Детство, опаленное войной. Воспоминания малолетних узников

                                     И ужасы минувшей той войны

                                    Знакомы мне не только понаслышке:

                                    Кромешный ад, испытанный детьми,

                                    Об этом не прочтешь ни в какой книжке…

                                                            Л.Ф.Князева

От составителей

Издание представляет собой воспоминания малолетних узников фашизма, записанные сотрудниками Центральной библиотеки города Красноармейска.

Дети и война, казалось бы, эти понятия не совместимы. Но, чествуя ветеранов Великой Отечественной войны, вспоминая с благодарностью их ратные и трудовые подвиги, мы обязательно вспоминаем и тех, кто все ужасы и тяготы войны познал еще ребенком. Война искалечила тысячи детских судеб, отняла светлое и радостное детство.

И сейчас, чтобы понять, как это было, стоит почитать воспоминания людей, которые, будучи детьми, прошли концлагеря.

Мы решили рассказать не только о тяжелых годах плена, но и том, как сложились судьбы этих людей после войны. Они жили или живут рядом с нами, храня свои жизненные истории глубоко в сердце. И лишь изредка, со слезами на глазах и трепетом в голосе, позволяют коснуться такой страшной темы как война и плен.

Эти воспоминания очень яркие и эмоциональные, видимо, потому что они принадлежат девочкам. Они в разном возрасте встретили войну, кто-то совсем крохой, кто-то подростком, но в памяти по сей день сохранились пережитые эмоции.

В изложенных воспоминаниях поражает огромная воля к жизни. Несмотря на ужасы, перенесенные в детстве, они выросли достойными людьми, прожили прекрасную жизнь, вырастили и воспитали детей, внуков, правнуков.

С каждым годом свидетелей того жуткого времени становиться все меньше, поэтому их воспоминания особенно важны и дороги для нас и для будущих поколений.

Воспоминания Столяровой Лилии Алексеевны

Столярова Лилия Алексеевна

Прежде чем начать писать свои детские воспоминания о войне скажу, что нет ничего страшнее войны и плена. На войне смерть подстерегает человека ежеминутно, ежечасно, а в плену человек лишен свободы, лишен права выбирать себе жизнь, живет в условиях, которые созданы для пленных.

Когда началась война, мне было пять лет. Жили мы на станции Синезерки Московско-Киевской железной дороги Брянской области. Стройных воспоминаний о тех первых днях войны у меня нет, помню только, что мы из своего дома, который стоял на окраине посёлка, переехали к своим родственникам ближе к центру и жили с ними. Нас у мамы было двое – я и старшая сестра. Отец был на фронте.

Отец, Столяров Алексей Гаврилович. 1930-е

Мой отец, Алексей Гаврилович Столяров (1901-1985) родился в с. Ревны и происходил из семьи крестьян, но в роду были плотники и столяры. Когда в 1861г. крестьян отпустили на свободу, моему деду, Гавриле Тимофеевичу, дали фамилию Столяров, как и всем мужчинам с той стороны улицы, где традиционно жили люди этой профессии. Отец одно время занимался перевозом людей из села в город Синезерки, потом стал работать продавцом. С мамой познакомился уже в 30-е годы. Когда семья выросла, отец снял целую усадьбу с домом, строением для скота, садом и огородом. В этой усадьбе я и выросла. Когда началась война, папа с первых дней ушел на фронт. Вернулся он домой с войны уже в 1946г. С 1952 г. отец с мамой и старшей сестрой переехали в поселок Навля Брянской обл.

Мама, Столярова Анастасия Эдуардовна. 1930-е

Моя мать, Анастасия Эдуардовна Столярова (1905-1989), родилась в с. Шушуево, ныне Брянской обл. Происходила она из семьи служащих. Отец ее, Густав Адольфович Бантле (?-1916), был польским дворянином и служил управляющим при Великом князе Константине, брате Николая II. Моя бабка, Марфа Ивановна Кузнецова (1877 г.р.) также работала в имении Великого князя. Там ее и встретил Бантле. У бабушки от него родилось 10 детей. Зарегистрировать брак Великий князь не разрешил, и дети носили фамилию матери. Три брата мамы стали военными, прошли через ГУЛАГ, но быстро вернулись. Мужья двух старших сестер были репрессированы и расстреляны.

Начало войны у меня ассоциируется с ночными бомбёжками. Очень скоро поселок стали бомбить. Помню, как однажды бомба во время очередного налёта разорвалась недалеко от нашего дома. Казалось, что земля улетает из-под ног, было невыносимо жутко. Я в этот момент стояла возле своего дома. После взрыва в испуге ничего не соображая, убежала прочь, подальше от дома. Помню только, как мама меня догнала и взяла на руки, а я плакала.

Ночные бомбёжки врезались в память. Взрослые выводили нас из дома в кромешной тьме и вели в заросли кустов в овраг. Сидя у мамы на коленях, я видела, как летели самолеты с огнями в сторону Киева. Им никто не препятствовал. Говорили, что деревни немцы не бомбят, и мама перебралась с нами в деревню Кольцовка к своим знакомым. Жили мы с семьей хозяйки какое-то время, она нас кормила, т. к. у мамы ничего не было. У хозяйки было четверо детей. После войны мы узнали, что семья эта была расстреляна немцами, в живых осталось только два мальчика. Расстреляны за то, что отец ушел в партизаны.

В Кольцовке мы и увидели немцев. Все вышли на улицу, у всех было смятение, я это хорошо помню, так как говорили, что немцы страшные, нелюди, как звери, и вот сейчас они появятся возле наших домов на дороге! Когда появилась движущаяся моторизованная колонна возле близлежащих домов, мы увидели надвигающееся на нас что-то серое, в касках. Стало как-то жутко от того, что нам некуда спрятаться. Позже к нам пришел немецкий офицер и сказал взрослым, чтобы все разъехались по своим домам. Мы снова приехали в поселок. Но это был уже поселок, занятый немцами, здесь установился их порядок со всеми строгостями и комендантским часом. Впервые в жизни увидела повешенного человека. Заставляли сидеть и смотреть всех. Немцы говорили, что это партизан, т. е. бойтесь и не поддерживайте их. А о партизанах стали говорить уже после зимы 1942 года. Помню, как стали бомбить Брянск, а станция Синезерки находилась от Брянска всего в 40 километрах.

Мы как-то пережили суровую зиму 1941-1942 гг., а в августе 1942 года нас погрузили в обыкновенные товарные вагоны, чтобы везти в Германию. Помню, когда мама мне сказала, что нас увезут в Германию, у меня внутри что-то оборвалось, возникло чувство, как при сдаче экзаменов. Это я помню до сих пор, и даже помню место, где мама мне об этом сказала. Как ехали, я не помню, так как вагоны были закрыты и никаких впечатлений не осталось. В Минске нас несколько дней продержали под открытым небом, дети были предоставлены самим себе, а маму уводили доить коров, которых немцы везли из России в Германию. Минск был пустой, это запомнилось по тому, что очень хотелось есть, но попросить было не у кого. Дома были забиты, в садах ничего не росло, хорошо помню вишневые деревья.

Лагерь, в котором мы прожили с конца 1942 года до веселого мая 1945 года, был трудовым, не концентрационным. Жили в нем только женщины с малолетними детьми. Находился лагерь на окраине города Шонберга, это в Западной Германии. Лагерь был обнесен колючей проволокой. За лагерем начиналось чем-то засеянное поле. Все женщины трудились на тяжелых работах на железной дороге. Помню, как очень рано их строили в колонну, перед нами ходил комендант лагеря и, ругаясь по-немецки (я уже знала это ругательство, оно по-русски переводится как: «будьте вы прокляты русские свиньи», и «русские – говно»), что-то через переводчика говорил им. Я это запомнила потому, что колонна строилась перед нашим бараком, и я из окна осторожно наблюдала, глядя в сплошную темноту.

Выходить на улицу было нельзя, да и страшно. Оставались дети одни весь день, мама приезжала поздно вечером. Так и виделись с ней рано утром и поздно вечером. Ждать ее было приятно, мама была моим единственным утешением и моим счастьем. Поэтому я хочу пожелать, чтобы мамы, имея маленьких детей, никогда не расставались с ними, потому что без матери маленький ребенок несчастен, беззащитен и одинок. Нас из лагеря первые два года не отпускали, сидели мы зимой в бараках, а летом могли играть возле барака, но все время помнили, что за нами наблюдает строгий и страшный комендант, одетый в форму СС. Время от времени он выходил из своего строения с широкими стеклянными окнами в сопровождении переводчицы и собаки, проходил по лагерю.

Кормили нас в столовой, за обедом ходили по звонкому удару в рельс. Кормили баландой из тертой нечищеной картошки, заправленной мукой. Баланда была синеватого цвета. Я очень долго не могла без тошноты есть эту еду, так как еще в России однажды увидела мертвого новорожденного ребенка. Мы его нашли завернутого в пеленки, присыпанного землей, после того как уехала довольно большая группа женщин, которых угоняли в Германию, и они отдыхали за колючей проволокой недалеко от нашего дома. Говорили, что их гнали на верную смерть, так как деревня их имела связь с партизанами. Таких групп, состоящих из одних женщин и детей, через наш поселок проходило две. Не допускалось никакой связи с ними. Было страшно за них, но сделать ничего было нельзя.

Чем еще кормили не запомнилось, но по воскресеньям наши матери не работали, нас всех кормили в столовой, то есть мы не несли баланду в барак, а садились за стол и нам давали гуляш, наверно с картошкой, уже не помню. Хлеб был с опилками, так говорили взрослые, но мне он, наверное, нравился. Все мы после войны были дистрофиками третьей степени. Я об этом знала, и всегда старалась съесть определенную порцию и больше не есть, а то могла съедать много пищи и все равно чувствовала голод. К счастью, с годами организм восстановился.

Два раза на территорию лагеря привозили кучу одежды и обуви. Разрешали что-то выбрать для себя. Перевозчики говорили: немецкий народ делится с вами своей одеждой и обувью! Вначале люди верили и удивлялись, что немцы помогают пленным, но потом стали доходить слухи, что это одежда и обувь людей, которых уже не было в живых.

Детей, которым исполнялось 10 лет, увозили к бауру (помещику) на сельскохозяйственные работы. Сестра моя тоже в скором времени уже с нами не жила. Приезжала иногда и, помню, привозила с собой стопку бутербродов, но уже заплесневелых. Собирала для нас с мамой, а хранить было негде. В нашем бараке жило пять семей, было шесть детей. Потом осталась только я одна, а всех забрали работать к помещику. Когда дети приезжали повидаться с родителями, они привозили какие-то сведения о положении на фронте. Я так думаю потому, что взрослые что-то говорили об этом. Комендант пристально следил за тем, чтобы мы были лишены всякой информации о положении на фронте. В барак приносили газету, где говорили, что от нас наше правительство отказалось, нас ждет неминуемая расправа, русские солдаты жестоки и всех нас перестреляют, если придут. Взрослые не верили ничему, и нам, детям, было спокойнее. Говорили обо всем очень тихо, мама говорила только на ухо. От взрослых детей я слышала и запомнила некоторые песни, которые я потом узнала, вернее, услышала их мелодию, уже в России. Слова этих песен были совсем другие, например слова к песне «Солдатский вальс» в исполнении Утесова были такие:

«Далеко родные границы,

берез не встречали мы тут,

поют не по-нашему птицы,

сады по-другому цветут.

От края земли, ушли корабли,

трава по равнине степной,

мы камень родной омоем слезой,

когда мы вернемся домой».

Помню только один куплет. Мелодию еще в Германии запомнила. На знаменитые «Брызги шампанского» тоже были слова:

«Новый год, порядки новые,

Колючей проволокой весь лагерь окружен,

Со всех сторон глядят лица суровые,

И смерть голодная грозит со всех сторон»

И дальше были какие-то слова, я думала, что это такая настоящая песня, кем-то сочиненная. Потом, уже в юности, на танцах я услышала настоящие «Брызги». Я так думаю, что эти песни приходили к нам от пленных русских солдат, которые, наверное, работали у бауров. Но я никогда об этом не спрашивала сестру – забывала, да мы о лагерной жизни старались и не вспоминать. Сестра только до сих пор, если нужно меня подбодрить говорит, что если Богу было угодно сохранить нам жизнь в тех условиях, то, значит, наши жизни нужны были ему. И не надо падать духом, надо искать разумный выход из всего. Я ей всегда благодарна за такое напоминание: она, как старшая, сталкивалась с большими опасностями, так как была смелой девочкой.

Однажды летом сестра принесла откуда-то зеленый лук. Даже не представляю, откуда, она мне не рассказала, но очень быстро пришел к нам в барак комендант, сестру увели и посадили в карцер. Было тревожно, страшно за нее. Просидела, не помню, сколько времени, потом ее выпустили.

Меня тоже однажды комендант хотел посадить в карцер за то, что я сорвала цветущий лютик, который рос на полосе, куда уже ходить не следовало. Я даже не заметила, как он подошел сзади, схватил меня за шиворот и сказал переводчице, что меня надо посадить в карцер. Я, конечно, заплакала, стала упираться. Помню это отвратительное чувство страха, унижения, беззащитности. Переводчица, ее звали Вера, меня защитила, и комендант меня отпустил.

Можно было вздохнуть спокойно, когда комендант куда-то уезжал, в лагере быстро сообщали друг другу, что коменданта нет. Еще я помню, как уводили нас из лагеря мыться в бане совершенно в другой город. Наша колонна шла по проезжей дороге, стуча деревянными колодками, в которые были обуты женщины. Помню, как мылись в бане, очень огромной, и я боялась, что мама меня потеряет, не найдет места, где я сидела. Я ее ждала, и не плакала. Я вообще не помню, чтоб я плакала в Германии. Перед мытьем нас всех голых загнали в маленькое помещение. Женщины спрашивали для чего, а охрана отвечала, что для дезинфекции, и вдруг из потолка полилась совершенно холодная вода. Только потом взрослые сказали, что это была репетиция уничтожения, а пол был раздвижной.

Вспоминается, как, наверное, уже став постарше, просила маму научить меня писать свои имя и фамилию, и мама мне на ухо говорила, что, когда нас освободят, мы уедем в Россию и я пойду учиться. Взрослые часто об этом говорили, и я верила, что так оно и будет. Девочки, сестра и ее подруга Аня (жила в нашем бараке), писали друг другу самодельные поздравления, наверное, на Новый год. Сестра после войны их хранила, и я помню, что в каждом поздравлении было пожелание «Скорее вернуться на Родину». С территории лагеря видела, как где-то далеко в полях кто-то выпускал воздушного змея, и я спрашивала, может ли змей, если оборвать веревку, улететь в Россию. Сестра, наверное, чтобы не расстраивать меня говорила, что может, и улетит змей, если ему не мешать.

Иногда за стеной нашего барака (смежной стеной) поздно вечером слышалось пение. Взрослые говорили, что это привезли девушек, чтобы они переночевали в нашем лагере, а утром их уже не было. Как их увозили, я никогда не слышала, и как привозили тоже. Запомнились песни, которые они пели, и уже после войны только по словам в песнях я узнала, что девушки пели польские и украинские песни. Связи с ними не было никакой, всё немцы делали по ночам – привозили и увозили людей тихо, неизвестно куда. Привозили и мужчин. Наказание одного из них я видела издалека. Его били и обливали водой, а он был такой беспомощный, стоял на четвереньках, видели только дети, т. к. взрослых в лагере не было.

Живя в лагере, я не знала, какай год идет, так как почему-то взрослые об этом не говорили, а праздников никаких не было. Помню, как взрослые говорили, что наши самолеты бомбят немецкие города. На востоке все время слышалась канонада. Однажды утром мы узнали, что комендант лагеря куда-то уехал, в лагере все было спокойно, на выезде из лагеря к земле было прибито полотно с изображением креста, какого цвета не помню. Взрослые говорили, что это знак для самолетов, чтобы не бомбили, взрослые были удивлены таким гуманным отношением к нам немцев. Но потом все встало на свои места: лагерь был расположен на краю города, и немцы сами боялись бомбежек.

Это были уже последние дни войны. Помнится, как подросшие молодые ребята хотели схватить коменданта, но его еще задолго и след простыл. Наверное, это восьмого мая, даже точно не знаю, в лагерь въехали американские солдаты. Взрослые и дети их окружили. Они были небольшого роста, загорелые, в касках с сеткой, в камуфляже. Переводчица коменданта была рядом с ними. Она сказала, что война кончилась, что освободили нас американские войска. Помню, моё недоумение: как это американские, что же будет с нами, мы так ждали наших солдат. Но американцы сразу сказали, что нас всех передадут советским войскам. Сказали, кто хочет оставаться в Германии, может оставаться. В город не ходить, так как в городе американские войска, ничего, нигде не трогать, не брать. Сейчас я знаю, что боялись мародерства. Условия сдачи городов американским войскам были совсем другие.

В лагере оставались мы недолго. Подъехали машины, это были студебеккеры, нас погрузили и колонной повезли через всю Германию. В городе Ноебранденбурге нас выгрузили, разместили каждую семью в немецкие дома. Мы жили в большой светлой комнате на втором этаже, где-то рядом жила хозяйка дома. В Ноебранденбурге мы прожили месяц. Нас хорошо кормили, маму и других женщин просили, чтобы они помогли доить теперь уже немецких коров, которых везли в Россию. Было тепло, где была сестра я не помню, Я одна гуляла возле дома, и еще помню мальчика, его звали Титель, который, подходя ко мне, всегда просил по-немецки: «Дай мне кусочек хлеба». Наверное, я ему давала хлеба, но хорошо понимала, как мы поменялись ролями, но мне хлеба в свое время не у кого было просить. На вопрос, почему мы так долго живем в Ноебранденбурге, почему нас не везут в Россию, офицер, который время от времени приходил проверить все ли у нас в порядке, отвечал, чтобы мы не волновались, поправлялись, набирались сил. Уже позже я узнала (будучи взрослой), что в Ноебранденбурге мы проходили фильтрацию. Всех взрослых тщательно проверяли, не было ли связи, сотрудничества в плену с немцами.

Через месяц нас снова погрузили на американские машины и повезли через Восточную Германию и Польшу домой. Наверное, в дороге я очень много спала, потому что в памяти остались единичные картины. Помню только, как проезжали совсем пустой город, который виднелся с дороги, дома были разрушены. По обе стороны дороги зеленели поля, подходящие к самому городу, светило солнце, пели жаворонки. Ветер доносил до наших машин трупный запах. Помню, когда проезжали по лесу, кюветы дороги были завалены мотоциклами. Их было очень много. Когда останавливались в Польше, нам разрешили выйти из машины, но далеко отходить не разрешали, чтобы никто не отстал. Польская женщина угостила нас пудингом. Я даже разобрала слова, которые она произнесла: «Это детям, бери». Ее миска такая красивая, из фаянса, больше похожая на белый мрамор, долго еще служила маме в хозяйстве. И еще я вспомнила, что в Германии мне подруга сестры читала рассказ Л. Толстого «Кавказский пленник». Помню, когда она закончила читать, я тут же попросила ее снова все прочесть. Но потом девочек увезли, и больше мне уже никто не читал, а сама я читать не умела.

Привезли в Россию нас в августе 1945 года, а в сентябре я пошла в первый класс. Училась хорошо, но была очень застенчивой.

Ученики 6-го класса Семилетней школы ст. Синезерки.

Столярова Л.А. в последнем ряду 2-я слева. 1952 г.

После седьмого класса поехала учиться в Москву. Окончила политехнический техникум, отработала три года в г. Бузулуке Оренбургской области на почтовом ящике.

Столярова Лилия Алексеевна. Бузулук. 1957 г.

Московский Политехникум. Столярова Л.А. в последнем ряду 1-я слева. 1954 г.

Московский Политехникум. Столярова Л.А. с подругой Сашей. 1954 г

Московский Политехникум. Столярова Л.А. после госэкзамена. 1956 г.

Столярова Л.А. с сестрой Ниной. Челябинск. Весна 1956 г.

Комсомольский билет. 1956 г.

Куйбышевский Индустриальный институт (Политехнический).

Столярова Л.А. в 1-м ряду 1-я справа. 1964 г.

Поступила после трех лет работы учиться в Куйбышевский индустриальный институт.

После окончания в декабре 1964 года Куйбышевского индустриального института (сейчас Куйбышевский политехнический) при распределении мест выбрала Красноармейск.

Диплом об окончании Куйбышевского политехнического института имени В.В.Куйбышева.

Декабрь 1964 г.

Впервые попала в этот город летом 1964 года, когда проходила здесь преддипломную практику. Город, а особенно сам Научно-исследовательский институт (КНИИМ) мне понравился. И я была рада переехать в Красноармейск, жить в нем и работать.

Первые годы жизни в Красноармейске были сопряжены с самообразованием: читала много книг по искусству, приобретала альбомы с репродукциями, наборы открыток, рассказывающих о собраниях музеев, читала книги, в том числе, и из Библиотеки всемирной литературы.

С удовольствием посещала проводимые в городе к праздничным датам вечера художественной самодеятельности, потом начала петь в коллективе девушек из КНИИМа. Мое первое выступление состоялось на территории КНИИМа, помню, тогда было лето, а сценой служила машина. Потом состоялось выступление на торжественном вечере по случаю 8 марта, я пела под аккомпанемент вокально-инструментального ансамбля из КНИИМа.

Столярова Л.А. Красноармейск. 1971 г.

С 1994г., когда при библиотеке профкома НИИ «Геодезия» образовался литературно-музыкальный клуб «Родник», пением стала заниматься чаще. Начиная с 2005 года, стала постоянным посетителем литературного клуба при Центральной библиотеке Красноармейской ЦБС.

На литературном вечере в Центральной библиотеке. 2008 год.

Наградное удостоверение 1976 г.

Знак «Ударник пятилетки». 1976 г.

В заключение хочу сказать, что благодарна жизни за то, что на моем пути встречались хорошие люди, но маме я благодарна многократно за все то, что она для меня сделала в жизни.

Что еще хочется отметить в своих воспоминаниях? Это то, что мои воспоминания довоенных лет более яркие, для меня интересные, хотя я была совсем маленькой девочкой. Даже сны из детства мне снятся именно довоенной поры. Снится курган, на который мы бегали играть, и с высоты его смотрели на широкую долину реки. Помнится, наша усадьба с садом, огородом, моими игрушками, любимыми местами, где могли проводить целые дни, и мама знала, где мы. Лишь однажды, уже во взрослом возрасте, мне приснился комендант лагеря и его злые глаза, обращенные на меня.