешевое вино; затем, взяв стакан, выпил его одним духом.

– Пфуй! – воскликнул он, делая страшную гримасу. – Да это какая-то сыворотка! Я думал, что оно гораздо вкуснее!

– Вы, вероятно, рассчитывали на добрый грог с ромом, корицей и гвоздикой! – засмеялся я. – В таком случае вы ошиблись!

Глава V

Кто желает купить моих плодов, моих чудесных плодов из Роковая?

Крик разносчиков Нью-Йорка

Некоторое время Язон упорно молчал, а когда наконец снова раскрыл рот, то для того, чтобы разразиться бранью по адресу этого омерзительного голландского напитка. Почему простое белое вино он считал голландским, я понять не могу, разве только потому, что оно внушало ему отвращение.

Вскоре появился Дирк, и мы втроем направились к набережной – полюбоваться на суда. Часов около девяти мы поднялись по Уолл-стриту, и тогда уже две трети населения толпились на улицах, стремясь к месту гулянья негров.

Показав Язону по пути важнейшие здания, мы вышли за город и пошли за толпой к тому обширному плацу, где обыкновенно производились учения солдат, но который почему-то назывался парком. Здесь гулянье было уже в полном разгаре.

Для Дирка и для меня это зрелище не представляло ничего нового, но Язон еще никогда не видал ничего подобного. В Коннектикуте очень мало негров, да и те растолчены в порошок, так что стали, что называется, ни рыба ни мясо, и в Новой Англии никогда даже не слыхали о праздниках ни церковных, ни политических.

В первый момент Язон был положительно ошеломлен этой пляской, музыкой, шумом всей этой пестрой движущейся и беснующейся толпы. Девять десятых всех негров города Нью-Йорка и всей округи миль на тридцать собрались здесь, на этой равнине, и веселились без удержу, как дети знойной Африки, пили, пели, били в барабаны, кружились, плясали, кувыркались, хохотали во все горло, захлебываясь своим весельем. Множество белых в качестве зрителей вмешивались в толпу, особенно много было детей и молодежи. Мы уже около двух часов толкались в этой толпе; даже Язон настолько осмелел, что решался проявлять признаки удовольствия, как вдруг я потерял своих товарищей в толпе и, бродя наугад, наткнулся на группу молодых девушек и девочек различных возрастов, нарядных и выдержанных, в которых сразу можно было признать девушек из хороших семейств. Некоторые из них были уже вполне взрослые, а одна особенно привлекла мое внимание своей грацией и миловидностью. Она была просто, но элегантно одета, и, когда приблизилась ко мне, мне показалось, что она мне знакома. Когда я услышал звук ее милого, нежного голоса, у меня сразу родилось убеждение, что это та самая прелестная маленькая девочка, из-за которой лет шесть-семь тому назад я, еще будучи мальчуганом, дрался с мальчишкой мясником.

Встретившись взглядом с девушкой, я осмелился отвесить ей низкий поклон, а она улыбнулась, как при встрече со старым знакомым, затем, вся покраснев, сделала мне глубокий реверанс и тотчас же поспешила заговорить со своими спутницами. Что же мне оставалось после этого делать? Я надеялся было, что сопровождавшая Аннеке старая негритянка узнает меня, но – увы! – старуха Катринке, как ее называли, продолжала давать барышням объяснения, ничуть не интересуясь мной.

– А вот, мисс Аннеке, – воскликнула наконец негритянка, – и молодой человек, которого вам, вероятно, приятно будет видеть!

Я обернулся и увидел у себя за спиной Дирка.

Дирк с веселым лицом приблизился к группе и, отвесив общий поклон, дружески поздоровался с моей хорошенькой незнакомкой, назвав ее кузиной Аннеке. «Так это и была мисс Анна Мордаунт, как ее называли в английском обществе, единственная дочь и богатая наследница мистера Мордаунта. Значит, у Дирка вкус лучше, чем я ожидал!» – подумал я. В этот момент он, обернувшись, увидел меня и, сделав мне знак подойти, не без некоторой гордости и самодовольства представил меня своей кузине.

– Кузина Аннеке, это Корни Литтлпейдж, о котором я вам так много и часто говорил. Будьте к нему благосклонны!

Мисс Мордаунт на это мило улыбнулась и сделала грациозный реверанс, но при этом мне показалось, что она силилась удержаться от смеха. Я низко склонился в ответ, бормоча бессвязные любезности, как вдруг неожиданный возглас негритянки заставил меня поднять на нее глаза. Старуха дернула свою барышню за рукав и стала что-то оживленно шептать ей на ухо. Аннеке заметно покраснела и, взглянув на меня, одарила меня поистине очаровательной улыбкой.

– Да, теперь я припоминаю, что мистер Литтлпейдж мне несколько знаком, – сказала она, обращаясь к кузену. – Катринке сейчас напомнила мне, что он однажды рыцарски заступился за меня. Помните, мистер Литтлпейдж, того лавочного мальчишку, который обидел меня и которого вы тут же наказали?

– Но будь их двадцать, а не один, всякий приличный человек сделал бы то же на моем месте!

– Двадцать и даже больше, маленьких или больших, безразлично, вы можете быть спокойны, кузина, у вас не будет недостатка в защитниках! – заявил Дирк.

– В одном я уверена, кузен, – проговорила Аннеке, протянув ручку моему другу, – что мистер Литтлпейдж, который был тогда еще только мастер Литтлпейдж, меня не знал, и я не вправе была рассчитывать на его заступничество.

– Странно, Корни, что ты никогда не говорил мне об этом ни слова! Даже вчера, когда я ему показал Лайлаксбуш и говорил о вас, кузина, он не заикнулся об этом случае.

– Дело в том, что я не знал, что имел счастье заступиться за мисс Мордаунт! Но мистер Ньюкем стоит у тебя за спиной, Фоллок и, вероятно, жаждет быть представленным твоей кузине!

Представление состоялось, и Язон был, в свою очередь, награжден улыбкой и реверансом, на которые он ответил самым педагогическим поклоном, после чего, воспользовавшись моментом, когда мисс Мордаунт говорила с Дирком о семейных делах, Язон слегка дернул меня за рукав и, отведя меня немного в сторону, самым таинственным образом сказал:

– Я не знал, Корни, что вы были школьным учителем!

– А теперь позвольте спросить, откуда вы это узнали?

– Как откуда? Но ведь эта молодая особа только что назвала вас мистером Литтлпейджем. Я слышал это в превосходной степени ясно обоими ушами.

– Так, верно, оно так и было. Вероятно, я в ранней молодости держал какой-нибудь пансион для молодых девиц, а потом каким-то образом забыл об этом, – пошутил я. – Однако мисс Мордаунт поджидает нас; мы хотим пройтись с ней немного.

Часа полтора мы бродили в пестрой толпе между лотками и будочками с товарами; большинство негров, собравшихся здесь, родились в колонии, но были и уроженцы Африки; в Нью-Йорке не существовало такого невольничества, как в южных плантациях, где их держали сотнями, как рабочий скот для обработки полей, под надзором надсмотрщиков и где на них смотрели, как на парий. Здесь негры всегда жили под одним кровом со своими господами и употреблялись главным образом для домашних услуг; вообще с ними обращались очень хорошо, особенно в голландских семьях, в большинстве случаев они были всей душой преданы своим господам.

Во всех голландских семьях и во многих английских, породнившихся с голландцами, существовал обычай: когда ребенку, сыну или дочери без различия, исполнялось шесть лет, ему дарили раба одного с ним возраста и пола с соблюдением известных традиционных обрядов, после чего считалось, что молодой господин и его негр как бы сливались воедино; они становились неразлучными на всю жизнь, и только в случае какой-нибудь огромной провинности того или другого союз этот расторгался. Так, например, промотавшийся господин, будучи вынужден расстаться со всеми своими рабами, все-таки удерживал при себе своего личного раба; в случае ссылки или разорения только один этот раб оставался при своем несчастном господине и делил с ним и наказание, и нищету.

Когда мне исполнилось шесть лет, мне также дали молодого негритенка, который стал не только моей личной собственностью, но и моим наперсником и фактотумом, каким он остался и по настоящее время. Звали его Джекоб.

Аннеке Мордаунт также имела при себе молоденькую негритянку – ровесницу и наперсницу, которую звали Мэри, которая и теперь находилась при ней. Это была толстая веселая девушка с ярко-красными губами и ослепительно белыми зубами, страшно смешливая и живая.

– О, мисс Аннеке! Какое счастье! Кто бы мог подумать… Эти негры выписали со своей родины для сегодняшнего праздника живого льва!

– Живого льва? Ты это наверное знаешь?

– Как же, мисс! Все кругом об этом говорят… Это такое невероятное счастье!

Девушка была права; из нас никто никогда не видал льва. Плата за вход была один доллар для взрослых, половина – за негров и детей. Собрав все необходимые сведения, мы решили, что все, у кого хватит смелости и мужества встать лицом к лицу со львом, зайдут в балаган полюбоваться царем животных.

Посередине небольшого барака находился лев в большой железной клетке. Подходя к дверям этого балагана, многие заметно побледнели, в том числе даже и негритянки, но Мэри не была смущена, и в результате из всей молодой женской компании только она и ее молодая госпожа нашли в себе достаточно решимости, чтобы войти в барак. У кассы, когда надо было брать билеты, Дирк где-то замешкался, и возле Аннеке с одной стороны оказался я, с другой Язон, а Мэри – в арьергарде.

Вдруг Язон, который обыкновенно никогда не спешил раскрывать кошелек, к немалому моему удивлению, достал горсточку монет и, обращаясь к Аннеке, самодовольно сказал:

– Мисс, разрешите мне попотчевать вас этим удовольствием и вашу служанку также! Я буду в высшей степени счастлив угостить вас!

Аннеке заметно покраснела и стала искать глазами Дирка; прежде чем я успел раскрыть рот, она поспешила ответить:

– Не беспокойтесь, мистер Ньюкем, мистер Литтлпейдж будет столь добр взять билеты для нас!

– Помилуйте, какое же тут беспокойство! Это, так сказать, одно удовольствие! Весьма, можно сказать, желательный случай! – пытался возразить Язон, и, пока он разглагольствовал, я успел протолкаться к кассе, взять билеты и вручить их Аннеке; в этот момент к нам присоединился Дирк, и мы вошли все вместе в балаган.

Когда мы вышли оттуда, мисс Мордаунт подошла ко мне и сказала:

– Благодарю вас, мистер Литтлпейдж, что вы взяли мне билеты! Это составляет три шиллинга, если не ошибаюсь?

Я сделал утвердительный знак головой, после чего маленькая ручка ее коснулась моей, и деньги из ее руки перешли в мою. В тот же момент я почувствовал столь сильный толчок локтем в бок, что чуть было не рассыпал монеты; я оглянулся и увидел Язона, который позволил себе эту вольность.

– Вы с ума сошли, Корни! – воскликнул он, отводя меня в сторону по своей неизменной привычке к глупым таинственным выходкам на глазах у всех. – Разве возможно допустить, чтобы прекрасный пол сам за себя платил? Разве вы не видели, что я желал ее попотчевать, желал ее угостить этим зрелищем?

– Угостить? – повторил я. – И вы думаете, что мисс Мордаунт допустила бы, чтобы ее «угощали», как вы говорите?

– Да почему же нет? Какая же молодая особа пойдет с вами куда бы то ни было, если вы не угостите ее? Разве вы не заметили, как она была довольна, когда я ей предложил?

– Я заметил только, что она была очень неприятно поражена, когда вы ее назвали «мисс», и как она поспешила отклонить ваше предложение взять билеты! Это я все прекрасно заметил! – сказал я.

Не могу сказать, почему по-английски назвать молодую особу просто «мисс» считается в высшей степени невоспитанным и неприличным, самая элементарная вежливость требует прибавить непременно имя той особы, к которой обращаются. Во Франции же считается лучшим тоном говорить просто «mademoiselle» и прибавить к этому слову фамилию считалось бы почти дерзостью, как во Франции, так и в Испании, Италии и Германии.

Непозволительная фамильярность Язона возмутила меня, и я хотел дать ему это почувствовать.

– Вы положительный ребенок, Корни, – сказал педагог, – и ничего в этом не понимаете! Не мешайте только мне, и я все это дело поправлю!

И прежде чем я успел остановиться, он подошел к мисс Аннеке и, протягивая ей три шиллинговые монеты, сказал:

– Вы уж извините Корни, мисс, он еще очень молод и совершенно не знаком с обычаями света! Не обращайте на него внимания! Когда он станет немного постарше, то не будет в столь высочайшей степени опрометчив! – И он продолжал протягивать деньги мисс Мордаунт.

Та имела настолько такта, что обратила все это в шутку и ответила ему, насколько возможно, серьезно:

– Вы, право, очень любезны, мистер Ньюкем, но в Нью-Йорке принято, чтобы дамы в подобных случаях сами платили за себя! Когда мне случится быть в Коннектикуте, тогда я с удовольствием подчинюсь тамошним обычаям!

С этими словами она отошла от него.

– Вот видите, – сказал Язон, – она обиделась, что вы не угостили ее! Но все же три шиллинга сэкономили! – добавил он со вздохом облегчения, опуская деньги в карман.

Однако пора вернуться и ко льву!

У льва было очень много посетителей, так что к клетке трудно было пробраться, тем не менее Аннеке удалось подойти очень близко. На ней был ярко-пунцовый шарф, и, вероятно, это было причиной, что лев, просунув лапу между решеткой, захватил этот шарф и потянул его к себе. Видя это, я быстрым движением сдернул шарф с плеч девушки и, слегка приподняв ее на руки, отнес ее на несколько шагов в сторону. Все это произошло так быстро, что половина присутствующих ничего не заметила. Сторож подошел и отнял у льва шарф. Аннеке была в полной безопасности прежде даже, чем она поняла, какая опасность ей грозила. Дирка оттерло толпой, и он не мог до нее добраться. Язон же подошел лишь тогда, когда сторож вручил ему злополучный шарф. Аннеке быстро овладела собой и осталась еще с полчаса в бараке.

При выходе из балагана произошла рассказанная выше сцена с деньгами, после чего мисс Аннеке высказала намерение отправиться домой. Дирк предложил ей проводить ее домой, а мы стали прощаться с ней.

– Мистер Литтлпейдж, – проговорила девушка, прощаясь со мной, – я только теперь поняла, как много вам обязана! Все это случилось так быстро, и я была так смущена, что не нашла и сейчас еще не нахожу слов, чтобы отблагодарить вас! Но будьте уверены, что я никогда не забуду этого дня, и если у вас есть сестра, то скажите ей, что Аннеке Мордаунт предлагает ей свою дружбу и что ее молитвы за брата не могут быть более горячими, чем мои!

И прежде чем я успел собраться с мыслями, чтобы ответить ей, Аннеке уже удалилась и затерялась в толпе.

Глава VI

Ну, будь же краток! Я вижу, к чему ты клонишь: ведь я уже почти мужчина.

Цимбелин

Мне уже не хотелось больше прогуливаться, и, воспользовавшись удобным моментом, я потерял Язона в толпе и поспешил вернуться в город.

По дороге я встретил экипажи, украшенные знакомыми гербами: корабль в щите Ливингсонов, копье – в гербе де Лансеев и горящий замок – Моррисов. Весь город был на ногах, и так как по случаю войны в колонии квартировало несколько полков, то мне попадались навстречу десятки молодых офицеров, которым я от души завидовал; они шли все больше по двое, под руку. Почти все получили образование в Англии, многие окончили там университеты и видели избранное английское общество; они держали себя свободно, и я от души желал успеха их оружию и процветания английской короне. Следовательно, все мои симпатии должны были быть на стороне королевских войск, между тем их надменный вид, самодовольный и высокомерный, раздражал; чувствовалось как бы отношение патрона к подчиненному в обращении этих английских офицеров к нам, представителям местного избранного общества.

Несколько усталый и взволнованный, я поспешил вернуться домой, к тетке, где меня ждал холодный обед, так как в продолжение трех дней приходилось обходиться совершенно без прислуги, если в числе друзей семьи не имелось английских офицеров, которые присылали на это время своих английских слуг на помощь.

Едва я успел войти, как миссис Легг, моя тетушка, накинулась на меня с вопросом:

– Корни, милый, что ты такого сделал, чтобы заслужить такую честь? Герман Мордаунт сидит в гостиной и ждет тебя! Он хотел непременно видеть тебя и все время говорит только о тебе!

– Я вам все это объясню после, тетя, а пока разрешите мне пойти к нему! – сказал я.

– Иди, иди! – сказала тетка, и я поспешил в гостиную.

Дяди не было дома, и Герман Мордаунт сидел один, рассматривая только что полученные журналы. Зная, что Пинкстер вносит сумбур и хлопоты во все дома, он настоял, чтобы тетка не занималась им, а вернулась к своим домашним делам; завидев меня, он поднялся со стула, сделав несколько шагов мне навстречу, и, крепко пожав мне руку, сказал:

– Весьма рад, молодой человек, что обязан вам, а не кому другому, спасением моей дочери! Сын такого почтенного и уважаемого человека, как Ивенс Литтлпейдж, не может быть иным, как отважным и благородным человеком, который не задумается защитить девушку даже и от льва!

– Право, вы несколько преувеличиваете мою заслугу, сэр, и я сомневаюсь, чтобы даже лев решился причинить вред мисс Мордаунт, если бы он этого и хотел!

После этих слов Герман Мордаунт еще раз заверил меня в своей дружбе и расположении и пригласил меня к себе обедать в среду, то есть в первый день, когда можно было рассчитывать, что прислуга приступит к выполнению своих обязанностей по окончании Пинкстера.

Меня звали к трем часам, так как в Нью-Йорке было принято обедать позже, а в Англии считалось хорошим тоном обедать еще позже. Пробыв около пяти минут, Герман Мордаунт уехал, дружески пожав мне руку и повторив еще раз приглашение.

После его ухода я рассказал тетке и дяде о всем происшедшем и узнал от дяди, что Герман Мордаунт мог бы играть очень крупную роль, если бы захотел принять участие в политике, так как имеет крупное состояние и большие связи не только здесь, но и в Англии.

– Тебе, Корни, следовало бы сегодня же вечером поехать к ним, – сказала тетя, – и осведомиться о том, как себя чувствует Аннеке; этого требует вежливость!

Мне это требование вежливости было как нельзя более по душе; к счастью, явился Дирк, предложивший мне отправиться вместе с ним к Мордаунтам на Кроун-стрит, где они занимали роскошный особняк.