Калиакрия (Собрание сочинений)

С первыми лучами солнца с плавбатареи увидели, что находятся неподалеку от низкого песчаного берега, по которому разъезжали сотни конных татар. У берега же сонно качались на якорях полтора десятка турецких транспортных судов. Оглянулись на море – там белели парусами державшие курс на Гаджибей неприятельские фрегаты.

– Вот, господа, и попытайся мы прорываться на плоту или высаживаться на берег! – скупо обронил Веревкин. – Наш план будет иным!

Как же решил действовать в столь непростой обстановке Андрей Евграфович Веревкин? А так, как подобает русскому офицеру!

«Я не имею никакой помощи к спасению людей и судна, не имея шлюпки и потеряв все весла при рассвете. Пушек и провианта малое число, пресной воды ни капли, почел за лучшее сняться с якоря, идти к тем купеческим судам, чтоб оными овладеть и все сжечь, а которое способно будет к гребле, взять оное, и, пользуясь тем, спасти себя от бедствия…»

Теперь экипажу плавбатареи предстоял новый бой. На этот раз с целой флотилией вооруженных транспортов. Впереди ждал абордаж! Офицеры были настроены решительно: только вперед! Старослужащие матросы тоже. Зато рекруты смотрели угрюмо. Они уже давно перестали понимать происходящее. У нескольких человек помутился от пережитого рассудок. Их по приказу командира связали, чтоб не выбросились за борт.

Медленно набирая ход, сильно осевшая от многочисленных пробоин, батарея целила в самую середину турецкой флотилии. Давалось это с большим трудом – судно почти не управлялось. Веревкин тем временем в трубу уже определил объект атаки.

– Вон та бригантина нам подойдет вполне! – обратился он к стоящему неподалеку Ломбарду. – Вы начальник абордажной партии! Прошу…

Резкий и сильный удар бросил офицеров на палубу. Судно стремительно заваливалось на борт, треща и рассыпаясь па глазах.

– Всем осмотреться! Что случилось? – закричал, вскочив на ноги, капитан 2 ранга.

Tо, что он увидел, повергло Веревкина в отчаяние. Плавбатарея выскочила на прибрежную песчаную мель.

– Только крушения нам сейчас не хватало! – в сердцах стиснул кулаки Веревкин.

Пока офицеры торопливо решали, что должно и можно предпринять в создавшейся ситуации, снова взбунтовалась команда, которую неожиданное крушение судна ввергло в полную панику. Остановить на этот раз обезумевших людей было уже невозможно. С криком: «Пусть лучше татарва головы порубает, нежели тут смерти дожидаться!» рекруты бросались в воду и плыли к близкому берегу. Ломбарда с Кузнецовым, попытавшихся было их остановить, попросту избили, а Веревкина силой заперли в трюме.

Однако, и будучи запертым, командир не пожелал прекратить борьбу. Теперь он стремился, как можно больше разрушить свое судно, чтобы оно не досталось неприятелю. Придя немного в себя от понесенных побоев, Веревкин вооружился топором и стал рубить днище, ускоряя поступление воды. Затем подпалил бывшую в трюме пеньку и парусину.

Татары брали потерпевшую крушение плавбатарею в конном строю, благо вокруг было мелко, а пушки покинутого командой судна уже молчали. Веревкина, угоревшего от дыма, вытаскивали из трюма за ноги. В сознание капитан 2 ранга пришел уже на берегу. С трудом разлепил спекшиеся губы:

– Пить! Пи-ить!

Стоявший над ним татарин, осклабясь, хлестнул изо всех сил кнутом:

– У, урус, шайтан!

Обвязанного арканом, его бросили в седло.

– Гей! Гей! Гей!

И понеслись с редкостной добычей в лагерь. Впереди у Андрея Веревкина был плен, долгий и тяжкий.

Глава пятая

В предверии новых боев

С потерей батареи Веревкина стрельба в Лимане не прекратилась.

5 октября контр-адмирал Мордвинов решил все же атаковать турецкий флот под Очаковом силами оставшихся восьми судов. Перестрелка была произведена без потерь для обеих сторон, после этого турецкий флот снялся с якоря и ушел в сторону Варны, а Мордвинов на следующий день произвел бомбардировку Очакова. Контр-адмирал радовался:

– Мною одержана большая победа, и неприятель, презренный бежал от меня во всю прыть!

Однако у командиров кораблей особой уверенности в победе не было.

– Турки ушли – это факт! – говорили они промеж себя. – Но почему ушли? Потому ли, что мы доняли его своей стрельбой флегматичной или оттого, что просто удалился на зимовку?

После удачной обороны Кинбурна Екатерина выразила свое пожелание Потемкину, чтобы тот приступил к осаде Очакова.

В ноябре приободрившийся Потемкин приехал из Елисаветграда в Херсон для осмотра галерного флота, созданию которого он отдал много сил. При этом светлейший осмотрел лиман и на шлюпке очень близко подошел к Очакову, так что едва уцелел.

Разговаривая с флотскими офицерами о Кинбурнском деле, Потемкин заметил:

– Турки в будущую кампанию наверняка придут в лиман для отмщения за вашу отважность и за причиненные беспокойства. Но я надеюсь на всех вас, что покажете им, какова Херсонская гребная флотилия!

Офицеры дружно заверили фельдмаршала, что покажут туркам, где раки зимуют.

Что касается Екатерины, то князь в письме подробно объяснял ей, почему не так скоро, как она ожидала, можно было приступить к осаде Очакова: «Кому больше на сердце Очаков, как мне? Несказанные заботы от сей стороны на меня все обращаются. He стало бы за доброй волею моей, если б я видел возможности. Схватить его никак нельзя, а формальная осада по позднему времени быть не может, – и к ней столь много приготовлений!.. Если бы следовало мне только жертвовать собою, то будьте уверены, что я не замешкаюсь минуты; но сохранение людей столь драгоценных обязывает иттить верными шагами».

К оправданиям Мордвинова светлейший отнесся весьма скептически.

– Господин адмирал я вами недоволен! – прямо в глаза говорил он контр-адмиралу. – Учености у вас много, а толку никакого! Отныне сидите в Херсоне, чините старые суда и стройте новые. Для бойкого дела вы не годитесь!

Секретарю Василию Петрову он с горечью признавался:

– На лимане мне нужен новый флагман дельный и храбрый! А вот кого назначить, не знаю!

– В Севастополе хорош бригадир Алексиано! Отзывы о нем только самые хорошие!

– Алексиано? – подумал, выпятив, по своему обыкновению, нижнюю губу, светлейший. – Что ж, пишите ордер! Как же мне не хватает опытных морских офицеров!

Однако Алексиано оказался тяжело болен, и Войнович послал вместо него в Херсон бригадира Федора Ушакова.

Пока пересылали бумаги, принимали решения, пока Ушаков доехал до Херсона, турецкий флот ушел восвояси и боевые действия в лимане окончились. На долю Ушакова осталась лишь подготовка флотилии к зимовке. Когда все суда были введены в гавани и разоружены, Мордвинов отправил Ушакова за ненадобностью обратно в Севастополь, где продолжался ремонт его корабля «Святой Павел». Потемкин, узнав об этом самоуправстве Мордвинова, разгневался, однако Ушакова обратно отзывать не стал. Что сделано, то сделано!

* * *

История с самоуправством отсылки Ушакова напомнила светлейшему о другой провинности Мордвинова – потере плавбатареи. И он потребовал от Мордвинова подробного отчета. Спустя несколько дней после боя на столе у светлейшего лежал подробный мордвиновский отчет о произошедшем сражении и последовавшем крушении плавбатареи. Что же писал и кого обвинял в письме Николай Семенович Мордвинов? Контр-адмирал называл виновными всех, кроме себя! Мордвинов писал так: «Сколько я мог узнать, то неудача произошла оттого, что Ломбард, который был назначен со своею галерою, пошел на батарею, а галере приказал сняться с якоря и идти вслед; другая галера не скоро снялась с якоря и потеряла батарею из вида. Батарея же поторопилась идти одна, а не соединено с двумя галерами, как от меня было приказано».

Из отчета командующего выходило, что главный виновник происшедшего – Ломбард. Но дело в том, что одновременно с мордвиновским докладом на стол Потемкина легло еще один. Автором второго письма был никто иной, как Жулиан де Ломбард! Каким образом, находясь в плену, да еще в такой малый срок, он смог переправить свое послание, остается загадкой и поныне. О чем же, писал мичман Ломбард? И зачем ему вообще понадобилась эта затея с письмом? Ответ ясен из содержания его бумаги. Мальтийский рыцарь подробно доносил светлейшему все перипетии трагического сражения. При этом как мог, выпячивал свои заслуги, не забывая поливать грязью командира плавбатареи. Ни о каком рыцарском благородстве речи не шло. Не до того – надо было спасать свою репутацию героя и отчаянного смельчака. И Потемкин поверил… Ломбарду! Еще бы, в его памяти были свежи лихие рейды бравого мичмана у Кинбурна.

Наконец, и сам Суворов, благодарный за оказанную ему помощь заступился за Ломбарда! За капитана Веревкина заступников не нашлось. Под впечатлением ломбардовского пасквиля Потемкин немедленно отписал письмо Мордвинову: «Милостивый государь мой, Николай Семенович! Полученное мною… письмо к Вам от лейтенанта Ломбарда сим препровождаю. Из оного усмотрите, ваше превосходительство, сколь малонадежного человека употребили вы на батарее, и сколь пагубно было его упорство и невнимание к советам, которые преподает ему господин Ломбард. Вы же сами довольно знали невозможность господина Веревкина, чтобы вверить ему жизнь многих храбрых людей…»

Столь предвзятое отношение к командиру плавбатареи № 1, которого хорошо знали и уважали черноморские офицеры, породило ропот в их среде. Письмо Потемкина вызвало возмущение даже у Мордвинова. Несмотря на то, что контр-адмирал особых чувств к Веревкину не питал, он все же посчитал нужным в ответе светлейшему заступиться за попавшего в беду капитана 2 ранга.

В своем послании от 25 марта 1787 года он пишет следующее: «Письмо от вашего курьера я получил. Теперь не время отвечать на письмо господина Ломбарда: предубеждение сильно еще действует. В спокойное время вы сами усмотрите, что оно преисполнено противоречиями, явною ложью и бесстыдным хвастовством. Подобных писем у меня много из-под Кинбурна. Скажу вам только, что по усердию моему к службе, желаю вам иметь побольше Веревкиных, и что, Ломбард не отнимет у него достоинства искусного и храброго офицера: он репутацию свою имеет, утвержденную многими летами службы… Не худо было бы допросить солдата, который был на батарее и который теперь у вас. Простой солдат истину лучше расскажет. Я и многие свидетельствовать могут про то время, когда он съехал с моего фрегата. Все, что он пишет – есть бесстыдная ложь. Вы имеете рапорт мой за пять дней прежде отплытия эскадры к Очакову и ночной атаки. Вы знаете, Ломбарда, я недовольно уважал, чтобы с ним мог дружески советоваться. Я соболезную, что храбрые люди, прославившие нас, но безгласные, в оную минуту предаются оклеветанию. Но если бы Веревкин был дурен, имел бы ли из кого я выбрать лучшего? Прошу припомнить, в каком состоянии флот тогда находился и то также, что не упустил я требовать все, что нужно для флота на другой день по получении письма из Ясс о войне. Полезно было бы для вас и вообще для всех, чтобы исследованы были поступки Ломбарда во все время его начальства на галере, особливо во время сражения».

* * *

Настала зима и Суворов велел скалывать лед у берега Кинбурнской косы, чтобы турки не могли атаковать по льду. Однако впечатление от разгрома было столь велико, что турки, ни о никаким нападении в течение всей зимы даже не помышляли.

За это время на оконечности Кинбурнской косы по приказу Суворова были возведены две укрепленные батареи на тринадцать и шесть орудий. Батареи эти отныне контролировали вход в лиман. Пройдет несколько месяцев и эта инициатива Суворова принесет свои плоды.

Артиллеристов Суворов велел усиленно приучать к скорой пальбе, но исключительно для проворного заряжания, а против неприятеля стрелять редко и метко.

Быстрому батальному огню он обучал и пехоту, но опять-таки только для быстрого заряжания, так как в бою такой огонь опаснее своим, так как много пуль идет на ветер, и неприятель ободряется. «Оттого пехоте стрелять реже, но весьма цельно, каждому своего противника, не взирая, что когда они толпой… При всяком случае наивреднее неприятелю страшный ему наш штык, которым наши солдаты исправнее всех в свете работают».

На зиму Суворов остался в Кинбурне. Здоровье его поправлялось медленно. Первые месяцы он часто терял сознание от слабости. Через четыре месяца бок еще болел, и нельзя было в правой руке держать поводья. Это, однако, не помешало однажды проскакать ему за шесть дней 500 верст верхом и быть в отличном расположении духа.

Ближе к весне к Очакову двинулась вся Екатеринославская армия. Место главного сражения будущей кампаний, таким образом, определилось.

* * *

Что касается турок, то Бекир-паша с оставшимся флотом, который недосчитал шесть десятков судов, уныло вернулся в Буюк-Дере. Проход эскадры по проливу сопровождался истошными криками и воплями женщин. Прибывшие суда были в плохом состоянии и требовали починки. На их борту было много раненых. Едва же матросам разрешили сходить на берег, команды большей частью разбежались. После этого разбежались и оставшиеся в живых после побоища на Кинбурнской косе.

– Лучше отрубить головы здесь, нежели посылать нас на жертву в Черном море, где все одно смерть только мучений больше! – кричали янычары своим начальникам, убегая.

По традиции султан с визирем не стали долго искать виноватых в неудаче и к вечеру следующего дня было велено капитан-бея «задавить», что и было тут же сделано. Что касается второго виновника Бекир-пашы, то он, каким-то образом, сумел оправдаться и избегнуть казни. Опального адмирала отправили сераскиром в Варну.

Теперь вся надежда турок была на капудан-пашу. Эски-Гассан (старый Гассан) был и в самом деле личностью знаменитой. Отличился он еще в прошлую войну в Хиосском сражении и при Чесме. И хотя турецкий флот тогда был полностью истреблен, Гассан-паша заслужил славу храброго моряка и талантливого флотоводца, за что и удостоился титула «крокодил морских сражений». В последующие годы он довольно успешно боролся с греческими корсарами в Архипелаге, да и сейчас успешно правил Египтом. Среди правоверных Эски-Гассан почитался наравне с визирем. А к его мнению порой прислушивались даже больше, чем к мнению визирей, которые, в отличие от многоопытного Гассана, то и дело менялись.

Наконец, в конце октября оставив правление Египтом своему калге и новым беям, Эски-Гассан прибыл в Константинополь.

Найдя, что флот находится в крайне запущенном состоянии, Эски-Гассан собрал капитанов.

– Наш султан излишне милостив и велел отсечь всего одну голову! Я не буду столь великодушен и велю отсечь тысячу голов, но флот будет приведен в должный порядок! – заявил он им без лишних слов. И капитаны поняли, так оно и будет.

Помимо починки судов, Эски-Гассан велел строить новые.

Мастеру Лероа он сказал:

– Мне сейчас не нужны не большие линейные корабли, которых у нас и так в достатке. Мне нужны суда для высадки войска в Крым!

– Сколько вам надо таких судов? – спросил опытный мастер.

– Сто! Кроме этого мне нужно сорок плоскодонных канонерских лодок с большими пушками!

– О, великий адмирал собирается высаживать армию на русские берега! – покачал головой француз.

– Я собираюсь стереть в порошок тех, кто посмел обнажить свой меч на величайшего из всех падишахов! – сдвинул брови старый Гассан. Одновременно помощникам-чаушам было велено набрать 23 тысячи матросов и 60 тысяч «морского войска» – десанта.

– Но где же мы наберем столько? – развели руками удрученные чауши. – Когда и те, кто был, поразбежались!

– А где хотите! – рявкнул «крокодил морских сражений». – Ищите по тюрьмам, ловите в горах и пустынях, на рынках и в селеньях. Хватайте всякого, невзирая на возраст и звание! Ятаган моего палача остер и пощады не будет никому!

В беседах же с сановниками старый Гассан при любом удобном случае он «выхвалял визирьский план о завоевании Крыма морскими силами», а муллы, по его указанию, внушали народу, «что если турки не возьмут Крыма, то русские завладеют Константинополем, и мусульманская вера истреблена ими будет».

Тогда же были отправлены секретные фирманы ко всем имамам, с повелением увещевать молодежь от шестнадцати лет и выше, чтобы они шли на войну, так как нынешняя война особая – священная.

Всего к началу будущей кампании «крокодил» рассчитывал иметь под рукой огромный флот: 23 линейных корабля, 18 фрегатов, 4 шебеки, 4 бомбарды, 2 пакетбота, 5 кирлангичей, 50 канонерских шлюпок и 6 галер. Такой большой морской силы высокая Порта еще ни против кого никогда не выставляла.

Для улучшения управления Эски-Гассан разделил свой флот на две эскадры. Одна из эскадр под командованием патрон-бея (вице-адмирала) Челеби-капитана в составе 5 фрегатов и 10 канонерских шлюпок должна была отправиться на Белое (Мраморное) море и, практикуясь в мореплавании, оставаться в резерве. Остальные силы под началом самого капудан-паши весной должны были взять 50 тысяч десанта и плыть к Кинбурну, после взятия которого, Гассан-паша должен был отправиться в Измаил главным сераскиром и возглавить боевые действия против российских войск.

Следующий 1788 год должен был стать, по мнению старого Гассана, годом великих побед правоверных над неверными.

Часть вторая

Очаковская эпопея

Глава первая

Принцы и пираты

Уже осенью 1787 года стало очевидной большая нехватка офицеров и особенно флагманов для Черноморского флота. На Балтику рассчитывать особо не приходилось, так как там уже вовсю собиралась Средиземноморская эскадра, да и не слишком дружеские намерения шведского короля Густава Третьего заставляли держать в боеготовности еще одну эскадру. Все это вынудило Потемкина искать опытных офицеров за границей. Через кабинет Екатерины Второй он начались переговоры с контр-адмиралом Кинсбергеном, прославившимся еще в прежнюю русско-турецкую войну. Ныне Кинсберген пребывал в своей родной Голландии. По высочайшему повелению в переписку с Кинсбергеном вступил посол в Мюнхене Петерсен. Первые его реляции внушали оптимизм на скорое возвращение известного моряка на русскую службу. Последний поначалу выказывал горячее желание «посвятить себя службе всемилостивейшей государыне, представляющей ему столь лестный случай к усугублению славы, которую он уже в победоносных Ее войсках». Однако не получив назначения командующим Средиземноморской эскадрой, на которое рассчитывал, Кинсберген сразу же наотрез отказался идти на русскую службу, сославшись на семейные обстоятельства.

Тогда по европейским посольствам была послана инструкция искать всех, кто имеет опыт морских боев и может быть полезен России.

* * *

Одним из первых приобретений стал Иосиф де Рибас испанец по происхождению сын мелкого чиновника военного министерства Неаполитанского королевства. Де Рибас был авантюрен, храбр, хитер и предприимчив. Свою карьеру начал с неаполитанской армии. Однако в Неаполе ему скоро стало скучно, и в 1772 году он появился в Ливорно в резиденции графа Алексея Орлова и предложил ему свою шпагу. Чем помогал Орлову в Ливорно тогда де Рибас, мы не знаем, но в том же году он прибыл в Санкт-Петербург с рекомендательными письмами графа. Вскоре он возвращается обратно, получает чин капитана русской армии и стал генеральс-адъютантом графа Орлова.

Иосиф Михайлович де Рибас

В это время де Рибас выполняет секретные и пикантные поручения графа. Особо неоценимой оказалась помощь хитрого де Рибаса при поимке знаменитой авантюристки, претендовавшей на российский престол, известной под именем «княжны Таракановой». Именно де Рибас под именем майором Ивана Кристиненова являлся посредником между таинственной княжной и графом Орловым. Именно он заманил доверчивую самозванку на корабль к Орлову, где она и была арестована. Потом снова был Петербург и снова какие-то секретные поручения.

Однако этого де Рибасу мало, и он решил улучшить свою карьеру выгодной женитьбой. Избранницей авантюриста стала Анастасия Соколова дочь Ивана Бецкого, того самого, который по дворцовым слухам являлся отцом самой Екатерины Второй. Таким образом, женившись на возможной сводной сестре императрицы, де Рибас стали и ее родственником. С этого момента награды на самом деле сыплются, на вчера еще безвестного испанца, как из рога изобилия. «Ее Величество оказывает Рибасу всевозможные милости, – пишет маркиз де Жуиньи графу де Вержену в 1776 года. – Она желала бы даже дать ему знаки отличия, но вместе с тем желала бы, из-за общественного мнения, иметь причины, которые оправдывали бы ее особые милости».

После женитьбы за каких-то три года де Рибас становится из капитана полковником. Затем он некоторое время даже служит воспитателем внебрачного сына Екатерины и графа Григория Орлова графа Алексея Бобринского, что говорит о большом доверии, так как его посвящают в семейные тайны императрицы.

Современники отмечают, что по натуре де Рибас был незлобив, доброжелателен, очень остроумен, имел проницательный ум и иезуитскую хитрость. Внешне был симпатичен и всегда улыбчив. При этом де Рибас, как истинный шулер, всегда удачно играет в карты и с завидным постоянством очищал карманы высшему свету столицы. Говорят, что однажды князь Голицын пожаловался Екатерине Второй, что его побочного сына Делицина какой-то шулер начисто обчистил в карты и тот застрелился. Назревал скандал. Императрица сразу все поняла и спросила:

– Кто обыграл? Не Рибас ли?

При расследовании оказалось, что бедного Делицына действительно обыграл де Рибас. Впрочем, так как в картишки любила вечерами перекинуться и сама Екатерина, это происшествие никаких последствий для де Рибаса не имело.

С де Рибасом связана еще одна тайна. В 1777 году у него, якобы, рождается сын Иосиф Сабир (Сабир – это перевертыш фамилии Рибас). Кто являлся матерью этого ребенка так и осталось неизвестным. Ходили слухи, что это была, чуть ли не Екатерина. Любопытно, что уже в следующем году де Рибас получает высшую награду Мальтийского ордена – орден святого Иоанна Иерусалимского, но за что именно нам неизвестно.

Портрет И. И. Сабира

Когда в 1787 году Потемкин обратился к императрице с просьбой о присылке к нему деятельных людей, Екатерина сразу вспомнила о де Рибасе.

– Такой проходимец и хитрец Гришеньке точно пригодится! – решила она.

Впрочем, де Рибас и сам рвался на юг, где начиналась война, и где он мог отличиться и сделать карьеру. К Потемкину он прибывает уже в чине генерал-майора. Так как до этого де Рибас еще ни разу не воевал, поручить ему что-то серьезное Потемкин не решается и назначает дежурным генералом в ставке. Помимо текущих дел отныне де Рибас начинает там заниматься и разведкой, делом, для которого он был лучше всего подготовлен, и в котором понимал толк. Однако сам испанец рвался в бой и мечтал о славе генерала-победителя и графском титуле.

* * *

Вторым иностранцем в ставке светлейшего был Нассау-Зиген принц Карл-Генрих-Николай-Оттон из династии германских принцев.

Собою принц был статен, важен и надменен. Родословная Зигена была столь запутанна, что строгие австрийские генеалоги в титулах ему напрочь отказали. Однако в пику Вене Версаль и Варшава тотчас признали в нем принца.

Нассау-Зиген принц Карл-Генрих-Николай-Оттон

– У меня нет родины! – любил хвастать Нассау-Зиген. – Мой дом – вся Европа!

Принц кривил душей, ибо более иных стран любил он все же Францию, где был воспитан и сделал первые шаги на поприще военной карьеры. В Семилетнюю войну был адъютантом маршала Кастри.

Известность Зигену принесло участие в кругосветном плавании французского мореплавателя Луи Бугенвиля, во время которого задиристый принц не упускал случая померяться силой с кем-либо из папуасов. Во время плавания принц Нассау прославился двумя «подвигами»: на острове Таити он совратил местную принцессу, а на мысе Санта-Мария заколол шпагой тигра.

Наградой за плавание был полковничий аттестат, даденный королем Людовиком. Затем был чин генерал-майорский за участие в неудачном штурме Гибралтара. Там Нассау-Зиген командовал отрядом плавучих батарей, атаковавших крепость со стороны пролива. И хотя атака была отбита, а половина батарей перетоплена англичанами, наградой принц все же обойден не был и получил от испанского короля чин генерал-майора и звание гранда.

– Ну и что, что его отлупили, – восторгались версальские дамы. – Зато, каков храбрец!

Принц был дружен с Бомарше, великим драматургом, но никчемным человеком. Впрочем, известный интриган не раз выручал принца деньгами.

После женитьбы в Спа на богатой вдове княгине Шарлотте Сангушко, он занялся тяжбой о возвращении ему немецких владений. Но земли и замки авантюристу отдавать никто не собирался и Нассау-Зиген отправился искать счастья в Россию. Про Нассау-Зигена не без иронии в те годы говорили, что он является царедворцем всех дворов, воином всех лагерей и рыцарем всяческих приключений.