Стеклянный ангел

– Ну ладно, может они сами обознались. Ты давай, Миша, работай. Жду от тебя чего-нибудь этакого… – Тарас Борисович сделал в воздухе замысловатое движение пальцами, сплошь унизанными массивными серебряными перстнями. – А то гляди: у меня сокращение намечается, всех непроизводительных безжалостно уволю.

Тарас Борисович ушел к себе, а Миша еще долго сидел перед включенным компьютером, не притрагиваясь к клавиатуре, думал о том, что за дело ведет Жанна Александровна, и почему она заставила его уехать, и участкового услала, и что за фигурка была в ладони убитого. Он пытался вспомнить, как она выглядела: стеклянная, прозрачная, и еще он успел разглядеть крошечные весы в руках ангела. Не особо надеясь на удачу, набрал в поисковике: «Стеклянный ангел».

ГЛАВА ШЕСТАЯ

– Яся! Яся! – кричала Надя и бежала, косолапо загребая ногами теплую золотистую пыль, вдоль буйно цветущего, осыпающегося зрелой пыльцой, пахнущего медом и солнцем, луга.

– Яся! Яся!

– Надя!

Девочки в одинаковых ситцевых платьицах, с одинаково заплетенными косичками, только одна темненькая, другая светлая, с разгона обнялись, схватились за руки, закружились, громко смеясь, и выкрикивая имена друг друга.

– Яся, как ты далеко ушла! Насилу тебя догнала… – говорит темненькая девочка. Она запыхалась, лицо у нее раскраснелось.

– Ты ведь не хотела идти, – отвечает светленькая. – Почему передумала?

– Не знаю почему. Передумала и все. Ой, Яся, попадет нам теперь. А вдруг Вера Алексеевна узнает, – Надя делает большие глаза, – вдруг из-за этого запретит на тренировки ходить?

– Ну что ты, не запретит. Наш интернат акробатикой этой славится, а мы там самые главные. Особенно сейчас, когда Павел Сергеевич нас в цирковое училище готовит. Ты лучше скажи, где ты Ромку потеряла? – смеется Яся. – Он ведь все время за тобой ходит, как привязанный.

Надя краснеет, досадливо отталкивает руку подружки, отбегает в сторону.

– Ненавижу, когда ты дразнишься. Он за тобой ходит, а не за мной.

– Ну что ж ты сердишься, глупая? – примирительно улыбается Яся. – Я просто пошутила. Ты ведь знаешь, мне он нисколечко не нравится, забирай его себе.

– Не пойду я с тобой. Сама иди к своему деду, – Надя срывается с места и убегает по пыльной дороге.

– Подожди, подожди, Надя! – светленькая девочка догоняет подружку, обнимает ее. – Ну что ты? Еще из-за Ромки будем с тобой ссориться. Ну не обижайся, я никогда больше не буду так шутить.

– Ладно, пойдем, – вздыхает темноволосая, – идем быстрей. К ужину надо вернуться, а то нас снова в кладовке запрут.

Дорога еще долго тянется вдоль луга. Потом спускается к обрыву, и полого сбегает к реке – неширокой и тихой. Девочки неторопливо идут по песчаному берегу. Тихо плещется волна, солнце играет в светлой переливчатой ряби.

– Яся, а правда говорят девчонки, что твоя мама… – Надя испуганно замолкает, понимая, что сказала лишнее.

– … утонула в реке? – спокойно подхватывает Яся, – правда… в этой самой реке, там повыше, недалеко от дедушкиного дома.

Яся пристально глядит на воду.

– Дедушка говорит, чтобы я не плакала, что мама превратилась в русалку и смотрит на меня из воды, но только я уже не верю в это, не маленькая. Не хочу об этом… – Яся вздохнула, помолчала. – Давай искупаемся, вода как молоко… теплая, теплая…

– Нет, нет, – говорит Надя, с опаской поглядывая на воду.

– Боишься, что русалки утащат? – хохочет Яся и, стянув платье через голову, в одних трусиках бежит в реку.

Длинные светлые волосы красиво спускаются по ее спине, она такая стройная, тоненькая. У Нади перехватывает дыхание.

– Ты такая красивая, Яся. Неудивительно, что в тебя все мальчишки влюблены.

Яся улыбается.

– Дед говорит, что это плохо. Что мама тоже была красивой, из-за этого все ее несчастья.

– Разве могут быть несчастья из-за красоты? – удивляется Надя.

– Дед говорит, что у красивых люди все время хотят забрать побольше – больше любви, больше красоты – все себе, себе. Так что красивым уже самим ничего не остается… и души их пустеют… Понимаешь?

– Понимаю, – кивает Надя.

– А твоя мама? – Яся смотрит на подругу из под распущенных, падающих на лицо влажной светлой волной, волос. – Ты про нее не рассказываешь никогда. Ты ее помнишь?

– Нет, – Надя покачала головой, – не помню, и не хочу вспоминать.

– Она обижала тебя?

Надя промолчала, отвернулась. Яся видела, что подруга с трудом сдерживает слезы, тронула ее за плечо:

– Извини, зря я спросила. Пойдем?

– Пойдем!

Они снова идут по пыльной, теплой под босыми ногами, дороге.

Дом Ясиного деда стоит на самой окраине поселка. Это покосившийся сруб, с подслеповатыми маленькими окнами.

Надя задерживается у калитки, не решаясь войти. Яся бежит через двор и останавливается у небольшого строения, с одной стороны примыкающего к дому, с распахнутыми настежь гаражными воротами.

Она оборачивается к Наде, кричит, машет рукой.

– Надя, Надя, иди сюда, иди, не бойся!

Через заросший бурьяном двор Надя, высоко поднимая ноги, идет к Ясе.

Ветхое строение оказалось мастерской, в которой несмотря на летнюю жару, топится огромная, до самого потолка, печь. В круглой открытой топке полыхает, ворочается огонь.

Высокий худой старик в темных, похожих на мотоциклетные, очках что-то вертит на длинном шесте, который он то и дело направляет в самое пекло.

– Скорей, иди сюда, Надя! – потянула ее за руку Яся. – Смотри, смотри, дедушка делает ангела!

Высокий старик продолжает колдовать со своим шестом у самого огня. И Надя, видит, как сначала надувается стеклянный шар, как принимает он затем причудливую форму.

Девочки завороженно наблюдают за действиями старика.

– Все! Готово! – наконец выдыхает он. – Теперь пусть остывает!

Он подходит к ведру, стоящему в углу на табурете, зачерпывает ковш воды. Пьет неторопливо.

– Опять купалась, – бормочет сердито, бросая хмурый взгляд на мокрые косы Яси, – сколько раз я тебя просил не подходить к реке.

Яся обнимает старика за шею, шепчет что-то ему в ухо.

– Нельзя, нельзя, – громко говорит старик и добавляет что-то на незнакомом Наде языке.

Яся смеется, прижимает свое нежное личико к его темной морщинистой щеке.

– Ну, дедушка, я только у самого берега чуть-чуть поплескалась, далеко не заплывала.

– Ладно, идите в дом, – говорит старик, – чайник ставьте. Я сейчас умоюсь и приду.

– Идем! – Яся тащит Надю в дом.

В доме чисто и прохладно, пахнет хлебом.

– Дедушка испек, – говорит Яся, – ждал меня! Сейчас чаю попьем с вишневым вареньем и свежим хлебом! Знаешь, какая вкуснотища! Ты посиди здесь, – Яся усаживает Надю на старый диван, а сама начинает накрывать на стол, открывает дверку серванта, чтобы достать чайный чашки.

– А это что? – спрашивает Надя, кивая головой на стеклянные фигурки, выстроившиеся стройным рядком в глубине полки.

– Это? – Яся берет в ладошку одну из фигурок, – это – ангелы. Видишь? Погляди внимательно.

– Ангелы? – переспросила Надя. – Никогда таких не видела.

– Это – рождественские, – с увлечением стала объяснять Яся, – это —свадебные. А это – мои самые любимые! Сколько их здесь! Дедушка заказ получил, теперь целыми днями в мастерской. Осторожно, осторожно, Надя! Они очень хрупкие… и дорогие! Дедушка говорит: за этих ангелов больше всего платят. Возьми вот одного, посмотри! Видишь, какие крошечные весы у него в руке? Это – Ангел покаяния. Дедушка точно такого же сейчас делал.

– Ангел покаяния? – Надя вертит в руках прозрачную фигурку. – А почему они так называются?

– Я и сама точно не знаю. Дедушка говорит, что я еще мала, чтобы понять. Но я слышала, как он разговаривал с одной женщиной, она из Москвы приезжала… Дедушка говорил – она пишет книгу об ангелах. И она рассказала, что Ангел покаяния прощает грехи, и его дарят людям, которые совершили что-то плохое, и теперь им нужно раскаяться.

– А если какой-то человек сжег дом и людей… – чуть слышно шепчет Надя, – такому человеку этот ангел поможет?

– Не знаю… Поможет, наверное, – Яся внимательно смотрит на подругу.

– А твой дедушка может подарить такого ангела мне?

– Тебе? А разве ты сделала что-то плохое?

Надя не успела ответить, в комнату вошел старик.

Сели за накрытый стол, пили чай, ели, действительно, очень вкусный душистый хлеб с вишневым вареньем.

– Дедушка, – попросила Яся, – подари Наде одного ангела. Ей очень нужен Ангел покаяния.

– Правда? – старик серьезно взглянул на темноволосую девочку. – Разве ей есть в чем каяться?

Надя кивнула, опустила голову.

– Хорошо, – сказал старик, – возьми одного. Только запомни, это не игрушка, его нужно беречь.

Надя взяла гладкую фигурку в ладошку, аккуратно обернула носовым платком, прижала к груди.

– Спасибо, – прошептала она, – я очень сильно буду его беречь.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Запрос о стеклянных ангелах не выдал ничего путного. Миша полчаса тыкался в какие-то новогодние игрушки, кружки «умелые руки», самодельные подвески, потом плюнул, закрыл поисковик и пошел завтракать – самому ведь так и не удалось попробовать свои бутерброды и кофе.

В кафе встретил секретаршу Тараса Борисовича Валентину Васильевну, даму в возрасте, но хорошо сохранившуюся, отчаянно молодящуюся – чего только стоили ее серебряные лодочки на высоченных шпильках! – и с замечательным чувством юмора. Посмешил ее анекдотами и попутно выведал о планах шефа.

Валентина Васильевна рассказала, что в деле Сенина, по всей видимости, появился новый свидетель. Из провинции приехала мать сбитой девушки и она утверждает, что ее дочь и Аркадий Сенин были знакомы. Хотя на допросе Сенин утверждал обратное.

Тарас Борисович все утро проходил из угла в угол в своем кабинете, но потом строго приказал в это дело не вмешиваться. Боится, сказала Валентина Васильевна, чего-то боится наш Тарасик.

Миша равнодушно покивал, а про себя подумал: «Нет уж, Аркаша, на этот раз тебе, подонок, сухим из воды не выбраться. Пусть не в телевизионном выпуске, пусть хоть в самой захудалой желтой газетенке, но новость эту я на свет божий выпущу, не отвертишься!»

Он собрался в несколько минут, и поехал в больницу, в которой вот уже который день лежала в коме девушка, сбитая Аркадием Сениным.

* * *

Женщина сидела в вестибюле больницы. Это была обычная женщина из глубинки, рано постаревшая, с поникшими плечами, увядшим лицом. Вся жизнь ее – неудавшаяся, проходящая мимо – много лет была сосредоточена на дочери, которая уехала в город в поисках лучшей доли, но вместо того, чтобы учится, связалась с городским подонком, и вот лежит теперь в этой огромной холодной больнице, вся утыканная проводами, и ничего не видит, и не слышит, лежит как неживая, не чувствуя горючих материнских слез на исколотых капельницами тонких руках.

Женщина сидела, сгорбившись, и глядела в цементный пол горестным застывшим взглядом. Миша сел рядом, она и не заметила этого, настолько была погружена в свои горькие мысли.

– Здравствуйте, – сказал Миша.

Она повернула к нему уставшее, в ранних морщинках, лицо.

– Здравствуйте. Вы – Светочкин друг? Однокурсник?

Миша секунду помедлил, и, немного замявшись, запинаясь, сказал:

– Да, я Светин друг. Михаил меня зовут.

– Спасибо, что навещаете мою Свету, что не забываете ее. Сегодня днем девочки приходили.

Женщина немного оживилась и даже улыбнулась. Наверное, присутствие людей, хороших людей из настоящего дочери, делало ее горе не таким отчаянным, не таким одиноким.

– Как она? – спросил Миша, ненавидя себя за свое вранье.

– Все так же, – сказала женщина и дрогнула лицом, – без изменений…

– Ничего, – сказа Миша, – все наладится, вот увидите, это очень хорошая больница.

– Правда? – спросила женщина с надеждой в голосе, и Миша увидел, что в ее глазах заблестели слезы.

Он кивнул, чувствуя, как у него перехватило горло, а женщина тихонько заплакала, опустив голову на руки.

«Сволочь ты, Сенин, – подумал Миша, – подожди, за все ответишь!»

Он погладил женщину по плечу, успокаивая, произнес слова, которые говорят в таких случаях. Она понемногу успокоилась. Перевела дыхание, улыбнулась виновато.

– Сюда сегодня Сенин приходил, не так ли? – спросил Миша, стараясь не выдать волнения.

– Кто? – переспросила женщина.

– Сенин… ну тот, который… – Миша не мог подобрать слов.

– Тот, что сбил ее? – помогла ему женщина.– Да, приходил. Прощения просил, денег предлагал. Говорит, оплачу все, что нужно. К главврачу ходил, договорился обо всем. Еще пообещал, что найдет клинику в Германии, оплатит лечение полностью. Денег видно у него много. Очень много… – женщина задумчиво покачала головой.

– Вы согласились? – осторожно спросил Миша

– Согласилась? – переспросила она и задумалась надолго. – Не знаю я, не знаю. Обещает все оплатить, врачей лучших… Если со Светой случится что-нибудь… – севшим, уставшим от невыплаканных слез, голосом произнесла она – … Хотя с ней с ней уже давно случилось… Она на звонки перестала отвечать. Я приехала к ней в общежитие, сказали – она уже две недели не появлялась. Потом девочка – ее соседка – отвела меня к ней. В какую-то квартиру съемную. Света вся взведенная была, нервная. Зачем, говорит, ты приехала, мама? Уезжай!

Раньше мы с ней дружно жили. Отец ее непутевый, сгинул где-то, давно уже, ей только пять годков исполнилось, так мы все время вдвоем. Мы хорошо жили, – повторила она, и взглянула на Мишу, словно тот не верил, а она старалась его убедить, – излишеств, конечно, не могли себе позволить, но всем необходимым я ее обеспечивала. Не стоило ее так далеко одну отпускать, доверчивая она у меня слишком, вот и этому доверилась. И вот оно как все обернулось. Зачем она ему под колеса бросилась? Зачем?

– Вы считаете, у них что-то было с этим человеком, который сбил ее?

– Было, – уверенно сказала женщина. – Но только я никому не говорила об этом, вот только вам… Я их видела вместе в тот день, когда она меня прогнала. Я сидела на площадке детской, никак не решалась уехать, оставить ее, а тут она из дома вышла, не заметила меня, к нему в машину села, потянулась к нему, видно, поцеловать хотела, а он отвернулся.

Я уехала, а сердце-то не на месте. Через неделю снова приехала, а она вся в синяках. Я за всю жизнь я ее пальцем не тронула, а тут… Говорю ей: поехали домой, Света. Разве можно позволять так обращаться с собой? А она снова начала кричать на меня: «Не вмешивайся, мама, я его люблю. Это всего один раз было, он уже прощения попросил».

Я тогда не знала, что мне делать, умоляла ее ехать со мной домой, но она сказала, что беременна, и что они скоро поженятся, и чтобы я не мешала. До сих пор ругаю себя, что поверила ей и уехала.

Женщина замолчала, и в этом молчании Миша почувствовал всю силу ее горя. Ему хотелось поддержать ее, рассказать о своем намерении разоблачить Сенина. Но чтобы она сказала, если бы узнала, что он просто журналист, который врет ради горячего материала?

– Скажите, – спросил он, – ведь Сенин, наверняка, просил вас никому не рассказывать о том, что он был близок с вашей дочерью?

– Да, просил… – забеспокоилась женщина, – правда, просил, а я разболтала… – Она взглянула на Мишу испуганно. – Что же теперь будет? Вдруг он теперь денег на лечение не даст? Как же так? Но ведь вы ее друг, значит, вам можно было… – растерянно говорила женщина и в смятении глядела куда-то через Мишино плечо.

Миша обернулся.

Прямо на него шел Сенин.

Один, без охранников.

И Миша не придумывает ничего лучше – он начинает фотографировать Сенина и эту потерянную несчастную женщину, у которой на лице такое отчаяние, что Мише хочется провалиться сквозь землю, но он продолжает делать свою работу, свою чертовую проклятую работу.

Сенин был гораздо ниже Миши, и поэтому удар пришелся в подбородок. Миша больно прикусил язык, и явственно услышал, как лязгнули зубы. Он переложил фотоаппарат в левую руку, а в правую вложил всю свою ненависть, накопленную за несколько лет. Сенин отлетел к стене.

Женщина закричала.

На шум изо всех дверей посыпались медсестры, нянечки, санитарки, и среди всего этого галдящего возмущенного женского царства вышагивал по коридору пожилой очкастый доктор в халате с вышитыми на кармашке буквами и тростью, на которую он опирался, слегка прихрамывая.

– Тамара Петровна! – на весь коридор закричал доктор, – Тамара Петровна, вызывайте полицию!

* * *

– Эй ты, журналист, журнали-и-и-ст! Как там тебя, Плетнев что ли? Плетнев! Вставай. Слышишь, тебе говорю, поднимайся.

– Ну чего еще? Чего вы поспать не даете, оборотни в погонах? Ну, куда еще ты меня гнать собираешься? На допрос что ли? Ты учти, служивый, я и под пытками свою вину не признаю.

– Пошуткуй мне еще, пошуткуй. Вот сейчас составлю протокол, что хулиганишь, служебное помещение освобождать не желаешь. Так еще на пятнадцать суток задержишься.

– Да ладно тебе, гражданин начальник, я ведь так – развеселить хотел, а то сидишь здесь, скучаешь.

– Иди, иди, не разговаривай!

– Куда идти-то? В Сизо что ли меня?

– Какое еще Сизо? Сизо ему… Выматывайся, давай, пока не огреб по полной! Звонили тут нашему начальству, велели тебя освободить. Шуруй, давай, пока не передумали.

– Фотоаппарат мой верните, будьте добры.

– Какой еще фотоаппарат?

– Тот, что забрали, когда меня скрутили.

– Не знаю я ни про какой фотоаппарат, проваливай, давай.

– Я отсюда не уйду без своего фотоаппарата, и не настаивайте. Дайте мне бумагу и перо, я буду писать ноту протеста. Да, – Миша ощупал карманы, – и телефона нет. Дайте мне две бумаги и два пера, я буду писать две ноты протеста.

– Локотков, Локотков! – зычно позвал выведенный из себя представитель закона.

– А! – отозвался кто-то в коридоре.

– Вышвырни этого шутника на улицу, только смотри не угробь, а то перед начальством придется отвечать.

За Мишиной спиной с оглушительным шумом захлопнулась дверь полицейского участка, куда привезли его сразу после драки в больнице.

Подрались они основательно, успели подправить друг другу лица, неизвестно чем бы закончилось это побоище, но тут подоспел полицейский наряд, вызванный пожилым дядечкой-доктором, который все бегал вокруг них, тыкал им в спины своей палкой с крупным таким набалдашником, – довольно чувствительно получалось, – и верещал интеллигентным, поставленным на начальственной работе голосом, звонко так с перекатами: «Прекр-р-р-ратить, а ну пр-р-ре-кратить!

Но драчуны, дорвавшиеся за несколько лет взаимной ненависти до реального выяснения отношений, не прекращали, пока их не растащили в разные стороны бравые полицейские: Мишу в участок, а Сенина, по всей видимости, в отчий дом.

«Вот тебе еще одна несправедливость, – думал Миша, обходя заледеневшие лужи на асфальте, – нет, чтобы наоборот: отморозка этого в участок, и надолго, лет так на десять, а меня домой, к маме, которая волнуется сейчас, наверное… очень волнуется». Он соображал, как добраться до дома. Автобусы уже не ходят, это факт, двенадцатый час ночи. На такси, – он похлопал себя по карманам, – не наскрести.

И тут со спины его осветили фары. Скользнули по стене тени, и, вихляя, убежали прочь, куда-то за подворотню, в черноту ночи.

Два бугая схватили Мишу за руки, потащили к машине.

– Эй, вы чего? – закричал Миша, но тут его скрутили и втолкнули в открытую дверь.

Бугаи сели по бокам, и теперь вблизи Миша узнал в одном из них бульдога-охранника, того, что наддавал ему у здания суда.

«Понятно, – подумал Миша, – к Сенину везут». И даже не стал ничего спрашивать у парней, а чего спрашивать: из машины они его все равно не выпустят.

Странно, но страха Миша не испытывал. Не посмеет, думал он, сегодня столько свидетелей наблюдало их драку, не посмеет.

Маме, наверное, с ума бедная сходит, позвонить бы, предупредить, успокоить.

– Слушай, друг, – повернулся он бугаю, сидевшему слева, – дай позвонить. Очень нужно.

Бугай кулаком так ткнул Мишу в бок, что он задохнулся и долго приходил в себя, открыв рот и вытаращив глаза.

– Ну, ты, – неожиданно вступился Сенинский бульдог, – ты чего это руки распускаешь? Герман Олегович не велел его и пальцем трогать.

– А че он… – лениво пробасил бугай.

– Да ниче, я тя щас за это из машины выкину.

– Да ладно, Стас, – примирительно сказал бугай, – не буду больше.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Ехали долго – в городе пробки, за городом – мокрая дорога, дождь, все сильнее хлеставший по лобовому стеклу – так, что дворники не справлялись.

Миша узнал дом, к воротам которого его привезли. Дом Сенина-старшего, в прошлом году Миша караулил вот за этими березками, ждал своего подопечного, обвинявшегося в изнасиловании, и прятавшегося от правосудия и журналистов в отцовском доме. Через два дня девушка забрала заявление, оскорбление было компенсировано крупной суммой, и Миша злился – опять подонку сошло с рук.

Мишу завели во двор, он шел по выложенной гранитом алее, и думал о том, что во дворе их многоэтажки ночами собираются алкоголики, которые сломали все деревья и качели на детской площадке, которые мочатся в песочницы, и которых бесполезно увещевать, бесполезно им бить морды. Потому что они как птица-феникс возрождаются вновь и вновь, только не из пепла, а из грязи, которая чавкала под ногами и липла на обувь, когда Миша возвращался домой после работы и обходил алкоголиков стороной, потому что один в поле не воин, потому что против лома нет приема, потому что дома ждала мама, и он не имел права рисковать жизнью из-за песочницы. А здесь – Миша вдохнул полной грудью – такой чистый воздух и так волшебно пахнет хвоей. Это запах сосен, что темнеют в глубине участка, отделенного от леса только декоративной решеткой. Вокруг аллеи высажены вечнозеленые кустарники, в темноте белеет беседка, есть даже небольшой ручей с каменным мостом и ажурными перилами.

В огромном доме, больше похожем на замок, стояла тишина. Вслед за охранником, которого Миша про себя называл Бульдогом, он поднялся по лестнице, следом напирал бугай, который врезал ему в машине. Миша чувствовал себя арестантом, но старался не поддаваться страху, который, тем не менее, ледяной иглой покалывал в сердце.

Второй охранник остался у лестницы, Бульдог повел Мишу дальше. Они еще немного попетляли по коридорам, и, наконец, остановились перед высокой дубовой дверью с резными вставками по углам.

«Совсем зажрались, нувориши гребаные! – раздраженно подумал Миша, – только лакеев в ливреях не хватает!» – и спросил у Бульдога, который уже поднял свой кулак размером с маленький арбуз, чтобы постучать в дверь:

– Слушай, брат, ты в каком институте учился?

– А тебе какая забота? – спросил Бульдог с подозрением.

– Да вот узнать хотел, где таких холуев преданных готовят, может тоже надумаю.

– Ну ты, – Бульдог угрожающе развернул арбузный кулак в Мишину сторону, но тут из-за двери раздался спокойный, четко проговаривающий все звуки, голос:

– Это ты, Стас?

– Да, Герман Олегович. Разрешите?

Бульдог распахнул дверь и втолкнул Мишу в комнату. У порога Миша споткнулся о ковер и растянулся во весь рост, при этом пребольно ударившись коленом.

– Вставай, вставай! – зашептал Бульдог, поднимая Мишу за шиворот.

Но Миша вставать отказался наотрез и для пущей убедительности еще и заверещал:

– Ой, больно! Ой, больно, не могу!

– Что там у вас? – спросил голос из глубины комнаты

– Ну, ты, козел, поднимайся! – зашипел Бульдог и, с усилием рванув Мишу вверх, поставил его на ноги.

– Все в порядке, Герман Олегович, – совсем по-другому, вежливо и почти интеллигентно, ответил охранник и подтолкнул Мишу вперед, – вот привел, как вы велели.

– Хорошо, ступай, позову, когда понадобишься, – сказал голос, и Стас ретировался, для верности ткнув Мишу кулаком в лопатку.

– Будьте добры, молодой человек, подойдите к столу, – попросил голос, и Миша сделал несколько шагов вперед.

Из темноты выступило кресло, в котором сидел Герман Олегович Сенин собственной персоной.

Миша узнал это лицо – волевой подбородок, виски с проседью. Сенин-младший, кстати, совсем не похож на отца.

– Мне рассказывали о вас, как о талантливом молодом человеке, но я не подозревал, что у вас ко всему прочему такие недюжинные артистические способности, – сказал Сенин-старший с этакой снисходительной иронией в голосе.

– Да я еще и не так могу. Хотите арию Ленского спою? – сказал Миша и заорал на всю комнату:

– Куда, куда вы удалились?!

Сенин-старший только рассмеялся:

– Я давно за вами наблюдаю, молодой человек, и могу сказать: вы мне нравитесь.

– Звучит угрожающе, – сказал Миша и уселся без приглашения на стул, стоящий чуть наискосок от кресла. По всей видимости, он и был приготовлен для собеседника, но Сенин-старший пригласить Мишу сесть не успел, а может просто выдерживал паузу. Есть такой приемчик давления на психику. Миша это знал, понабрался опыта при общении с разного рода начальничками.