Посвященная. Как я стала ведьмой

Если смотреть поверхностно, аргументы философа Просвещения кажутся сильнее, чем магия детей, ведьм, волшебников и прирожденных шаманов мира. Но «просвещенный» муж черпает свою силу в навязывании кириархии (что характеризует движение «хозяин – раб, притеснитель – притесненный»), и кириархия медленно душит наши виды, как и все живое на планете. Кириархия словно вирус: она убивает организм, в котором живет. Даже в детстве я не собиралась рукоплескать ему, украшать его золотыми лентами или дарить рождественские подарки, которые, как он сам решил, положены ему в качестве искренних поздравлений.

Беттельгейм может возразить, что я всего лишь упорно хочу отстоять свою веру в магию уже как взрослый человек, поскольку ребенком я слишком рано была вынуждена отвергнуть свои магические рассуждения. В своей книге «Польза волшебства»[6] он заявляет: «Многие молодые люди, которые сегодня пытаются сбежать в наркотические сны, поступают в ученики к различным гуру, верят в астрологию, занимаются черной магией или же любым иным образом сбегают от реальности в мечты, что магия поможет изменить жизнь к лучшему, были вынуждены преждевременно столкнуться со взрослой жизнью».

Может быть, Беттельгейм прав. Как человек, который любит астрологию и магию всех видов, я знаю, что кириархия пыталась заставить меня отринуть мысли о магии слишком уж рано. Но он ошибался, когда в той же книге утверждал, что если однажды ребенка удачно убедили, что жизнь можно создать и «реальным способом», то ребенок забросит свои детские магические размышления. Что это за «реальный способ», о котором говорит Беттельгейм? «Реальный способ» означает, что мы отступаем. Нам положено игнорировать, что западная цивилизация построена на порабощении людей и разрушении природы. Нам положено пренебрегать этим фактом и устраиваться на хорошую работу – врачами, адвокатами, банкирами; а если нам не удается, то мы должны хотя бы попытаться и сочетаться браком с таким человеком. Нам положено игнорировать, что ледниковый покров тает, планета нагревается, а животы рыб полны пластика. Положено покупать больше барахла. Положено быть более рассудительными. Беттельгейм говорит: «С помощью своего социального, научного, технологического прогресса человек может освободиться от своих страхов и угроз своему существованию». Но когда нас поощряют быть рациональными, на самом деле нас частенько склоняют к большему индивидуализму. Нас поощряют видеть себя по отдельности, врозь, и соревноваться с остальными. А магия же, наоборот, учит нас связи, сотрудничеству; магия – процесс воссоединения вещей в целое. В конечном счете магия – это любовь.

Как и многие другие ведьмы, я была рождена восхищаться миром, наблюдая за лучистыми, взаимозависимыми духами камней, листьев, живых существ. Но, как и практически каждая ведьма, которую я знаю, в детстве я не столько изучала свое место в этой сети взаимосвязей, сколько была вынуждена признавать, что сила и свобода, которые в моем понимании были священными правами, данными при рождении, не признавались прочими представителями моего вида. Мне хотелось играть в волшебном саду Богини, восхищаться тому, как растут растения, встречать Ее созданий, танцевать в полях и петь у Ее алтарей. Но мир разочарований и его прихлебатели всегда вставали на моем пути.

Даже «Дисней», компания, которая вещает о своей приверженности к чародейству, рано научила меня разочарованиям этого мира. Я всегда начинала рыдать, когда мама Бэмби, объясняя малышу-олененку, почему им необходимо спрятаться, причитала: «Человек пришел в лес». Вскоре после этого маму Бэмби убивали, а лес пылал огнем. Оленятам рано приходилось познать, что «Человек» всегда вмешивается в существование лесных жителей в этом мире.

Мой первый опыт в начальной школе: «Человек» требовал, чтобы я принимала риталин[7]. «Человек» не хотел, чтобы я вызволила хомячка из его тюрьмы, он желал, чтобы я тихо сидела за партой под светом флуоресцентных ламп и смотрела учителю прямо в глаза. «Читайте вслух таблицу умножения, – приказывал «Человек», – повторяйте за мной: Джордж Вашингтон никогда не лгал… Теперь смотрите, как взрывается “Челленджер”[8]». С раннего возраста я видела, как счастлив был «Человек», командуя, отдавая распоряжения, критикуя, диктуя правила и запреты или что-то утаивая от тебя, но, если ты сопротивлялся, ты объявлялся грубияном, бунтарем, неблагодарным. «Человек» считает, что ты должен больше улыбаться. «Человек» поставил мне диагноз «дислексия» и отправил меня во всевозможные коррекционные группы, потому что он был озабочен, что я не буду соответствовать его требованиям к академическому совершенству. «Человека» не волновало, что у меня имелись дела поважнее.

«Человек» удостоверялся, что на школьной лужайке проводилось достаточно соревнований, но он не видел королевства божьих коровок, процветающего в поникшей траве по краям площадки. Желтых цветов с прозрачными зелеными стебельками, которые мои прекрасные подружки-ведьмы жевали, жмурясь от удовольствия. Детство со сверстниками приносило мне утешение в этом враждебном мире. Например, Ванесса, стройная смуглая австрийка со страстью к состояниям измененного сознания, научила меня принимать чересчур горячую ванну, а затем падать на пол ванной комнаты, прижимаясь щеками к благодатному холоду плитки. Или Лея, великодушная, с широкими русскими скулами, подарила мне талисман – кроличью лапку, когда я потеряла свой возле ручья. Мы с ней провели бесчисленные часы, скрываясь под сводами сосен и взывая к феям, с наперстками, полными чая, и кислыми яблочными конфетами. Мы выряжались в костюмы, заворачиваясь в плащи словно нордические вёльвы – странствующие скандинавские жрицы. Мы гонялись за небесными светилами сквозь леса и колотили посохами по гранитным валунам позади ее дома, вызывая дожди. Еще я любила Ханну, худенькую и бледную, со скрипучим голосом. Мы разделяли абсолютно анимистическое убеждение, что наши мягкие игрушки устраивают пикники, стоит нам выйти из комнаты, посиделки с воздушными шариками, ленточками, песнями и даже карнавалами. Ханна усадила все свои игрушки в круг рядом с собой, когда среди бела дня какой-то незнакомец ворвался к ним в дом и изнасиловал ее бабушку в соседней комнате. И я, и мои друзья жили в зачарованном мире, но хитрый и зловещий «Человек» всегда тайно следил за нами по ту сторону наших окон.

Первые четыре года моей жизни мы с мамой были одни. Мы жили с серым полосатым котом по имени Спенсер в небольшом белом домике с маленьким крылечком, увитом лозами, на Персиковой улице, в Сан-Луис-Обиспо. Мать-одиночка, моя мама тяжело работала, чтобы нас содержать. Когда она была не на службе, то читала мне «Мифы Древней Греции» Д’Олера. Книгу, которая научила меня: на протяжении тысячелетий боги патриархального мира стремились истребить своих детей. Тем не менее я любила эти истории и поддалась соблазну назвать свою рыбку в аквариуме именем бога. Зевс, гуппи с красным хвостом цвета грозовых облаков, оправдывал свое имя. Он съел бы всех мальков, если бы я не отсадила их в отдельную емкость. Ирис[9], моя радужная тетра, была названа в честь богини посланий; она плавала, мерцая, между водяными папоротниками и затонувшими листьями.

Ночами было иначе. Мне снились кошмары. Я была лунатиком. Моя мать находила меня на улице, блуждающую в одной только ночной рубашке. Мы живем на населенной призраками земле, в иллюзорном мире. Конкистадоры и колонизаторы проливали кровь коренных жителей, черные деяния преследуют многие американские семьи из поколения в поколение. Ребенком я была очень чувствительна к фантомам этой земли, призракам моих предков, тиранов и угнетенных.

В наиболее жуткие ночи я забиралась к маме в постель. Она пела мне колыбельные и рассказывала истории о волшебных мирах, о маленькой героине по имени Аманда, которая водила дружбу с драконами и могла съезжать с радуги вместе с Ирис, богиней посланий.

Как и было предсказано Беттельгеймом, когда я была в плену своего воображения, я чувствовала себя в безопасности. Опасность наступала, если я ощущала, что нахожусь в центре внимания сластолюбивого, бурлящего воображения нашей обыденной цивилизации. Человечество отвергло монстров, следящих за нами из-за каждого угла. Каждую ночь, перед тем как я ложилась спать, моя мать проводила ритуал изгнания в моей комнате, хлопая в ладоши, стуча по банкам и требуя, чтобы все злые духи, таившиеся там, немедленно нас покинули. «Силами Богини во мне, я приказываю всем испорченным духам покинуть это место!» Бах! Это было в те ночи, когда она не работала в «Олд-Порт Инн» официанткой.

Днем она работала в «Изи Эд», и иногда, когда ей предстояло совершать весь день телефонные звонки, продавая рекламные площади местным бизнесменам, она брала меня с собой. В качестве утонченного извинения за то, что у нее не было иного выхода, кроме как привести с собой ребенка, она выряжала меня маленьким пажом, разносящим дары в розовой картонной коробке: пирожки с кленовым сиропом и старомодный глянцевый шоколад с конфетти из радужной присыпки.

У тети Микки был домашний детский сад, и часто, если моя мать работала, меня отправляли туда, хотя я ненавидела это место. Там был ужасный мальчишка-подросток – не знаю, чей-то брат или просто еще один детсадовский ребенок, – но он всегда измывался над моей лучшей подругой, маленькой девочкой, которая едва умела ходить. Он забирал ее с собой в туалет, закрывался там и смеялся, когда я, рыдая, колотила в дверь.

Мама помнит мои вопли в телефонной трубке. Однажды, в возрасте около двух лет, я отправилась исследовать кухню тети Микки. Мне хотелось опробовать толстые черные шнуры, соскальзывающие вдоль кухонного стола, эти лозы, которые карабкались вверх. В 70-х годах некоторые кофейники встраивались прямо в стену. А я всегда была альпинисткой, исследовательницей всего на свете. Моя мать не помнит, кто из сотрудников привез ее в больницу. Помнит только мои крики, раздававшиеся в больничном холле, сотрясавшие стены комнаты, словно я была титаном, который пытался выбраться из крошечной стальной клетки. Кофе обжег восемьдесят процентов моего тела, так покрыв мою детскую кожу волдырями, что она лопалась и сочилась, словно поросячья шкурка.

Зов колдовства часто начинается с травмы или болезни. Чтобы ориентироваться в преисподней, нужно побывать там неоднократно. Тот, кто был в подземном мире, может сослужить службу тем, кто старается избежать его когтей. Многие месяцы я приходила в больницу каждый день счищать струпья, чтобы не осталось шрамов. Потребовались три медсестры, помимо моей мамы, чтобы удерживать меня на одном месте у доктора: я была слишком маленькой для анестезии. Мать считает, что этот мой опыт внушил мне подсознательное недоверие к ней. Она говорит, если придется вновь попасть в ту же ситуацию, она покинет палату, даже если держать меня будет пять медсестер. Годы спустя, когда я пошла в начальную школу, ей приходилось ездить разными окольными путями, чтобы избежать по дороге больницу. Если мне на глаза попадались эти бетонные стены, я орала и дергала ремень безопасности, пытаясь выпрыгнуть из машины прямо на ходу и удрать оттуда подальше.

Вскоре после ожога у меня началась астма. Мои легкие сжимались до тех пор, пока губы не начинали синеть, пока сердце не начинало молить о крови и кислороде всю комнату вокруг. Ребра стягивало стальным корсетом, я хрипела и хрипела, погружаясь в ритмичный транс чистейшей борьбы за выживание. Все вокруг исчезало, мир чернел и угасал, все, что оставалось, – шелковая нить моего дыхания, и я стойко держалась за нее, словно была астронавтом, которого затягивало в бездну.

Из этой бездны выполз мой первый фамильяр[10].

Когда моего отца призвали на службу в Национальной гвардии, порой он приезжал из Северной Калифорнии и оставался в бараках лагеря Сен-Луиса. Я помню упорядоченные ряды длинных деревянных строений, побеленных и с зеленой отделкой. Помню спартанскую обстановку комнат, в которых ничего не было, кроме металлических коек, туго заправленных шерстяными одеялами поверх накрахмаленных белых простыней, и тяжелых деревянных сундуков в изголовье каждой такой кровати. Там не оставалось места для чего-то личного, однообразие и непрерывность этого пространства пугали меня.

Мой отец ушел на встречу со своим командиром, покинув меня в темноте барака. Над головой трещали вентиляторы, бледное солнце сочилось сквозь металлические решетки. Ни одного живого солдата не было на базе, оставалась лишь я наедине с духами воинов. Остаточный гул марша и шагов – «да, сэр, нет, сэр». Размеренный ритм оружейной стрельбы.

Когда отец вернулся, он увидел, как я неподвижно сижу на кровати, скрестив ноги, и издаю низкий, утробный звук. «Для кого ты поешь?» – спросил он. Я ответила, что пою своему стражу, крокодилу Уизеру, который улыбается, сидя под кроватью, и готов со сверхъестественной скоростью выскочить оттуда, чтобы защищать меня.

Годами позже, когда я выросла и больше узнала о животных-фамильярах, меня поразило, что мой первый фамильяр взял себе имя моей самой болезненной пытки: Хрипун[11]. Астма так стискивала мои легкие, что каждый вздох, который я пыталась сделать во время приступа, вынуждал меня хрипеть. Астма мешала мне участвовать в жизни мира. Рождество, Диснейленд, вечеринки на дни рождения – любое событие, которое заставляло мое детское сердце биться быстрее, неизменно приводило к припадку, и я сидела дома или же вяло, с синюшными губами, наблюдала со стороны, как мои друзья строили песочные замки и резвились в океане.

То, что мой страж представился именем одной из моих травм, кое о чем говорит. Используя собственные раны, я могу обрести силу и мощь. Я способна прикоснуться к древним местам. Мои раны появляются не по моей воле, но они – словно дырки от пуль в стене оберегающей мой внутренний Эдемский сад. Я не могу быть признательной за эти раны, но я благодарна за то, что они позволяют мне черпать силу, которая просачивается в мой мир сквозь них.

Уизер – это свирепость. Я стою на нем как на доске для серфинга. Крокодилы соединяют нас с первобытным. Владеющие воспоминаниями, они – плавучие камни. Крокодил – олицетворение древней, взрывной силы, таящейся прямо под поверхностью сознания. В Древнем Египте Собек Яростный был одним из языческих богов и принимал облик крокодила; в соответствии с Книгой символов, он был персонификацией «способности фараона уничтожать врагов царства». Уизер тоже был яростью во плоти и явился ко мне, узнав, что мое царство действительно имело врагов. «Человек вошел в лес». Но всегда Уизер, мой страж, сидит у моих ног – апатичный ящер с взрывной мощью, свернувшейся кольцами у него внутри.

Твой жизненный опыт меняется, когда ты представляешь крокодила рядом с собой. Наполовину во сне, утомленный, голова лежит на твоих коленях, одна мощная лапа плотно обернута вокруг твоего бедра. Уизер пришел ко мне в первый раз в армейских бараках. Нашей любящей войну культуре нравится представлять, что армия – это по большей части приключения и взрывы, но в действительности основа ее – нудная бюрократическая работа: протоколы документов и их тройные копии, ожидание команды в шеренгах, чистка гальюнов. В этом наиболее разочаровывающем месте Уизер доставил мне орхидеи. Вздымаясь из болотной мглы, он принес мне комок испанского мха, крики испанцев, вопли пантер и хлюпанье черепах, пылающие шарики блуждающих огоньков.

Есть известный ученый муж, патриарх инцелов, который, насмехаясь, говорит, что ведьмы явились из болота – словно это может быть обидно. В какой-то мере он прав – ведьмовство действительно родилось на болотах. Мы, ведьмы, пришли из темных лагун, бурлящих и сернистых. Вывелись внизу из черных кожаных яиц. В основе этого болота лежит гниль истории, все изначальное, что когда-либо удалось познать. Наши знания содержатся не в компьютерных чипах, но в живом, мыслящем организме планеты, в телах растений и животных, камней, корней и дождя. Когда «Человек», колонизатор и житель замков, попадает на болота – он погибает. Но болото изобилует жизнью. Водный мир, проходимый только на лодке, болотные берега, непрерывно двигающиеся волнами с приливами и отливами. Наше болото представляет собой бессознательное, мозг ящерицы, корневую систему, которая бесконечно расширяется под поверхностью воды. Это место, откуда произошли все формы. Если у тебя есть крокодил, значит, ты уполномочена этим местом тайн, этой опасной территорией, глубинной землей и преисподней, дикой и необузданной, ты – одна из тварей земных, что живут здесь.

Почему зов колдовства требует путешествия в преисподнюю? Почему так часто это случается в связи с травмами, болезнями, раздором? Потому что, как и шаманы, ведьмы – лекари. Чтобы стать шаманом или ведьмой, необходимо посетить подземный мир. Ты должна быть повержена. Тебе придется познать пределы своих сил и столкнуться с негласным законом: есть силы, которые нельзя увидеть или понять, силы, у которых нет ни начала, ни конца. Ты возникла из этих сил, крокодил с берега реки, и в них ты вернешься, соскальзывая обратно в течение, темное и холодное, как открытый космос.

Сегодня я все так же призываю Уизера к себе, когда исполняю свои ритуалы. Я поднимаю левую руку и рисую путь, по которому он придет ко мне из первобытных земель. Я насвистываю его код, затем хлопаю по своему бедру до тех пор, пока он не придет ко мне и не свернется у моих ног, шипя на всех тех, кто ищет возможность причинить мне вред.

Для ведьм окна воображения не закрываются с процессом взросления. Духи животных и стражи, что приходили к нам в детстве, проходят с нами сквозь всю жизнь. Даже если мы забываем о них, они ждут нашего возвращения, и вода блестит на их спинах, словно сияющее одеяло.

Наша сила не происходит от отрицания врожденного духа мира природы или от того, что мы отворачиваемся от воображения. Истоки нашей силы как ведьм – умение сплетать воедино разум и магию. Мы можем работать в сотрудничестве с миром вокруг нас и с мирами извне. Наши хранители и фамильяры по-прежнему с нами, в ожидании нашего зова, и восстановить оживленный мир – это наше право по рождению.

Глава вторая. Язык птиц

1. РЕШИ КОНФЛИКТ, УСТАНОВИ ПРАВИЛАРаспознай те земли, на которых стоим мы,Спроси журавля, черепаху, оленя.Убедись, что духов этих земель уважаютИ только добра им желают.Земля – бытие для тех, кто все помнит.Тебе же – ответы для твоих детей,И их детей, и их детей…Джой Харджо, «Решение конфликтов для святых существ»[12]

«Один – для печали, два на радость, три для девчонки, четыре – для парня» – мы с моей новообретенной сводной сестрой гадали на воронах, за которыми наблюдали через заднее стекло отцовского красного «Плимута». Долгие поездки по извилистым дорогам сквозь золото сельских земель, в машине, которая держалась буквально на спутанных проводах и скотче. Мы не знали, что эта считалочка была отрывком из оккультного знания тех, кто мог понимать «язык птиц». Пророки Древнего Рима устанавливали, когда спускать на воду корабли и выбирать своих предводителей, ориентируясь на направления полета воронов. Народ йоруба из юго-западной части Нигерии покрывал головы одеяниями, которые были украшены бусинами и нарисованными на них птицами, символизировавшими их предков, праматерей, что шептали им на ухо, давая их вождям указания. Одноглазый Один, нордический бог, мастер экстаза, поэт, прорицатель и странник между мирами, имел двух фамильяров – воронов Хугина и Мунина. Они сообщали ему новости мира и наделяли его мудростью и умением воевать. Птицы приносят послания богов. Мы с сестрой следили за птицами и шептали заклинания, но мы еще не знали, что означает «скорбь», ведь нам было всего по пять лет.

Моя сводная сестра была для меня в новинку. Мы встретились, когда мама отправила меня в Северную Калифорнию пожить полгода с отцом – она вступала в отношения и не хотела, чтобы я привязалась к новому человеку, если что-то вдруг пойдет не так. А поскольку отец упрашивал ее позволить ему чаще видеться со мной, я оказалась у него, в маленьком городке с виноградниками, называвшемся Лоди. Мой прапрадед выстроил наше небольшое бунгало на Эврика-авеню собственными руками, а умер, упав с крыши. «Эврика», – кричали золотоискатели, когда находили золото. «Эврика!» означает «я нашел!».

Я познакомилась с сестрой в первый же день в детском саду и полюбила ее с первого взгляда. Ее волосы оказались такими густыми и непослушными, что она не могла завязать их резинкой. У нее были большущие очки с толстыми стеклами, под стать ее волосам, и торчащие зубы, почти как мои. По характеру моя новая сестра была ведомой, послушной, но когда мальчик с вечными пятнами от «Кул-Эйда»[13] над верхней губой раскритиковал мою раскраску, в которой я заходила за линии, она закатила глаза и сказала: «Да она просто творческий человек». Она вздохнула, раздраженная его тупостью, а я решила, что буду любить ее всегда.

Мы познакомили ее одинокую мать с моим одиноким отцом во время поездки на роллердром. Там, под блеск диско-шара, серенады, состоящие из трескотни розовых толстых колесиков на кожаных коньках и песни Queen of hearts[14] Джуса Ньютона, играющей на повторе, и начался их роман. Их любовный пакт был подписан моей кровью. Я разрисовала кровавыми полосами деревянный вощеный пол, прежде чем сделать первый же круг по площадке. Показывая, как я умею щелкать пальцами и одновременно кататься на роликах, я окончила свой трюк в больнице с пятью швами на подбородке. Если воспринимать как знак свыше, это точно не было хорошим предзнаменованием. В итоге мои отец и мачеха развелись спустя десять лет.

Но поначалу у нас была не жизнь, а идиллия. Мой отец сочинял песни для меня и моей сестры о наших альтер-эго. Они назывались «Ласки-сестрички», и он играл их на старой акустической гитаре, пел нам, когда мы ели сэндвичи с тунцом и кормили хлебными шариками уток на озере. Утки шипели на нас и резко вскрикивали, а мы с сестрой в ответ взвизгивали и забирались на стол для пикника. И хотя мой отец громко хохотал, когда мы убегали в панике от огромных гусей с их непристойно свисающими с клюва красными штуками, я обожала его.

Он брал нас с собой навестить ранчо моей тетки в предгорье, которое кишело ужами и рогатыми жабами, а у самой тетки было целое сборище бездомных собак и маленьких котят. Мы смотрели «Звездный путь» и ели замороженный йогурт в «Медовом мишке» или проводили вечера в «Пицца-Гарден», болтая с Рэем, сморщенным старым барменом. Он кормил нас леденцами с привкусом рутбира[15], а мы пытались играть на музыкальных автоматах с красными пластиковыми кнопками. Вместе, как настоящая семья, мы ходили мыть золото на ближайший ручей, по большей части находили там пирит, или «золото дураков», покачивая маленькие формы для пирогов на воде и наблюдая, как дрожат на солнце яркие блики. Пирит часто встречался, хрупкий, ничего не значащий для большинства людей, поскольку не поддавался обработке, но было здорово видеть, как он блестит в наших кастрюльках. Большую часть золота добыли в горах давным-давно.

Но самыми драгоценными для нас стали обсидиановые наконечники стрел, брошенные там индейцами Мивоки. Однажды я даже нашла такой у нас на заднем дворе. Острые инструменты из камня, говорящие об умелых руках, о глубокой истории наших земель и о людях, живших там задолго до нашего появления. Предки по моей родовой линии всегда обманывали их, принуждали к чему-либо, убивали. Чтобы найти эти реликты, все, что нужно было сделать, – это просто поскрести по поверхности земли, и вот они, едва скрываемые искусственно насаженными виноградными лозами.

В Лоди пахло овсяными хлопьями с завода «Дженерал Миллз» на окраине: запах искреннего, полноценного детства, обогащенного витаминами и минералами. По выходным отец брал меня и мою новую сестру на рыбалку ловить окуня, или исследовать сталактиты и сталагмиты в Кричащих пещерах, или в поход в Большую рощу, где мы бродили в благоговейной тишине под тысячелетними секвойями, возвышавшимися на десятки метров над нашими головами.

Мы совершали прогулки вслепую, ощупывая волокнистую кору и нюхая острые, словно булавочки, сосновые иголки; слушали топот бурундуков, прыгающих среди веток. За исключением тех случаев, когда мой отец злился и проклинал всех посетителей парка за то, что они раскидывали повсюду памперсы, или дурацкие узлы, на которые мы завязали веревку, удерживавшую нашу лодку, или ругался на нас за то, что мы не могли вытащить байдарку из кузова грузовика. Когда мы появлялись на берегу реки, в шлепанцах и купальниках, отец – в спортивных шортах, с носками, натянутыми до самых колен, и сдвинутой на затылок кепкой, мы с сестрой молились про себя, чтобы там не оказалось ни одного ребенка. Иначе нам пришлось бы удерживать его от попыток наорать на «маменькиных сынков» за то, что они едва плыли по реке, вместо того чтобы мчаться по стремнинам, как «настоящий мужик», – это то, что он делал, будучи мальчишкой.