Зелёный луч

Был там у соседей один Толя, ещё не старый мужик, которого те посылали за водкой. Этот Толя их боялся, потому что среди посылавших был и его начальник Дима, Димыч, как все его называли, мужик с длинным и тёмным лошадиным лицом и редкими волосами, начёсанными на узкий лоб. Посланный однажды с деньгами за дополнительным количеством спиртного, Толя вместо магазина укрылся в красном уголке общежития – был, конечно, уже пьян, как и все остальные, и хотел там на диване отлежаться и отоспаться. Его нашли и привели к Диме и стали требовать деньги назад.

– Не знаю, где деньги, – заикаясь и трясясь от страха, объяснял Толя. – В пальто оставил, а где пальто, не помню.

– Дай деньги, я сам пойду, – настаивал, как будто не слыша его слов, Дима. – Но только знай: я тебе этого никогда не прощу.

– Ну, Дима, прости, прости! – Провинившийся трясся всем телом, язык у него заплетался.

– Люди его ждут, – не отставал Дима, – а он спать улёгся. Свинья несчастная!

Бедняга прятался потом в уборной, но Дима и там его нашёл. Наконец, Диму увели и уложили в постель, тогда и Толя смог улечься спать. И во сне он матерно ругал Диму, клял его по-разному и грозился.

На другой день Дима, после работы успевший уже вполне алкоголизироваться, сидел в одиночестве в своей комнате. В квартире имелся кем-то оставленный, совершенно допотопный кассетный магнитофон, без крышки и много раз чиненный, но, на удивление, всё ещё работоспособный. Дима курил, затягиваясь и морщась, как от боли, и обняв обеими руками ящик магнитофона, клонился тяжёлой хмельной головой к его обнажённому нутру.

Не потеряй веру в тумане,

Да и себя не потеряй, –

кричал кто-то хриплым голосом из магнитофона и бренчал расстроенной гитарой: струны у той гитары, представлялось, были кручены-перекручены подобно больным, обнажённым нервам певца. Дима пытался подтянуть мелодию: он опускал тёмные веки и, пытаясь взять высокую ноту, поднимал и сводил вместе концы бровей, но голоса и дыхания у него не хватало.

Была у соседей ещё одна любопытная парочка, большой Пятаков и маленький Полушкин – сослуживцы так, парой и называли их, Пятаков и Полушкин, даже когда речь шла только об одном из них. Эти двое были непосредственными соседями Игоря, спали в той же комнате – в один из вечеров пришлось узнать их поближе. Пятаков, холостяк лет тридцати пяти, хотел женщину, но сам искать не умел и просил пьяного Полушкина сводить его к своим знакомым. Тот как раз и похвалялся тем, как много их у него, добавляя, однако, что все они «подонки и дерьмо».

– Зачем они тебе? – пьяно улыбаясь, вопрошал он. – Я же говорю, подонки и дерьмо.

– Нет, я сам уж буду решать, кто они, – настаивал Пятаков. – Давай пойдём, посидим в ресторане – и к бабам!

– А может к Славке сходим?

– Нет, туда я больше не пойду. – Видно, Славка этот его когда-то сильно разочаровал.

– Где Славка, там и бабы, – пытался Полушкин убедить товарища.

– Нет.

Был уже поздний вечер. Друзья, наконец, договорились и ушли куда-то. Игорь заснул и проснулся поздней ночью, когда они вернулись. Полушкин был пьянее, чем был, и едва держался на ногах, не раздеваясь, он повалился на кровать, а Пятаков хоть и пьян был, но в меру.

– Ну и трепач ты, – раздеваясь и укладываясь в постель, выговаривал он уже спящему товарищу. – Теперь я знаю, что ты трепач. Трепло!

Скоро и он уснул и во сне храпел, но спал спокойно.

Однажды вечером Игорь пошёл к знаменитому здесь Памятнику защитникам Заполярья, гигантской скульптуре солдата, которая на двести с лишним метров возвышается над водами залива; местное население любовно зовёт того солдата Алёшей. Два мальчугана встретились Игорю на пути, маленькие, худенькие, с побледневшими от холода лицами, одетые не по-зимнему в тонкие, не греющие пальтишки, старшему было на вид лет десять, младшему около пяти. Он спросил у них дорогу к памятнику – они предложили показать. Оказалось, что они братья и идут к отцу, – тот должен был вскоре придти с работы.

– Так вы домой идёте? – спросил Игорь.

– Нет.

– Папа не живёт с вами? – догадался он.

– Нет, – покачал головой старший мальчик.

– Давно?

–

Его ещё не было, – кивнул старший на младшего, который едва поспевал за ними.

Братья, скорее всего, сводные, – подумал Игорь, – от разных отцов, значит.

– А папа один живёт? – спросил он.

– Нет, с тётей Машей.

– А мама?

– Мама с дядей Колей.

– Вы его папой называете?

– Нет.

– Но он хочет, чтоб называли?

– Да.

Они дошли до той дороги, которая вела наверх к памятнику, и там простились. Игорь поблагодарил ребят и с особенным чувством пожал их маленькие холодные ладошки – варежек не было ни у того, ни у другого. Он пошёл своей дорогой – братья наперегонки побежали с горки.

В тяжёлом раздумье возвращался Игорь в тот вечер в общежитие. «Неужели ты хочешь, чтобы у Тани появился какой-нибудь «дядя Коля»? – думал он. – И Алёшка, унижаясь, спрашивал бы этого «дядю», не станет ли он его очередным папой? Неужели ты этого хочешь, неужели допустишь это?» Конечно, этого он не хотел, но и не видел способа, как мог бы этому помешать…

21

Командировка его подошла к концу, и во второй декаде февраля он прилетел на перекомандировку домой. Радость встречи с родными и с родным городом – всё было, как обычно. Необычным было то, что он ждал звонка от Людмилы. В последнем письме он сообщил ей точную дату своего прибытия и просил позвонить. Позвонит ли? Она позвонила днём. «Я хочу вас видеть», – коротко сказал он, не желая при родителях затягивать разговор. Вечером того же дня они встретились. Они сидели в уютном молодёжном кафе в центре города, ели, пили вино, танцевали, немного разговаривали.

Вот мы и встретились, думал Игорь. Он плыл к ней по бурному морю, летел по воздуху над облаками, он выбрался из глухого безмолвия. Он столько хотел ей сказать-рассказать, выговориться за долгие месяцы полярной ночи, но он… молчал, смотрел на неё украдкой, улыбался и молчал. Нет, не вино было тому причиной. Диковинным, как во сне, и непостижимым было всё, что он видел вокруг, а главное – сидящая рядом с ним красивая, так не похожая на него девушка. Уже сейчас это казалось ему сном – что же будет потом, когда они расстанутся, и он опять вернётся на свой Север? Хотя бы это не был мираж, хотя бы это продлилось. Хотя бы она сама всё поняла, поняла его состояние и не спешила уйти, дождалась, когда он придёт в себя. Хотя бы не наговорить глупостей, не спугнуть её. Довольно о себе, о своём микрокосме, довольно о высоких материях. Надо говорить о ней, искать общее, то, что соединяет…

Это Вера Николаевна по дружбе наставляла его: «А ты всё сложностью позируешь? Брось! Девицы этого не любят. Веселись, ешь шоколад, пей вино. Есть, с кем в командировке выпить?» – «Есть, сколько угодно. Искать не нужно, сами найдут», – отвечал Игорь. – «Вот и хорошо…»

– Не судите обо мне по нашей первой встрече – я могу быть и другим. – Это были, кажется, первые его слова в эту новую встречу, слова, которые были почти повторением слов из одного его письма.

– Я ничего не помню из той встречи – только дождь, – успокоила его Люда. – Пойдёмте танцевать.

Кафе было маленькое, танцевали в проходе между столиками.

– Кажется, я немного пьяна… – Люда зажмурила глаза и помахала ладонью у виска. – Вы не спаиваете меня?

– Нет. Зачем? А вы хотели бы?

– Немного бывает приятно. – Её голова клонилась к его плечу, а прядь волос тёплой волной касалась его губ.

– А меня, как назло, алкоголь не берёт, ну, если только самую малость. Хотя я тоже хотел бы этого.

– Это потому, что вы работаете на Севере, ведёте там трезвый образ жизни.

– Ах, если б вы знали, как там пьют, на нашем «трезвом» Севере! Первым пророчеством одного молодого сослуживца, когда я только что приехал туда, было, что я сопьюсь, – все здесь спиваются, и ты сопьёшься. Я не спился…

– Итак, я полагаюсь на вашу проверенную Севером трезвость и предлагаю перейти на ты.

– Да, я тоже этого хотел.

Они вернулись к своему столику.

– А как живёшь ты, Люда? Писать об этом ты не любишь, так расскажи.

– У нас здесь жизнь скучная, однообразная, даже сказать о ней нечего.

– Такого не может быть.

– Кроме того, я так мало тебя знаю.

– В письмах я только тем и занимаюсь, что рассказываю о себе.

– Да, их интересно читать.

– Я стараюсь.

– Сама я не люблю писать.

– Наверное, всё дело в том, кому пишут и ради чего.

– Это верно. Пойдём ещё потанцуем.

Танцуя, Игорь в упор разглядывал девушку.

– Что ты так смотришь на меня?

– Хочу запомнить твоё лицо. Целую командировку я писал письма, зная лишь приблизительно, как ты выглядишь.

– Ну, и как тебе оригинал?

– Он, как всегда, лучше, потому что оригинал.

– Так бывает не всегда.

– Возможно. Кроме того, редко бывает так, чтоб можно было смотреть на красивую девушку и не сожалеть и самому не смущаться.

– По-моему, все молодые люди, и не только молодые, только тем и занимаются, что постоянно и не смущаясь делают это, а смущаются – если думают при этом о чём-то неприличном, но тут уж они сами виноваты. А почему сожаление?

– Потому что редко это приносит радость.

– Не понимаю. Красота спасёт мир – так вроде?

– Смотрят – сожалея о том, что жизнь проходит так далеко от идеала красоты.

– Вот мы и дошли до идеалов!

Пренебрежение, снисходительную насмешку услышал он в этой фразе. Это было, как удар дубиной по голове! Это было, как приговор миру потустороннего, миру предметов и понятий, среди которых проходила его жизнь, – предметов и понятий, чуждых миру реального, миру предметов и понятий, среди которых проходила её жизнь. Это было, как знак тупика, как нечто, после чего теряют смысл всякий дальнейший разговор и всякое живое, непосредственное общение.

Господи, я же зарекался говорить с ней об абстрактном, с ужасом подумал Игорь, зачем ей это! Это можно было бы оставить при себе. Неужели я не могу остановиться! Да что со мной происходит!

Был разгар вечера. Посетителей в кафе прибывало, официанты подсаживали их к уже занятым столикам.

– Сейчас и к нам подсадят, – мрачно усмехнувшись, промолвил Игорь. – Они знают, к кому сажать, на это у них профессиональное чутьё. На Севере придёшь в ресторан даже в середине вечера – полно свободных мест, но столиков свободных уже нет. За столиками для четверых сидят две местные девочки, часто, кстати, вовсе не молодые. Здесь свободно, спросишь. Занято, отвечают они, не глядя. Как будто не глядя: на самом деле, они тебя, ещё когда ты в дверях стоял, вычислили. Иные, бывает, весь вечер просидят так одни – с официантками у них, видно, уговор: те никого к ним не подсаживают. Гражданские им не интересны, они ждут офицеров, которые за них заплатят, и с которыми они уйдут…

Действительно, подвели пару и к столику Людмилы и Игоря.

– Мы не на Севере, – тихо сказала девушка, приглашая пришедших, молодую пару, сесть.

С появлением соседей их разговор за столиком совсем прекратился.

– Может, уже пойдём? – шепнул Игорь.

Люда пожала плечами, потом кивнула, соглашаясь. На улице она достала из сумочки носовой платок:

– Я должна высморкаться. Прости, если получится не совсем музыкально.

– Наверное, я очень отвык от большого города, – виновато посетовал Игорь, – мне привычнее в нашей северной глуши.

– Это бросается в глаза. А я люблю большие города, где можно потеряться.

– Да, бытует такое мнение. Но потеряться можно и в наших маленьких городках – и даже против собственного желания. Я знаю много таких, которые потерялись.

Они проходили мимо станции метро.

– Может, уже домой поедем? – неожиданно предложила Люда. – Холодно.

До этого они намеревались после кафе с часик погулять, но, видно, девушку соблазнила волна тёплого воздуха, дошедшая до них из метро. Игорь подумал об этом и не стал возражать. Через полчаса они уже стояли перед её парадной.

– Я позвоню тебе завтра, – сказала Люда.

– Что можно сказать по телефону! – полный усталого скепсиса промолвил Игорь.

– Ты не хочешь, чтоб я звонила?

– Почему – звони. Но я не смогу сказать тебе по телефону то, что сказал бы при встрече. У нас дома всегда кто-нибудь есть: слушают разговоры, потом обсуждают услышанное. Я это не люблю и, когда мне нужно позвонить кому-то и сказать что-то важное, иду звонить на улицу. Или вынужден говорить шёпотом.

– Всё же я позвоню.

Они расстались.

Люда позвонила на следующий день утром.

– Я заболела, – бодрым голосом сообщила она. – Видно, наша прогулка опять вышла мне боком. Сейчас накуплю лекарств, обложусь ими и буду болеть.

– Если тебе нельзя выходить на улицу, я мог бы сходить в аптеку и принести лекарства.

– Спасибо. Нет, я сама схожу или попрошу кого-нибудь из наших, это недалеко.

– Не хочешь меня видеть?

– Почему ты так говоришь? Не надо. Я позвоню сегодня вечером. Когда бы?

Дались ей эти звонки! Не решается, видно, резко порвать и устраивает так называемые «долгие» проводы. У Игоря появилось ощущение, что они оба присутствуют при его кончине: девушка дала умирающему руку и теперь не может её отобрать, вынуждена ждать последнего вздоха – таков ритуал, нарушить который грех.

– Так когда же позвонить? Что ты молчишь? – переспросила Люда.

– Извини, я думал о другом. Когда позвонить? Попозже, наверное, часов в десять.

– Это же поздно!

– Ты не можешь?

– Нет, могу. До вечера.

Игорь положил трубку. Из кухни вышла его мать.

– Игорёша, почему ты попросил её звонить так поздно? Вы могли бы встретиться, погулять.

– Нас же сегодня в гости ждут! – напомнил Игорь о приглашении на вечер в семью дальних родственников.

– Ах да, совсем забыла.

– И, кроме того, она заболела. Говорит, что заболела.

Мать не уходила, подошла ближе и положила руку ему на плечо.

– Ты ей нравишься?

– Кому? Людмиле? Не знаю, – уклончиво сказал Игорь.

– Это же сразу видно!

Кому видно, а кому и нет, усмехнулся он мысленно, он-так ничего не видит, а что видит, в том сомневается. Как они, однако, похожи с тем журналистом на Севере!

– Я не знаю! – повторил он с нажимом. – Ты, кажется, хочешь от меня избавиться? А что, если я хочу остаться с вами, с тобой и с папой?

– Мы с папой не вечны. Я бы хотела, чтоб ты женился на хорошей девушке. Вера Николаевна говорит, что Людочка из очень хорошей семьи.

Игорь деланно рассмеялся.

– Ты смеёшься, а пора бы тебе уже быть серьёзным. Скажи… Что за женщина есть у тебя на Севере? – спросила вдруг мать.

– Какая женщина? – Игорь сразу подумал о Тане.

– Не придуривайся, знаешь, какая.

Эта легенда о «женщине на Севере» родилась несколько месяцев назад. Мать спросила тогда, есть ли у него кто-нибудь там. Наверное, её беспокоило то, что сын, не похожий на других молодых людей, ведёт жизнь отшельника, и мать жалела его. Чтобы её не тревожить и не давать повода для жалости, Игорь и придумал эту ложь, для материнского и отчасти для своего собственного покоя, а для достоверности наделил «женщину» чертами одной смазливой горничной в гостинице.

– Я боюсь, это она сбивает тебя, – продолжала мать. – Пора тебе подумать о чём-то более основательном. Папа тоже так считает.

Игорь подумал о Тане и ответил не сразу:

– Ладно, ещё успею.

Он поехал вместе с родными в гости, но рано ушёл из гостей и в одиночестве гулял по городу. Он думал о последнем телефонном разговоре с Людмилой и наслаждался мыслью о том, что та, может быть, хотела встретиться с ним, а он как будто упрямо избегал её. Может, сейчас она мучается, желая видеть его и не решаясь обнаружить перед ним это желание? Пусть помучается…

«Ах, боже мой, какой бред, какой бред в твоей голове! – сказал какой-то другой человек в нём. – Это ты думал бы так! Ты мучился! Для неё же подобных трудностей не существует, для неё всё это дикость, просто дикость, даже не высокая материя». Возразить на это было нечего.

Не торопясь и время от времени поглядывая на часы, он прошёлся по городу, посидел в кафе. Время шло быстро, как раз так, как ему хотелось. Только к десяти вечера он оказался дома. Домашние ещё раньше вернулись из гостей.

Людмила позвонила в половине одиннадцатого. Игорь был демонстративно сдержан, немногословен, в сдержанности его читался молчаливый укор в её адрес: он, мол, сделал всё, что мог, и не его вина, что всё так нескладно у них получается.

– Ты завтра уезжаешь, – сказала Люда.

Это был не вопрос, а констатация факта, который поэтому не требовалось подтверждать. Поэтому Игорь промолчал.

– Наверное, мы уже не сможем встретиться. – И это был не вопрос, а утверждение, в котором, к тому же, не слышно было и намёка на сожаление.

– Наверное, нет, – тихим, почти бездыханным голосом подтвердил Игорь.

Итак, жизнь его подходила к концу, и каждого из них обоих, умирающего и сиделку, всесильная судьба готовилась развести в разные стороны.

– Я не поняла, что ты сказал. Ты так тихо говоришь.

– Я сказал… – Игорь вздохнул, резко, через рот выдохнул и заговорил, хотя шёпотом, но громко и отчётливо, нервно артикулируя каждое слово, точно ему вдруг всё равно стало, что родственники, находящиеся в соседних комнатах, теперь услышат его. – Я сказал, что я очень устал говорить шёпотом. Я сказал, что у меня была всего одна неделя, и теперь она закончилась.

На другом конце провода установилось молчание, потом Люда спросила:

– Когда ты вернёшься?

– Теперь только к лету.

– Ну что ж, я желаю тебе счастливого полёта и успешной работы.

– Спасибо. Тебе также всего хорошего. Я напишу тебе.

Он попрощался и положил трубку. Из гостиной вышла его мать.

– Не пиши ей первым, пусть сначала она напишет.

– Я тоже так думаю, – согласился Игорь.

Действительно, там, где торжествует простота, надо довериться женщинам. До чего же они мудры, до чего велик их простой, без всяческих завихрений ум! – для него всё, как на ладони. Ему бы такой ум!

Мать ушла, но тут же вернулась.

– Нет, всё-таки первым должен писать ты. Уезжающие, приехав на место, всегда пишут первыми.

Игорь опять согласился: что делать, надо учиться простоте – если б только знать, что это такое.

«Наверное, хорошо, что я уехал. Ведь ты должна сейчас много работать. Ты стала бы избегать встреч со мной, а я, думающий лишь о себе, ходил бы все дни расстроенный, мучаясь сомнениями. Да-да, это хорошо. Хорошо, что ты гонишь меня прочь от себя, очень хорошо, так и надо – пусть идёт кристаллизация.

Если б ты знала, Люда, как мне трудно сейчас. Ты первый и, возможно, последний человек, ради которого я ломаю себя, пытаюсь ломать. Раньше я мог уйти и я уходил, тихо, незаметно или хлопнув дверью. Теперь мне нужно ломать себя, потому что иначе я потеряю тебя и навсегда останусь один».

Так думал Игорь, сидя в уютном кресле самолёта и под ровное гудение моторов готовя в уме фрагменты будущего письма Людмиле.

Два часа полёта были позади, и вот, в иллюминаторе самолёта возникли огни большого вечернего города. Сверху они всегда напоминали ему не то мириады роящихся светящихся насекомых, не то разбросанные на большом пространстве чёрные тлеющие уголья: догорая, уголья посылали во тьму последние искры пламени. Самолёт приземлился. Вот я и дома, привычно подумал Игорь, садясь в автобус, отправлявшийся из аэропорта в город.

22

Наступил март. Игорь сидел в гостиничном номере, читал и время от времени поглядывал в окно на залив. На Север пришла долгожданная весна, наступило время перемен, время ветров. Под напором ветра позванивали, тренькали стёкла в рамах, сотрясался, казалось, весь дом. Над заливом висели, медленно передвигались серые клочковатые тучи, то сгущались, то расходились, тогда между ними проглядывали пятна голубого неба, и иногда оттуда показывался солнечный луч. Вдруг, ни с того, ни с сего, ветер бросал в окно пригоршню мелкой снежной крупы и так же вдруг приносил парочку голубей: громко хлопая крыльями, они проносились перед самым окном, один вдогонку за другим – по воле ветра ли или по собственной воле? – проносились и с глаз долой. Игорь увидел потом одного голубя: ветер был так силён, что голубь, изо всех сил работая крыльями, не мог пробить его стену и словно завис в воздухе.

Порой с залива у берега поднималась стая чаек, их много кормилось там, где в залив сбрасывались сточные воды; чайки поднимались, делали пару кругов в воздухе и опять садились на воду. Людей на улице почти не было видно; лишь стайка играющей детворы показалась на миг из-за домов и вновь скрылась от ветра во дворе, да вдали у берега, там, где находилась автобусная остановка, с приходом рейсового автобуса выскочили из-под навеса несколько человек пассажиров и поспешили укрыться в автобусном тепле.

К полудню ветер, наконец, разогнал тучи, и с голубого неба засияло ослепительно яркое солнце. Надолго ли? И верно, половины часа не прошло – противоположный, западный берег залива завесился мутной молочной пеленой, пелена не стояла на месте, а приближалась к восточному берегу. Это шёл снежный заряд, их приходило по нескольку в день. Фронты зарядов протяжённостью были не глубоки, всего около одного километра: сквозь мутную пелену посреди залива становилось видно, как заблестел под солнцем, точно умытый, противоположный берег, – это означало, что заряд, оставив на нём свежее снежное покрывало, покинул его и находился как раз на полпути к этому берегу. И вот он был здесь. Залетали перед самым окном крупные снежные хлопья, закружились белые смерчи, в них погасло дневное светило – форменное затмение наступило. Несколько минут продолжалась эта белая вакханалия, и вот уж вновь засияло солнце и даже ярче и ослепительнее, чем прежде, потому что чистейший снежный покров лёг на землю и во всех направлениях отражал солнечные лучи. Фронт заряда, между тем, пошёл дальше на восток, только последние одинокие снежинки танцевали перед окном.

В одно из воскресений начала марта Игорь взял в пункте проката лыжи и отправился в загородный парк. Здесь было ещё по-зимнему белым-бело, редкие деревца тонули в снегу, озёра лежали подо льдом, солнце, отражаясь от снежного наста, до слёз слепило глаза. Пятнадцать километров лыжной трассы проходили между сопками. Пройдя половину дистанции, Игорь сошёл с лыжни, снял куртку и, расстелив её на снегу, прилёг позагорать. Место у подножья высокой сопки было безветренное; солнце грело лицо, тепло и яркий свет через опущенные веки проникали внутрь, рождая в мозгу радужные миражи. Ему вспомнились чьи-то строчки, что-то в духе Шекспировских сонетов:

Когда в глаза нам светит солнце,

Весь мир сиянием залит.

А ведь верно, наблюдение точное и, похоже, с двойным дном, подумал он. Не миновал ли его тот счастливый возраст, когда солнце смеётся в глаза, и весь мир представляется исполненным исключительно света и радости? Или он, вообще, не знал этого возраста?

Сразу, как вернулся на Север, он написал письмо Людмиле, но ответа от неё до сих пор не получил – не хватает слов для письма, но открытку-то она могла бы написать… И Таня с Алёшкой – как они там? Он не звонит, не пишет и не едет к ним. Но как делить себя между двумя женщинами? Как одновременно думать об одной и о другой?.. Хотя, по сути, есть только одна, которая ждёт, – ждёт ли ещё?..

Вдруг совершенно отчётливо Игорь услышал журчание воды невдалеке. Он огляделся – вокруг недвижно лежали тяжёлые, застывшие белые снега. Но где-то же журчал ручей! Он догадался: журчание доносилось снизу, оттуда, где под толщей снега несомненно проснулся и бежал ручей. Ему вдруг страстно захотелось сейчас же, немедленно увидеть эту живую, бегущую воду. Лыжной палкой, ногами и руками он принялся в азарте долбить, разгребать снежную толщу. Снег был тяжёл и плотен, но Игорь не сдавался: у него было такое ощущение, что он стучится в некую дверь, будит землю, торопит весну, помогая ей скорее явиться на свет. Четверть часа потребовалась ему, чтобы под более чем метровым слоем снега обнаружить, наконец, маленький, слабый ручеёк: тонкая прозрачная струйка бежала в камешках. Он тронул один камешек и в поднятой этим движением донной мути успел разглядеть чёрного жучка; вовсю работая лапками, тот унёс своё веретенообразное тельце обратно в ил.

Эти два открытия, бегущий под снегом ручей и жучок, доставили ему радость, сравнимую с радостью первооткрывателя. Вот, в природе ещё зима, по ночам и даже днём морозно, птицы не поют, кажется, всё ещё спит мёртвым сном, придавленное тяжёлым холодным снегом. Ан нет, жизнь идёт своим чередом, природа просыпается – весна идёт!.. А у него, когда у него наступит весна? Его переписка с Людмилой, всё, что с нею связано, не так ли точно мертво, давно мертво, практически с самого начала? Таня и Алёшка – вот где живое! И они совсем рядом и ждут, может быть, ещё ждут…