Трещины

Из Лексуса, покачиваясь, точно рыболовная шхуна в ураган, вылез пузатый мужичонка в помятом костюме с галстуком набекрень. Увидев содеянное, он охнул, и посеменил осматривать бампер машины, сопровождая этот процесс разнообразной нецензурой, достойной портового работника. Удостоверившись, что его драгоценная машина не понесла особого вреда, он довольно рыгнул и поспешил обратно за руль. Кое-как развернувшись на прилегающем газончике, он дал по газам в надежде как можно скорее покинуть место преступления.

На негнущихся ногах я подошел к телам. Женщине, пытавшейся прикрыть собой ребёнка, досталось сильнее – она лежала ничком, шея была вывернута под неестественным углом, обломки костей торчали сквозь порванную одежду. На ней не было живого места, просто какой-то бесформенный мешок мяса и костей, вышвырнутый на обочину. Крови натекло просто невероятное количество – и тем страшнее выглядела искалеченная девочка, пытающаяся подползти к матери через разделяющую их кровавую лужу.

Я видел много страшных, нет, даже ужасных вещей. Я видел зверские убийства, нечеловеческие акты жестокости, мне встречались те, кого совершенно нельзя называть человеком. Часто я сталкивался с такой жуткой смертью, про которую никому и никогда не решился бы рассказывать. Ни один человек в мире, ни один самый блистательный рассказчик не сможет рассказать о смерти столько, сколько навидался я. Но это было сверх всякой меры.

Маленькая, окровавленная девочка, обламывая ногти и стёсывая кожу, ползла к погибшей матери, бессильно плача и жалобно повторяя:

– Мамочка… мамочка! Мне холодно, мама… посмотри на меня. Посмотри на меня! Открой глаза!

У неё нет половины лица – содрана асфальтом, соломенные волосы слиплись от крови в обвисшие сосульки, ноги сломаны в нескольких местах, но боли она уже не чувствует. Она рыдает на груди матери, содрогаясь, плачет, как побитый зверёк, пока жизнь медленно покидает её искалеченное тельце. Она всё еще отказывается поверить в смерть, но та уже распростёрла над ней свои объятия. Я уже рядом.

Мне, наверное, стоило сказать – «я потерял голову» или «я не отдавал себе отчёт» или даже «кровавая пелена внезапно застлала мои глаза, от бессильной ярости перехватило дыхание, и когда самообладание вдруг вернулось – было уже слишком поздно».

Чушь. Я был совершенно уверен и последователен в своих действиях. Эта мразь умрёт этим вечером. Я найду его, достану из-под земли, вытащу из любой норы, в которую заберётся эта ползучая тварь. Но сначала – собрать души.

Они покинули тела одновременно, словно бы мать терпеливо дожидалась своего дитя, намереваясь оберегать его даже после смерти. Одна – плотный, трепещущий сгусток с синими прожилками, а другая – сполох чистого света, скачущий туда-сюда, безостановочно меняющий форму, точно переливающееся в небе облачко – обе заняли место в сумке рядом с другими душами.

Понемногу начали стягиваться зеваки, кто молча, кто едва перешёптываясь, кто с громкими причитаниями и рыданием, некоторые, вовсе без царя в голове, снимали происшествие на телефон. Особо выделялся молодцеватый хлыщ, разодетый в брендовые тряпки, тот вовсе вылез в первые ряды в поисках лучшего ракурса и подобрался максимально близко, чтобы не запачкать в крови дорогущие белоснежные кроссовки. Я подошел к нему и сжал в руке его айфон – тот взорвался горстью разноцветных искр и занялся синим пламенем. Парень от испуга выронил телефон, который от удара о тротуар разлетелся на множество кусков. Я же, не теряя времени, нашёл подходящую тень, отбрасываемую тетенькой в возрасте, единственной из толпы догадавшейся вызвать полицию.

Пара мгновений дробящей внутренности тряски, словно ты по дурости угнездился в гигантскую стиральную машину, занятую отмыванием гравия – и я сижу на переднем сидении Лексуса, по правую руку пузатого мужика с одутловатым, раскрасневшимся от выпивки лицом. В салоне неистово свирепствовала стереосистема, выдавая что-то вроде «Когда из зоны вышел, то сразу снова сел. Когда опять я вышел, то снова загремел». Стрелка спидометра показывала какую-то запредельную цифру, но машина шла ровно даже по мокрой дороге.

На какую-то долю секунды мне показалось, что иконки на приборной панели (те самые, что призваны охранять получше ремней и подушек безопасности), смотрят на меня как-то совсем укоризненно, но меня это не остановило.

Я схватил мужика за волосы и, что есть силы, приложил лицом о баранку. С гадким хрустом, перебиваемым отвратительной музыкой, сломались кости, кровь хлынула водопадом, мужик всхрапнул, отчаянно засучил ногами, пытаясь попасть по тормозу – машину, потерявшую управление, юзом понесло к обочине. По аккомпанемент надрывного визга тормозов лексус с грохотом врезался в основание рекламного щита.  Передняя часть кузова разом смялась в нелицеприятного вида гармошку, металлическая конструкция застонала, точно живая. С шумным хлопком сработали подушки безопасности, уберегая водителя от перелома грудной клетки. Мужик потерял сознание от резкого удара и тихо сопел без движения, заливая всё кровью.

Ну и ладно. Есть у меня в запасе и другие способы. Я пристегнул водителя ремнём безопасности, затянул его до скрипа, а затем сломал механизм, лишая того возможности освободиться самостоятельно

Я обошёл машину кругом и провел пальцем по замку водительской двери, тот потемнел и разом покрылся медно-коричневым налётом. С хрустом повернулся флажок замка, намертво блокируя двери. Теперь топливный бак. Пара движений – и по блестящему черному кузову на землю бежит веселая струйка с острым запахом бензина. Можно бы и дождаться, пока этот лихой гонщик придёт в себя, в панике будет метаться, пытаясь освободиться из стального гроба. Или можно подогреть интерес…

Машина занялась огнём, точно гора хвороста, будто один большой бенгальский огонь, разогнала ночь, упавшую коршуном на город. На стене ближайшего дома заплясали причудливые тени, а мгновением позже из салона лексуса донёсся жуткий вопль, от которого кровь стыла в жилах. Запертый в огненной клетке человек орал десятками голосов, барабанил по стеклам, вертелся, точно змея, пришпиленная к земле. Удар, удар, ещё один! – лопнуло раскалённое боковое стекло, сжимая окровавленными пальцами осколок, мужик резал заклинивший ремень безопасности.

До меня донёсся ни с чем не сравнимый запах горелой плоти. Это самый отвратительный, самый тошнотворный аромат, который вы только можете унюхать – к горлу подкатил ком, желудок вздрогнул и пугающе заворчал. В густом, чёрном, как сама ночь, дыму неистово верещал горящий человек, отчаянно борющийся за свою жизнь. Сколько же воли, сколько желания порой скрывается в таких мелочных, гадких душонках…

Я стоял и боролся с рвотными позывами, наблюдал, как эта скотина умирает, пожалуй, самой мучительной смертью, какую только можно представить. И, страшно помыслить, я был чертовски горд собой. Этакий народный мститель, поборник, мать её, справедливости…

Крики затихли. Потерял сознания от шока или же наглотался угарного газа, да и отдал концы? Какая тебе разница – дело сделано, ничего не…

С оглушительным звоном лопнули стёкла автомобиля. Что-то чёрное, гуще, чем дым от горящей покрышки, рванулось прочь, разбилось на несколько потоков, понеслось в разные стороны по улице, опрокидывая урны и взметая мусор. Заголосили  сигнализации у десятка автомобилей, припаркованных неподалёку, воздух странным образом сгустился, наполнился жутким шёпотом, кряхтением и пугающим смехом. Этот дым разрастался, словно вбирая в себя все краски и звуки окрестностей, потоки его носились туда-сюда, обламывая ветви деревьев, разбивая стёкла и витрины. Заискрила линия электропередач, фонари взрывались, точно воздушные шары. Начала подрагивать земля, асфальт враз покрылся сетью глубоких трещин.

Всё это светопреставление заняло едва ли несколько секунд, а затем чёрный дым растворился в воздухе и, точно по мановению волшебной палочки, воцарилась гнетущая тишина. Казалось, произошло что-то непоправимое, ужасное, чего нельзя было допустить никакой ценой… И виноват во всём был один я.

В каком-то потерянном, полусознательном состоянии я отвернулся от этого ужасающего зрелища и зашагал прочь, всё быстрей и быстрей, точно стараясь убежать от страшных последствий моего поступка. Хотелось мчаться с такой скоростью, чтобы оставить далеко позади даже память об этом. Грудь точно сдавили мощные, обжигающе холодные тиски, и я ловил воздух судорожными глотками, как задержавшийся на глубине ныряльщик с пустыми баллонами в акваланге. Я даже не пытался найти подходящую тень, просто шёл куда-то в опустившуюся тьму, шаг за шагом удаляясь от малейших сполохов пламени, людских криков и того страшного, шепчущего, разливающегося по земле…

Мне было плохо. Плохо в самом противном, гадком и незавидном смысле этого слова. Я не мог совладать с руками, найти им место, унять лихорадочную дрожь. И всё хотелось вытереться, стряхнуть и очистить себя от чего-то мерзкого, неприятного, словно меня окунули во что-то грязное, зловонное, отвратительное, а оно прилипло к коже и медленно разъедает её, как вонючая и коптящая ядовитым дымом, лезущим в нос и глаза, кислота… Хоть падай на землю и катайся, яростно трись о каменную мостовую, тщетно пытаясь отчиститься от этой пакости, стёсывая кожу и плоть, в ярких болевых сполохах чувствуя, что ты всё-таки жив, и всё это наяву.

В голове стояла какая-то совершеннейшая сумятица, мысли путались, беспорядочно переползая с места на место. Не какие-то «Что же теперь делать» и «Как всё исправить»? Когда жизнь ставит тебя к стенке и лязгает проржавленным затвором, на ум лезут совершенно неподходящие, лишние в такой ситуации раздумья, вроде «выключил ли я утюг» и «а что будет, если положить в микроволновку мыло» или «как мне было хорошо с человеком, и до чего глупо я всё это просрал». А то и вовсе, мусолишь тот момент, когда ты был по-настоящему счастлив и терзаешь себя мечтой снова вернуться в то место и то время

До офиса я добирался на автопилоте, бездумно, не отдавая себе отчёт, при этом чуть не ввязался в драку с компанией подвыпивших подростков, расшумевшихся в полупустом автобусе. Помню, пару раз «стрельнул» сигарету у случайных прохожих – и все неизменно оказывались некурящими/бросившими/«самим бы у кого стрельнуть». Переходя дорогу, я и вовсе чуть не попал под машину – водитель чуть не надорвал клаксон, но я, занятый своими мыслями, как-то не обратил внимания.

Вот и наш региональный офис – памятник конструктивизма тридцатых годов, громадное здание причудливой формы о двадцати пяти этажах, сплошь усеянное балкончиками и сплит-системами, обозначенное выцветшими и сильно пострадавшими от времени буквами, составляющими непонятные слова  ГАУ «ЦКОТМ». Язык сломаешь, пока научишься выговаривать это «Государственное автономное учреждение «Центр Контроля за Осуществлением Танатологических Мероприятий».

На входе я запнулся о турникет, начисто позабыв о необходимости предъявить пропуск. С поспешностью, будто за мной гналась стая бешеных собак или, того похуже, свора коммивояжеров/консультантов по торговле на бирже, я принялся рыться в карманах, заглянул даже в сумку, где я отродясь не носил ничего кроме рабочего инвентаря, переворошил содержимое…

Из-за дверей КПП, закрытого тонированным стеклом, выглянул охранник Серёга – добрейшей души человек и украшение любой компании, уникальная кладезь анекдотов, начиная со времён Царской России и до самых свежих шуточек и приколов.

– Забей, проходи так! Ты сегодня отмечался у меня уже… Эх, чтоб меня… Я бы сказал, что на тебе лица нет или, знаешь, как будто катком проехались туда-сюда.

– Спасибо большое, буду иметь в виду – огрызнулся я, направляясь к диспетчерам – нужно было отметиться в табеле, заявить время, когда закончил смену. Затем сдать перчатки в хранилище, расписаться в инвентарных журналах, души передать в другой кабинет, на каждую заполнить по нескольку документов. После можно завалиться в комнату отдыха, выпить кофе с ребятами, готовящимися выходить в ночную. Если повезёт, можно встретить знакомого и уговорить его завалиться в бар и напиться до беспамятства, лишь бы не возвращаться домой.

Этим вечером в диспетчерской было только два человека – Татьяна, невысокая русоволосая женщина, обладательница командирского прокуренного голоса, проработавшая в этой организации без малого пятнадцать лет и молодой неприметный стажёр Женя, который мог накосячить даже с смс-рассылкой. Татьяна, активно жестикулируя, что-то пыталась донести до новичка, а тот, придвинувшись к монитору, старательно морщил лоб, изредка поддакивал и задавал уточняющие вопросы.

Стараясь не отвлекать их от работы (или разбора полетов) я разыскал среди вороха бумаг вахтовый журнал, заполнил все графы напротив своего имени и хотел было уйти, но Женя вдруг подскочил и, точно осенённый, выдал:

– А вы знаете, мне вот минут двадцать назад звонил генеральный, просил Вас сразу же после прибытия зайти к нему в кабинет!

Сейчас у меня внутри должно было ёкнуть, словно со звонким всхлипом порвалась тонкая вольфрамовая нить в отслужившей своё лампочке; в глотке обязан был смёрзнуться ледяной ком, перекрывающий дыхание и обжигающий нутро холодом. На худой конец нужно было чрезвычайно удивиться, охнуть от неожиданности, ошалеть, потерять на мгновение дух. А мне вот было абсолютно всё равно. Новость о том, что меня внезапно вызвали в кабинет генерального директора, которого была просто обязана взволновать меня, огорошить, и вызвать хоть капельку тревожности. Тем более потому, что, как и положено в компании, работающей как безупречный часовой механизм без авралов, дедлайнов, цейтнота и всяческих возможных эксцессов, начальника и не видел-то никто вживую, и кроме резолюций его на сильно важных бумагах, ничто не подтверждало его существования;

Я неопределённо кивнул, пожелал им удачного дежурства и вышел из кабинета. Прямо по коридору, два лестничных пролета вверх, затем через холл, уложенный новенькой плиткой, минуя кабинеты отдела кадров и главного бухгалтера, пройти в северное крыло… Работников в нашей конторе хоть отбавляй – юридический отдел, IT-отдел, свой парк техники, кабинет психолога, оборудованная столовая, есть даже пресс-служба, чёрт знает, на кой она нам сдалась, а под хранилище документов и вовсе выделен целый этаж, бюрократический аппарат у нас сообразен этому размаху.

Кабинет гендира находился на последнем этаже, если можно сказать, пентхаузе и (теоретически) из его окон была видна вся набережная, расцвеченная сотнями огней. Постучав в его двери, я на мгновение усомнился в своей выдержке и уверенности, но отступать было уже некуда. Дождавшись приглушённого «Войдите», я повернул облупившуюся ручку и перешагнул порог кабинета.

Надо сказать, внутреннее убранство производило впечатление. Отделанные деревянными панелями стены, минимум мебели, вместо стены напротив входа – огромные французские окна, открывающие вид на ночной город. Рядом с окнами стояла невысокая тумба со стареньким виниловым проигрывателем, наполняющим кабинет сочными, услаждающими слух, неспешно текущими нотами джаза, настолько полными жизни, что казалось, они витают в воздухе осязаемыми сполохами света. В центре кабинета – массивный стол, на котором, готов поспорить, каждый предмет лежал с выверенным расчетом вплоть до миллиметра. За столом, опёршись на сцепленные руки, сидит мужчина с тёмными всколоченными волосами, заметно тронутыми сединой. Лоб избороздила сеть глубоких морщин, веки опухли от долгого недосыпа, а в глазах стального цвета – тревога пополам с усталостью. Лёгкая, растерянная улыбка играет на губах, но уголок рта едва заметно подрагивает – выдаёт нервное напряжение. Андрей Клементьевич Саркисов, Генеральный Директор, главный распорядитель смерти в Южном федеральном округе – собственной персоной.

Я присел напротив, пристроил замызганную грязью сумку на коленях и, начал говорить:

– Давайте только не будем это затягивать. Я совершил страшные вещи, я идиот, и абсолютно не приспособлен для столь ответственной и сложной работы. Вы сейчас немного на меня покричите, скажете, что подобное поведение в высшей степени недопустимо, а затем погоните меня взашей… Потому как не нужен вам в такой серьёзной организации жнец, который убивает людей направо-налево.

– Дело не в том, что ты убил человека, – тихо ответил директор, – Подумаешь, сын крупной шишки, любит покутить и залить за воротник, иным не примечателен. Он, если разобраться – так, пшик, трата генетического материала, сор на обочине жизни. Ну, это если выражаться красиво и с толикой нездорового пафоса. И неважно, что ты сделал это самовольно, без санкций руководства и прочей чепухи. Конечно, одно это тянет на увольнение, но проблема в другом…

– Я не собрал душу.

– Ты не забрал его душу! И как бы я ни распалялся насчет ценности даже самой дрянной душонки, ты же видел своими глазами, что с ней стало! Она отравила воздух, отравила почву. Её яд проник на сотни километров вокруг, и сейчас там атмосфера похуже, чем в эпицентре ядерного взрыва. Люди, живущие рядом, начнут страдать болезнями сердца, у многих проявятся неоперабельные опухоли. Их начнут посещать галлюцинации, тёмные и мрачные мысли о самоубийстве, о насилии, им начнут сниться кошмары. В округе будет сбоить техника, перестанут идти часы, автомобили ещё долго будут биться в этом районе. На этом месте взбесится сама природа – его будут обходить стороной животные, птицы покинут свои гнёзда. Думаешь, такое случается в первый раз? Может рвануть газопровод, начаться пожар, или у случайного охранника что-то переклинит в голове – и он пойдёт стрелять всех подряд! Одна загубленная душа обернётся десятками новых жертв, человеческими страданиями и горем. Хуже было бы только, оставь ты кого из сегодняшних людей жить с заведомо мёртвой душой! Знаешь, сколько жнецов думали «Ах, он/она ещё столь юн и неопытен, пусть поживёт подольше»?

– Это, конечно, очень… Как бы так сказать… крайне занимательная информация, но вот чего я не могу взять в толк… Заявки, души, отмеченное время смерти… Зачем? Кто требовал сегодня, чтобы одинокий сорокалетний мужик проломил себе череп, упав с табурета? Кому было важно, чтобы девочку одиннадцати лет вместе с матерью задавил пьяный ублюдок, летевший на красный?

Вместо ответа директор приоткрыл ящик стола, вытащил два запылённых стакана и полупустую бутылку коньяка. Достав из нагрудного кармана платок, он в пару движений протёр стаканы и, наполнив на треть, придвинул один ко мне.

– Представь, что ты пришёл в очень дорогой фешенебельный ресторан, очень популярный в определенных кругах. Симпатичная девушка с ресепшена проводила тебя в зал, усадила за столик, укрытый белоснежной скатертью, налила изысканного французского вина пятидесятилетней выдержки из личных запасов какого-нибудь общественного деятеля и настоятельно порекомендовала отведать, скажем, куриное филе, запечённое в меду и орехах. Ты с радостью соглашаешься, и… Представь, а если бы ты увидел процесс приготовления сего деликатеса с самых первых шагов? По двору беспечно носится курица-пеструшка, квохчет что-то себе, и ищет зёрнышки в невысокой травке. А вот приходит здоровый лысый бугай в мясницком фартуке, заляпанном кровью, желчью и нечистотами, и принимается гонять за этой курицей, нарезая круги по двору. Несчастное пернатое верещит, голосит на все лады и ни в коем случае не торопится распрощаться с жизнью. Но, в конце концов, курицу, грязную, лохматую, перепачканную в грязи и обделавшуюся от ужаса, ловят, волочат на разделочную доску и – ВЖИК! – одним движением отрубают голову. Хотя, как повезёт. Может, хребет перерубить с первого раза не получится – ну, дрогнула рука, с кем не бывает? И птаха вырывается, мечется по двору, заливая всё кровью и издавая ужасные вопли, пока наконец-то не испустит дух. Потом под струёй воды смывают с неё всю грязь и дерьмо, ощипывают, потрошат, выгребают из её нутра кишки, желудок, сердце  и либо бросают эту требуху крутящемуся рядом шелудивому псу, либо промывают и откладывают в сторонку, чтобы затем так же подать их под изысканным соусом Божоле очередному гурману. Тушку расчленяют, филейную часть передают официанту с ближнего зарубежья, который мало того, что работает без визы и санитарной книжки, так ещё и подозрительно часто чихает с самого утра. Может, он, конечно, подлинный магистр кулинарных наук, и готовит сей деликатес по всем правилам, не вытирая нос рукавом и не сдабривая жёсткое мясо вонючим уксусом…  Но кушать-то тебе в этом заведении явно перехотелось.

– Убедительно, – кивнул я, разом опрокидывая стакан с ядрёным коньяком, обжёгшим глотку и разлившим томящее чувство тепла по нутру.

– Так вот, пресловутые Небеса, что так красочно описаны в каноничных религиозных текстах и фантазиях огромного круга литераторов и философов… Их нет. Нет ни ангелов, ни херувимов, ни трёх Норн, богинь человеческой судьбы, не существуют и старухи-Грайи, у которых один зуб и один глаз на троих, – добавил Андрей Клементьевич, едва пригубив коньяк.

– Ад пуст, все черти здесь.

– Да, равно как и Небеса, которые представляют собой гаргантюанских размеров корпорацию, со своими менеджерами, бюрократами, логистами, директорами по развитию, СЕО… и прочим, прочим…

До того, как стать директором здесь, я работал в совершенно другой инстанции, повыше уровнем. Там, куда отправляют запакованные флаконы с документацией, в обмен на новые заказы. Я слышал, люди воображают, что же всё-таки делают с душами, после того как их соберут? Выливают в огромный бассейн, а потом, точно удобрение, распыляют над городами? Вешают флаконы аистам на шеи, а те разносят их по роддомам? Отпаивают ими существо, называемое Богом, чтобы поддержать его бессмысленное и трагичное существование? Я однажды увидел, что там, инстанцией повыше, делают с душами. И в тот же день уволился, пошёл в жнецы. Поверь мне, куда проще выдирать душу ребёнка из рук у матери, которая также умрёт через несколько часов после родов; чем знать, чем руководствуются там, наверху, составляя графики жизни и смерти. В отличие от остальных работников, я знаю, из чего делают перчатки, прикосновение которых отнимает душу, И, как видишь, из-за этого я тоже плохо сплю по ночам. Но эта контора, промышляющая смертью – маленький скромный кирпичик в фундаменте огромной бойни, перемалывающей человеческие судьбы. И в кулуарах, за занавесом, рулят всей этой мясорубкой не Господь Бог, не Сверхразум, и даже не жидомасоны. А управляют ей обычные менеджеры в мятых костюмах, загнанные инженеры, поддерживающие старое оборудование, что дышит на ладан, да окончившие бухгалтерские курсы молодые девицы, все они – болтики в гигантской машине-Левиафане.

– Может, все-таки винтики?

– Нет, дружок. Это очень вольная метафора, но, скажем, шуруп может пробуриться куда угодно, он способен закрепить себе место и в дереве, и в металле, и даже в бетонном столбе. Для винтика уже уготовано и обозначено место, там, и только там прорезано для него резьба и паз. А вот болтик неспособен даже удержаться на уготованном месте, и для него вырезают гайку – обузу в виде долгов за квартиру, малолетних братьев и сестёр, за которыми нужен глаз да глаз, неизлечимую болезнь или бесконечную агонию консюмеризма в погоне за новой версией айфона.

– Вы всегда так долго и со вкусом увольняете людей – с коньяком, философскими рассуждениями и обилием метафор? Или же это настолько редкая процедура, что хочется её посмаковать?

– Брось ёрничать. К чему я всё это тебе рассказываю… Видишь ли, подобные моменты я не могу затронуть в беседе с подчинёнными, не могу за бутылочкой пива пожаловаться друзьям, и уж тем более, не могу обсудить с семьей. А так как ты у нас больше не работаешь… Кстати говоря, у нас не действует процедура увольнения, так что придётся тебя того… убить.

– Это очень плохая шутка.

– Куда деваться, иных не держим, – устало вздохнул Андрей Клементьевич, – нобле́с обли́ж! Единственное, о чём я обязан предупредить – ты теперь на короткой ноге со смертью. Так что береги себя и не паникуй, если вдруг заметишь чего. Я имею в виду, с бывшими коллегами и плодами их трудов тебе частенько придётся сталкиваться, так что не подавай вида. Будем надеяться, с тобой нас судьба сведёт ещё не скоро, – добавил он и протянул руку для прощального рукопожатия.

Так и закончился мой последний день в качестве посыльного у Смерти.

– Подожди, и на этой фразе ты хочешь закончить роман? – спросила Яна, – мне кажется, это не сильно удачная идея – бац! – и оборвать всё на одной фразе. И потом, что это за концовка такая: «Так и закончился мой последний день в качестве посыльного у Смерти» – скорчив рожицу, передразнила она, – выходит какой-то открытый недофинал, и нету ни вау-эффекта, ни логического завершения истории.

– А объяснить всё авторской задумкой не получится? – улыбнулся я.

– Разве что ты будешь подходить к каждому потенциальному читателю и так же мило улыбаться как сейчас, – ответила девушка, облизывая соломинку из коктейля, – и в любом случае, над финалом предстоит ещё поработать.