Зелёный луч

– Это Игорь Владимирович, – представила она его.

Он понял, что эти своеобразные смотрины очень важны для неё, и, подтянувшись, изобразил на лице не свойственное ему выражение солидности.

– Хотела тебе что-то сказать, Танюша, да, ладно уж, потом – я вижу, вы торопитесь.

Удовлетворив любопытство, женщина отпустила их. Хотя куда можно было торопиться в посёлке из трёх с половиной улиц!

– Это мать моего бывшего мужа, – объяснила Таня, когда они удалились. – Мы поддерживаем отношения.

– А где он сам?

– Ветром сдуло. Уволился со службы, мать, вот, здесь оставил.

– Ладно, чёрт с ним. Но с чего ты взяла, что я Владимирович? Я – Алексеевич.

– Будем знакомы, Игорь Алексеевич. Должна же я была достойно тебя представить.

Уезжая из Дальнего, Игорь стоял на пристани у сходней теплохода, Таня стояла возле и нежным, любящим взглядом смотрела на него.

– Я постараюсь приехать в город, остановлюсь у подруги. Где тебя найти?

– Как всегда, в гостинице. Если нет, то там всегда можно узнать, где я.

Она достала носовой платочек и промокнула капельки пота на его верхней губе. Платочек пахнул её духами.

Как мы будем теперь с ней встречаться? Где будем жить? Не в этом же посёлке. Дальний – какое точное наименование! Надо было умудриться завести женщину у чёрта на куличках, что ни говори, а действительно, на краю света, думал он. Теперь и она, уверенная в нём, на виду у всего посёлка провожает его, не боится, что толки пойдут. Видит ли она те трудности, которые их ожидают?

– Ты грустный. Ты жалеешь?

– Танюша, дорогая, подожди немного, дай мне придти в себя.

Нет, и для неё это не было просто. Игорь помнил тот её взгляд, в первый их вечер, самый последний взгляд, снизу в его глаза, нависшие над ней, серьёзный, испытующий взгляд, – прежде чем плотина рухнула и их понесло словно на волнах большой, долго сдерживаемой преградой реки.

И всё же: где жить? Непростой вопрос – он ведь не то, что бригадир, и женщина ему нужна не на одну только полярную ночь. Игорь представил себе, как они втроём, он, Таня и Алёшка входят в большую родительскую квартиру, как он объявляет родителям, что они будут там жить, и с какими лицами те встречают эту новость… Нет, не бывать этому никогда.

15

Приехав в городок на четвёртый день нового года, Игорь пару часов до обеда провёл с бригадиром. Разумеется, первый вопрос Николая Викторовича был о «варианте» в Дальнем – Игорь упорно отмалчивался, и бригадир, понявший это как знак недоверия и этим заметно обиженный, отстал. Перешли к делу: обсудили план работы на маяке. Оказалось, что стараниями Игоря половина работы там была им уже выполнена, нужда слать на маяк новых людей отпадала. Это обстоятельство весьма обрадовало бригадира.

– Значит, тебе и заканчивать объект, – объявил он. – Готовься тогда к скорому новому десанту на маяк.

На том они и расстались. Игорь отправился устраиваться в гостиницу, встретил там одного сослуживца, и тот предложил поселиться в его номере: от него как раз сегодня съехал сосед. Оставив в номере вещи, Игорь пошёл на почту узнать о корреспонденции до востребования. Она не поверила мне и не пишет, успел он подумать о Людмиле, ожидая от служащей почты привычный отрицательный ответ на свой вопрос. Ну что ж, каждый сам выбирает свою судьбу, и, в конце концов – не Христа ради… Тут ему протянули маленький тонкий конвертик. Он с недоверием взял его в руки: очень уж тонкий, наверное, там две строчки, в которых «нет». Письмо было на двух листках тонкой почтовой бумаги.

«Наконец, получила от вас письмо, писала Люда, из него поняла, что оно не первое. Не знаю, как это вышло, но я получила только одно письмо». «Наконец» – так говорят о чём-то долгожданном. Значит, она ждала его письмо, думала о нём. Чёрт с ним, с пропавшим письмом. Главное, что она ответила. Главное, что он послушался совета умного человека и написал другое письмо. Спускаясь по трапу в город, Игорь то и дело останавливался, доставал письмо и перечитывал его.

«Только что у меня закончилась последняя сессия, писала девушка далее, на преддипломную практику остаюсь дома – буду поближе к родителям. Они оба лежат сейчас в больнице: у папы болят ноги и большое давление, а у мамы – сердце. Так что Новый год буду встречать в одиночестве, если не приедет в гости какая-нибудь подружка. Напишите, какие планы у вас».

Какие планы! Какие могут быть теперь планы! – сокрушаясь, в отчаянье мысленно восклицал Игорь. Письмо две недели провалялось на почте. Если бы он получил его до Нового года, он не стал бы медлить ни секунды и успел бы, во что бы то ни стало успел бы приехать к ней и встретил бы вместе с ней свой самый любимый праздник. Если бы! Если бы он не лежал там, на краю света, в объятиях Тани, Татьяны Яковлевны! Теперь оставалось только сожалеть о потерянном времени и строить новые планы.

В конце письма Люда просила рассказывать побольше о Севере: вдруг, писала она, меня тоже распределят за Полярный круг, так я буду уже подготовлена.

Ну, об этом сколько угодно, подумал Игорь и стал набрасывать в записной книжке фрагменты ответного письма.

«Я уже не ждал от вас ни строчки, ни полстрочки, ни, тем более, письма – и вот, неожиданно держу его в руках. А на календаре уже четвёртое января, Новый год позади и сама собой отпала необходимость планировать его встречу. Точнее, встреча получилась, но такая, какая не была запланирована.

О Севере я буду вам охотно рассказывать, только понемножку – уж слишком это большая тема! Надо рассказывать о городах, отдельно о гражданских, отдельно о военных, о посёлках исконных жителей края, о природе, о цветах неба и облаков полярным днём, о северных сияниях полярной ночью, о пёстром ковре осенней тундры, о снежных зарядах в апреле и мае, о море и озёрах, о реках и водохранилищах, о скалах и ветрах. Мне самому всё это интересно, и я удивляюсь людям, которые живут здесь годами, а знают только то, что здесь хорошее снабжение продуктами, платят полярный коэффициент и много мужчин в чёрных морских шинелях. Предвосхитив таким образом свой будущий рассказ, я пока что умолкаю».

Обедал он в гостиничном ресторане, который днём работал как столовая: соскучился по его разнообразной кухне, она была не чета кормёжке в столовой Дальнего и, тем более, в солдатской столовой на маяке. Потом прошёлся по городу, купил в магазине кое-какие продукты: понемногу масла, сыра и колбасы и пачку чая – всё для ведения так называемого «домашнего» хозяйства, то есть завтраков и ужинов на дому, в гостинице. Зимой, даже в отсутствие холодильника в номере продукты хорошо сохранялись в пространстве между оконными рамами. Только за обедами приходилось ходить в столовую.

Итак, вскоре надо было ожидать команды к очередному десанту на маяк.

16

Погода в районе Дальнего вновь испортилась, море было неспокойное – забрасывать людей на маяк решено было на этот раз по воздуху, вертолётом. Летели в полдень над белой полярной пустыней. Только кое-где на южных склонах высоких сопок и в низинах точками и чёрточками чернели на белом фоне ёлочки и низкорослые берёзки, к северу и они исчезли – остались лишь голые сопки и камни. Там, где озёра соединялись узкими протоками, что-то поблескивало – то ли лёд блестел, то ли живая, не сумевшая замёрзнуть вода играла на быстринах. Ещё дальше к морю чёрный цвет суши стал преобладающим – это ветер сдул снег и оголил безлесные плоские вершины сопок.

Вот и море. Чёрные скалистые берега мыса были оторочены по краю белоснежной кружевной бахромой – белой пеной прибоя. Там, где бахрома стелилась по воде, море было яркого зелёного цвета, цвета малахита. Рисунок кружев постоянно, с каждой волной менялся, но его тонкое совершенство оставалось неизменным – точно так же, как это бывает в картинках калейдоскопа. Для людей в воздухе эти изменения происходили совершенно бесшумно, словно в немом кино или в том самом калейдоскопе; тем же на земле, кто, по несчастью, оказался бы на скалах поблизости, должно было при этом закладывать уши от грохота. Над морем висел молочный туман; снижаясь, вертолёт вошёл в его полосу – на несколько секунд помутнели, запотев, стёкла иллюминаторов, а когда покидал полосу, винтами в клочья разметал туман у её нижней поверхности.

Садились на плоскую вершинку «домашней» сопки маяка. Ориентиром для пилота мог бы служить лежавший на краю её огромный валун, «летучий» камень, или сейд, как называют такие камни местные саамы: они верят, что камни таких размеров попали на высоты, как эта, чудесным, исключительно воздушным путём. В момент приземления лопасти машины подняли в воздух густые снежные вихри – ветер тотчас унёс их. Пилот выключил мотор, бортовой люк открылся – прибывшие полезли наружу.

Спрыгнув на снег, Игорь должен был тотчас низко пригнуться, чтобы не оказаться полностью во власти ветра. Последний был так силён, что резал глаза и вышибал слезу. Под ногами стелились мягкий мох и жёлтая чахлая травка. Снег был сухой и белый, как крахмал или стиральный порошок.

Начался осторожный спуск с горы. Склон местами был крут, снег повсюду глубок, и в снегу прятались камни, тропинки не видно было никакой. По счастью, среди прибывших были люди, которые не в первый раз подобным образом высаживались на маяк и знали тропу, – остальные следовали за ними. Лучше всего было военным людям в их длинных толстых шинелях: подобрав полы шинели, они просто садились на снег и, траверсируя по склону, как на санках, почти с комфортом съезжали вниз.

– Вот мы и дома, – сказал Женя Луценко, входя через полчаса в общежитие и бросаясь на свою кровать.

17

Ещё в воздухе, через иллюминаторы вертолёта Игорь заметил невысокую и неяркую зарю. Было пасмурно, вертолёт летел низко над землёй, а ему хотелось подняться выше, выше облаков, туда, куда поднимаются самолёты, чтобы оттуда увидеть солнце. Дело-то к весне идёт, подумал он с радостью, меньше месяца осталось до конца полярной ночи и командировки. Оказавшись на земле, он опять глянул на небо – зари отсюда было не видать, лишь на небе как напоминание о ней виднелись одиночные розовые пятна. Нет, до весны ещё далеко, погрустнев, подумал он, но всё-таки половина полярной ночи уже позади.

Опять потянулись трудовые будни, но теперь они не казались ему столь тягостными. Выходя в полдень проветриться на смотровую площадку маяка, Игорь с радостью замечал, что небо над головой становится с каждым днём светлее, и усердно выискивал между серых рваных туч пятна розового и золотистого света. Они говорили, что дело неостановимо движется к весне, напоминали о солнце, о лете, о тех местах, где люди не знают, что такое полярная ночь. С нетерпением он ждал весны, когда солнце поднимется из-за горизонта, когда он поедет домой, на свидание с Людмилой.

Идя в столовую, он каждый день проходил вдоль берега моря. Штормило. Волны набрасывались на берег, на чёрные скалы и, как дикие злобные псы, рвали и терзали их. Вот почему эти скалы выглядят такими дикими и точно ощеренными, подумал Игорь. Но ведь есть же, плещутся где-то другие волны, которые ласкают, нежат, целуют. Они приедут к тёплому морю и будут жить там вдвоём в маленьком домике. Я буду готовить для тебя, скажет Людмила… Как приятно было думать об этом и мечтать!.. Но тут жестокая, железной логики мысль, как удар дубиной по голове, обезоруживала, сбивала с ног, всё ломала. Зачем, зачем ты создаёшь! Из чего! Ведь нет ничего, нет!

Та светлая, безмятежная, счастливая мечта о лете и тепле, о Людмиле, была точно могучая волна, спешащая выброситься на берег, чтобы там, в каменной впадине, за спасительной высокой скалистой грядой найти покой и отдохновение. Но другая, пришедшая неожиданно откуда-то сбоку, ещё более мощная волна преграждала ей путь, сталкивалась с нею. В борьбе с этой, последней, уходили её силы, превращались в высокие белые гребни, в белую шипучую пену, в грохот и в фонтаны брызг – берега и желанного покоя она так и не достигала. Дикие волны и грохот, пена и брызги были на этот раз враждебны ему – милее, желаннее была спокойная гладь моря.

Пока была работа, он не так сильно тосковал по Большой земле. Но, работая не покладая рук, уходя на маяк иногда даже после ужина, он в две недели закончил работу. Оставалось ждать отъезда.

А непогода, между тем, никак не кончалась. Связь с Большой землёй осуществлялась только по радио. У курящих подошли к концу папиросы и сигареты, и они вынуждены были закурить простую солдатскую махорку. Подходило к концу и спиртное, оно оставалось только у гражданского начальника маяка, человека от природы мягкого, который поэтому на тот момент против своей природы превратился в самого могущественного на маяке человека. Люди ходили мрачные и раздражённые, часто и по малейшему пустяку вспыхивали ссоры. Первый вопрос с утра, только открывались глаза, был, не подходит ли корабль. На что всякий раз рефреном следовал ответ: «Подходит… Но подходов нету!» – ответ людей отчаявшихся, но не потерявших чувства юмора.

Наконец, в конце января ветер несколько поутих. Подошедшее к маяку уже вечером большое гидрографическое судно остановилось в полукилометре от берега напротив миниатюрной гавани маяка; не рискуя бросить якорь из-за сильного волнения, там не выключали двигатели. С большими предосторожностями с корабля спустили на воду моторный баркас. Баркас зашёл в гавань, и пока специальная команда моряков удерживала его, отъезжающие быстро перемахнули через борт – судёнышко тотчас отошло от берега, направляясь к кораблю.

Старенький слабый мотор, работая из последних сил, с натугой тянул баркас, тарахтенье его едва слышно было за шумом ветра и волн. Когда же до корабля оставалось метров двести неспокойного моря, мотор и вовсе заглох. Попытка моториста вновь его запустить не увенчалась успехом. Замешательство длилось не более полминуты – моряки вместе с пассажирами взялись за вёсла. Те были длинные и тяжёлые, с толстыми, почти неохватной толщины квадратными рукоятками; на холодном ветру пальцы стыли, деревенели и плохо слушались – добраться до корабля своими силами не представлялось возможным.

Хотя ветер не был силён, и регулярных, то есть движущихся в каком-то одном и постоянном направлении, волн не наблюдалось, на море происходило нечто совершенно другое. Громадные, чёрные и тяжёлые, как густая смола, валы медленно поднимали на себе баркас, поднимали, поднимали – так высоко поднимали, что захватывало дух, и так же медленно опускали – опускали так глубоко, что судёнышко с людьми на борту оказывалось словно на дне глубокого котлована, чёрные края которого, нависая высоко над головой, грозили вот-вот сомкнуться и обрушиться вниз, на головы терпящих бедствие. «Морская зыбь», – авторитетно определил кто-то из бывалых моряков. Казалось странным, что при таком характере волнения, фактически остающихся на месте валах и отсутствии целенаправленного движения волн, расстояние между баркасом и кораблём быстро увеличивалось, – судёнышко несло в открытое море. Единственное, что с помощью вёсел удавалось сидящим в нём, – это кое-как держать нос баркаса вдоль этого направления.

На корабле, конечно, поняли, что произошло, – он развернулся и направился к баркасу. Хотя и сам корабль, словно скорлупку, качало на волнах, но посреди неспокойного, зыбкого моря людям в баркасе он один представлялся островком уверенности и надежды, чуть ли не частицей земной тверди. Да, там работали моторы, там горели яркие огни – в наступившей густой тьме они казались особенно яркими; чем ближе подходил корабль, тем внушительнее казались его мачты и надстройки.

Сделав искусный манёвр, судно подошло вплотную к баркасу. Люди, стоявшие у релинга, борта корабля, что-то кричали, и, перегибаясь через него, тянули руки навстречу. Пассажиры баркаса один за другим с их помощью поднимались на корабль. Когда очередной вaл поднял баркас, Игорь встал на его борт, ухватившись за релинг корабля, в одно мгновение без чьей-либо помощи перемахнул через него и спрыгнул на палубу. Он хотел остаться здесь, чтобы посмотреть, как будут поднимать баркас.

– Не стой здесь, мешать будешь, – сказал ему какой-то человек. – Иди лучше погрейся в кают-компании.

И верно, в кают-компании было тепло и светло, работал телевизор, вестовой матрос обносил всех прибывших горячим чаем. После пережитых волнений приятно было сидеть здесь и думать, как при встрече он расскажет Людмиле, с какими приключениями добирался до неё. Подняв баркас на борт, корабль пошёл в глубину бухты и встал там на якорь у пристани Дальнего. Объявлено было, что на Большую землю он отправится ранним утром следующего дня.

Не навестить ли мне Татьяну Яковлевну, подумал Игорь, она была бы рада, об Алёшке и говорить нечего. Когда ещё представится такая возможность! Глупо было бы находиться так близко от них и не воспользоваться случаем. Правда, можно утром не поспеть к отходу корабля. И только? А ехать на свидание к одной женщине и тут же проводить время с другой – это возможно? Ах, Север-Север, кто тебя выдумал!..

Игорь думал, что будет единственным, кто сходил в этот вечер на берег, но оказалось, что ещё двое мужчин с корабля собирались ночевать на берегу. Расходясь, они сетовали на то, что надо ещё добираться до другого, соседнего посёлка и что выспаться им, конечно, не удастся. Игорю было проще: дом Тани стоял вблизи от причала.

18

Она встретила Игоря объятием, от которого он задохнулся. Рассказала, что неделю назад сорвалась, всё бросила и поехала в город, чтобы повидаться с ним.

– Ты же молчишь, как партизан, ни слуху, ни духу от тебя.

– Прошлую неделю ведь штормило – как ты добралась?

– Не спрашивай. На крыльях.

Любящая женщина всё преодолеет – не о такой ли мечтают мужчины! Не о такой ли мечтает и он сам! Но, боже мой, как далеко!

Ужинали они поздним вечером, сидя втроём за небольшим столом на кухне. Алёшка ни под каким видом не хотел идти спать – Тане пришлось и для него поставить тарелку, хотя он не ел, а только ковырял в ней.

– Алёшка так рад тебе, – шепнула она Игорю.

Это он и сам видел: мальчик не отходил от него ни на шаг, хотя на этот раз всё больше молчал.

– Почему вы так долго не приезжали? – спросил он.

– Я работал.

Игорь чувствовал, что Алёшка обижен на него за мать, поэтому молчит, но всякий раз в течение этого короткого вечера, когда Таня и Игорь приникали друг к другу, он деликатно отворачивался или отходил ненадолго в сторону.

После ужина они легли спать. Боясь скрипнуть кроватью, сдерживая возбуждённое дыхание, Таня и Игорь ждали, когда Алёшка заснёт… Эта ночь показалась ему самой короткой в его жизни: только забылся, Таня разбудила его, поцеловав нежно в глаза.

– Тебе пора, милый. На твоём корабле зашевелились, но с берега ещё никто не приходил.

– Сама-то хоть поспала?

– Караулила твой сон, отосплюсь без тебя. Ты так беспокойно спал, вздыхал тяжело, стонал даже. Плохое что-нибудь снилось?

– Не помню. Может, морскую зыбь вспомнил и как плавали на баркасе.

Игорь быстро оделся, потом они стояли на кухне и целовались.

– Мы будем редко видеться, – сказал Игорь. – Это то, чего ты хотела?

– Я моряцкая жена. Чему я научилась с мужем – это ждать. Мне достаточно знать, что ты и вдали думаешь обо мне.

Простившись и выйдя на улицу, он оглянулся – Таня стояла у окна, махала ему рукой и слала воздушные поцелуи. Тут он вспомнил свой сегодняшний сон. Он лежал на большой кровати с какой-то женщиной в какой-то большой комнате, – известно было только имя женщины, Людмила. На одной кровати с ними спала почему-то его мать, напротив, на другой кровати лежала его сестра, которая делала вид, что спит, но не спала; у другой стены на другой кровати спал его отец. Женщина, которая лежала возле него, дрожала, как в лихорадке, от желания и просительно заглядывала ему в глаза. Соседство родственников стесняло его, но не только это. Склонившись над женщиной, он вглядывался в её лицо, пытаясь найти в нём знакомые черты, не находил и не решался дать ей то, о чём она просила.

Уже на корабле он пошёл в кают-компанию и пил там матросский чай. Развернул свёрток, который ему дала Таня: пара бутербродов с сёмгой, пара варёных яиц, завёрнутых каждое в отдельную салфетку, соль в серебряной фольге, плитка шоколада «Золотой якорь», яблоко, ещё пара салфеток – так всегда собирала его в дорогу мать.

– Жена собрала? – спросил мужчина с широким заспанным лицом, сидевший напротив и пивший пустой чай.

Игорь кивнул тяжёлой головой.

19

В гостинице городка, когда Игорь пришёл туда, знакомые горничные тотчас сообщили ему новость, о которой он уже знал: что на прошлой неделе его разыскивала здесь какая-то молодая интересная женщина.

– Игорёк, а ты не беглый ли алиментщик? – сквозь смех предположила одна горничная.

– Почему бы и нет – в тихом болоте черти водятся, – серьёзно заметила другая.

Он отшучивался.

На почте Игорь нашёл письмо от Людмилы, опять на двух листках всё той же тонкой почтовой бумаги.

«Здравствуйте, милый Игорь!» Не задерживаясь на первой строчке письма, Игорь мигом пробежал глазами его короткий текст – размашистый почерк, а читать почти нечего. Конечно, бросились в глаза грубые, непростительные для выпускницы вуза грамматические ошибки. В конце письма была фраза: «Извините, пожалуйста, но я так мало вас знаю, что не знаю, что писать, чтобы вам было интересно».

Первое впечатление от письма было однозначно безрадостное: совершенно пустое письмо, не письмо, а отписка, ни человека, ни души. Хорошее письмо – это труд, на этот труд её могло бы подвинуть чувство, но чувства не было – и ничего не было.

Но «милый» – это он вернулся к началу письма. Милый! То, что было дальше, всё остальное, не имело значения. Не имели значения грамматические ошибки, пустота, более того, убогость письма и последнее беспомощное признание. Милый, милый… Ему хотелось вновь и вновь произносить это слово, и он произносил, словно ласкал им себя. Милый – и сладко ныла душа, и всё, дотоле накрепко схваченное морозом сомнений, оттаивало и расплывалось, все факты, все сомнения, всё тысячу раз известное и очевидное.

Он сел и тут же на почте стал писать ответ – словно спешил сообщить некий живой импульс их вялой переписке и тем спешил спасти её. Сидел за столом, который всего лишь пару месяцев назад устанавливал на его глазах пожилой столяр. Стол был тогда совершенно новый и чистый – сегодня его было не узнать: усаженный чернильными пятнами, он весь был исписан названиями городов страны, хоть географию её по нему изучай, разрисован сердечками любящих и их именами.

«Вы говорите, что не можете найти для своих писем нечто такое, что было бы мне интересно читать, писал он. Знайте же, мне всё интересно, всё, что вы видите в себе и вокруг себя, что видите и что ощущаете.

Рассказывайте мне, рано ли вы встаёте, чтоб ехать на работу, и с каким настроением? От чего зависит настроение? Где завтракаете? Вы едете на работу в трамвае – каждый ли день? Едете долго, в дороге читаете. Напишите, что происходит в пути: может, кто-то наступил вам на ногу и не извинился, кто-то уступил вам место и потом всю дорогу стоял над вами, разглядывал ваши руки, в которых вы держите книгу, и ваше лицо и не решался заговорить. Или всё-таки решился?

Какие люди окружают вас на работе? По собственному опыту знаю, это самый трудный вопрос. Какие отношения у вас с ними: кто вам нравится, кого вы ненавидите? Способны ли вы ненавидеть? Когда уходите с работы? Гуляете ли после работы по городу и где? Какие молодые люди пристают к вам на улице, желая познакомиться? Что вы им отвечаете? Как они реагируют на ваши слова? Что делаете, когда приезжаете домой? Рассказываете ли родителям о событиях дня? Когда ложитесь спать? Снятся ли вам сны?..

Миллион вопросов. И миллион ответов на них хотел бы я прочесть в ваших письмах. Эти письма не смогут заменить живого слова и взгляда, но сделать так, чтоб вы и я больше знали друг о друге, они могут. Хотите ли вы этого?»

20

До конца командировки оставались лишь две недели, бригадир нашёл Игорю кратковременную работу вблизи соседнего большого города. В гостинице города свободные места были, но фирма просила экономить – пришлось поселиться в общежитии большого судоремонтного завода. Система проживания там была знакома ему: работники одной организации занимали обычно квартиру из двух-трёх комнат с общим туалетом и общей кухней, в каждой комнате было по три-четыре кровати. Игорь занял пустующую койку в одной из комнат такой квартиры.

Образ жизни командированных на Севере Игорь усвоил достаточно хорошо. Если в свободное от работы время не пьют и не играют в карты, если не шляются без дела по городу и не «издеваются над Афродитой», так он называл хождение по бабам, тогда сидят друг против друга в гостиницах и общежитиях, курят и бесконечно болтают. Соседи-сослуживцы в этом плане не были оригинальны: днём они, как и все, куда-то уходили, должно быть, отправлялись на работу, по вечерам пьянствовали. Соседство было малоприятное, но ничего с этим нельзя было поделать.