Два Виктора и несколько рассказов, написанных в разные годы

Режиссер расхохотался:

– О, столько потерь сразу… Сначала пуговица, потом роль Офелии.

– Я переживу, – Зи просто очаровательно скрипнула зубами, – интересная мысль с Офелией…

– Еще бы, – подумала кучка песка…

– Разумеется, – улыбнулась интересная мысль.

***

Отношения с Вилли развивались строго по спирали. Как, собственно, и должно было быть.

В нормальных отношениях.

Аня не утруждала себя мыслями, где, когда и кем устанавливались правила – как-таки должно было быть.

С некоторых пор она вообще не сильно старалась задумываться над тем, что стоит у истоков каких-то поступков, слов, мыслей.

Иначе, просто сойдешь с ума…

Как и многие, вполне необходимые вещи в жизни, одни мужчины предназначались «для блеска», другие – «для жизни», третьи – «чтобы был»…

Грани, как обычно, были размыты.

Она знала, что если Вилли берет ее за руку, то за этим последует что-нибудь ласковое, нежное, милое… Аня не считала его предсказуемым, но во многих случаях угадывала то, что он сделает.

Куприянов, рассматривая близко ее лицо, говорил: «Губы у тебя детские… Мне всегда нравился более чувственный рот. Но у тебя – очень даже вполне.»

Вилли говорил с придыханием «Какая же ты красивая!», и она принимала это, как должное. От Куприянова было радостью услышать «очень даже вполне»…

Все зависело от того, кто судит.

Вилли дарил цветы, приглашал в театры, согласовывал свои действия и смотрел влюбленными глазами. Однажды он хотел ее поцеловать, а она сказала «ой, я только что курила»…

У Вилли на лбу было написано «ну разве кто-нибудь в здравом уме откажется поцеловать тебя только из-за того, что ты курила?»

И называл ее «мой паровозик»… Ну, в смысле, дымила, как паровоз, но для него это было очень мило…

Куприянов рассматривал ее, как картину, но любовался только собой.

Картинки складывались настолько разные, что этих двух Викторов просто невозможно было сравнивать. Казалось, что в природе просто нет ни одного критерия, по которому их можно было бы сопоставлять.

Все равно, что сравнивать теплое с оранжевым или железное с соленым… И думать, что лучше.

Поэтому Аня не хотела отпускать от себя ни одного, ни другого.

В случае с Вилли все зависело и от нее тоже. В случае с Куприяновым от нее ничего не зависело.

С Вилли было тепло.

С Куприяновым – ярко.

Про Вилли она могла забыть на время.

Куприянов мог забыть о ней.

Вилли готовил сюрпризы, приносил цветы и писал стихи в смсках.

Куприянов к вечеру 8 марта присылал сообщение «ну с праздником тебя, дорогая».

Весь мир говорил ей: И ТЫ ЕЩЕ В ЧЕМ-ТО СОМНЕВАЕШЬСЯ?

И она отвечала всему миру – ДА!

Что же ей оставалось делать, если радужное бульканье у нее внутри начиналось и от теплоты Вилли и от неординарности Куприянова?

«Я хочу строить семью!» – говорил Вилли.

«Я не выдерживаю долго в женатом состоянии», – говорил Куприянов.

Роман с Куприяновым не входил ни в какие рамки.

Роман с Вилли был традиционным и поступательным.

Аня решила, в кои-то веки, думать только о себе.

Знаки о том, что она все делала правильно, сыпались со всех сторон.

В статьях и заметках постоянно попадались фразы «дружбу сексом не испортишь» или «как много сил уходит «в никуда»…

Никто не заставлял делать выбор.

Никто не принуждал принимать решение.

Куприянов право выбора и принятия решения оставлял за собой всегда.

Даже так: это право он ДЕРЖАЛ ПРИ СЕБЕ, не отпуская.

Ане и в голову не могло прийти принимать какие-то решения по отношению к нему.

Это был бы просто цирк какой-то: плюшевый медвежонок вдруг рассказывает о том, как устроен двигатель автомобиля.

Похоже на анекдот…

Вилли тоже ни к чему не принуждал…

Ну, как минимум, в плане принятия решения…

В остальном – тоже, конечно, но менее категорично.

Одним словом, во всех основных жизненных моментах, Вилли был очень демократичным.

Как в старой доброй классике: если бы взять уши Ивана Ивановича и добавить характер Петра Петровича, то получилось бы что-то идеальное…

Но так, естественно, не получалось.

Куприянов мучал, Вилли лелеял.

Вилли кормил конфетами, Куприянов «посыпал их перцем».

Куприянов блистал сам, Вилли служил ей верой и правдой.

Вилли обожал, Куприянов снисходил…

Куприянова нужно было удерживать, Вилли держался сам.

Ну и так далее…

Глава 3. Амплуа Антуанетты или Картинка счастья из третьего акта

Антуанетта знала на 100%, что новую жизнь нужно начинать с генеральной уборки, избавляясь от всего лишнего хлама, накопившегося в старой жизни.

Но всякий раз, оглядевшись вокруг, в итоге понимала, что «у меня еще более-менее «чистенько», и время настоящей генеральной уборки еще не пришло.

– Ну-ну, – подумала генеральная уборка, – Не все понимают, что для чего-то нового нужно расчистить место. Иначе новое просто некуда будет положить.

– Это правильно, – подхватил диалог, который в театре занимал особое место, – Только не плохо было бы также помнить, что, как только ты выбросишь старую вещь, она тут же тебе понадобится.

– В театре не бывает ненужных вещей, – начала рассуждать старая вещь, – Никогда не знаешь, какая штуковина пригодится в следующей постановке. Особенно, если речь идет об экспериментах…

– Ага, – промямлили старые джинсы Зи Гранкиной, в которых она прекрасно справилась с ролью Нины Заречной, – Зи совсем уж собиралась нас выбросить, но вовремя одумалась.

– Это были просто счастливые джинсы, – проворчала генеральная уборка, – все знают, насколько актеры суеверны.

– Это уж точно, – проворчала черная кошка, которая не раз блистала на афише, но встречи с ней боялись в театре все.

– Да, актеры суеверны, – подумал бармен, вспоминая как шарахнулся от него Клим Пятеркин, когда увидел, что бармен несет к столу ведерко с бутылкой шампанского. Ведерко было не пустое, но Клим просто отшатнулся. На всякий случай.

– Еще бы, – проворчал Клим Пятеркин, который когда-то по молодости взял себе этот (как ему казалось) театральный псевдоним вместо вполне нормального имени Андрей Шаповалов, – отшатнешься тут, когда три раза пришлось возвращаться домой за забытыми мелочами.

– Дань моде, – с презрением сказал псевдоним, – у каждого действия должна быть причина. Называя себя по-другому, нужно понимать зачем ты это делаешь… А иначе – это просто понты… Кстати, фамилия Понт еще не использовалась, кажется, в качестве псевдонима. Нужно за кого-то взяться…

– Вот именно, – подхватило ружье, которое должно было выстрелить в третьем акте, но это случалось не всегда, – Все знают, что это так, но продолжают следовать моде. И… сначала вешают меня на стену, а потом начинают придумывать, зачем я там нахожусь.

– Ха-ха-ха, – рассмеялся художник-постановщик, – знали бы вы, сколько трещин в декорациях прикрывают ружья, которые никогда не стреляли! Хотите сказать, что это недостаточная причина для того, чтобы поместить там ружье?

– А я? – спросила картина в стиле авангард, – неужели нельзя было прикрыть трещину в стене авангардом? Я так давно не была на сцене…

– Эту мазню – в кафе, – решительно отчеканило амплуа «петиметр». Ему редко удавалось подать голос, т.к. мало кто из нынешних экспериментаторов знал, что это просто щеголь, светский вертопрах, невежда, рабски поклоняющийся всему заграничному. 18 век был слишком далеко, и никто, кроме самых старых театралов даже не догадывался, что театральное кафе – от вешалки до столика в углу – было просто заполнено одними петиметрами.

– Увы, – вздохнула вешалка, – а ведь были времена, когда театр начинался с меня. По крайней мере, так думали те, кого не брали в труппу. Нужно, конечно, признать, что не все, кто начинал «с вешалки» потом попадали на сцену.

Иллюзия печально прикрыла глаза. Бывало, конечно, и так…

…Худенькая девочка с мамой модельной внешности заглянула в театральное кафе сразу после дневного спектакля.

– Тебе понравилось? – несмотря на модельную внешность и сорок первый размер ноги, мама девочки была вполне начитанной особой.

– Очень, – ответила девочка, по которой плакала балетная школа, потому что ей не приходилось сидеть на диете для того, чтобы быть худенькой.

– А что ты поняла из этого спектакля? – улыбнулась мама. Ей редко удавалось доставить удовольствие девочке, хотя мама постоянно думала об этом. Несмотря на модельную внешность. Просто девочка была такая. Трудно было угадать, что именно доставит ей удовольствие.

– Фррр, – отозвалось удовольствие из блюдечка с пирожным, – все эти ваши впечатления от увиденного меркнут по сравнению с такой вкуснотой.

Девочка задумчиво грызла лимонную корочку.

– Я поняла, что бандит полюбил даму, а дама так и не полюбила бандита.

«Смотрели „Барышня и хулиган“, – подумал бармен, – но как же верно сказано, черт возьми! Ни добавить – ни убавить!»

– Как забавно, – подумал Хулиган, который, можно сказать, поселился в голове у девочки, – На самом деле, эта «барышня» «бегает» за мной уже третий месяц, но, видно, хорошо отыграли, если маленькие девочки понимают это именно так.

– Было бы здорово, если бы барышня с хулиганом заглянули ко мне сюда, пока здесь эта девочка, – подумал бармен, – Наверное, ей было бы очень интересно увидеть «на самом деле», без грима и масок, тех, кого она только что видела на сцене.

– Ох, не знаем, не знаем, – сказали маски, – иногда лучше не видеть кого-то без грима. Меньше будет разочарований. Очень часто те, кто нас срывает, позже жалеет о том, что он это сделал.

– Он не любит меня, – подумала Барышня, переодеваясь в гримерке.

– В следующий раз, когда пойдем в театр, нужно взять с собой цветы, – сказала девочка, размазывая по тарелке крем от пирожного, которое так и не доставило ей удовольствия, которого так хотела мама после спектакля, – я подарю их Хулигану.

– Почему именно ему? – улыбнулась мама худенькой девочки.

– Потому что у него просто океан любви, – твердо ответила девочка, – а дама этого не видит.

Океан любви промолчал, так как было совершенно ясно, что он существует только в мечтах девочки.

– Может быть, в следующий раз пойдем на другой спектакль? – спросила мама, – Зачем же два раза смотреть одно и то же?

– Нет, пойдем именно на этот, – решительно сказала девочка, – Может быть, в следующий раз она полюбит его. Это же не кино…

– Наверное, ты права, – улыбнулась мама. Несмотря на модный наряд и современные замашки, она хорошо понимала свою девочку, – Это не кино. Хотя и здесь трудно представить другой конец.

– Все-равно, в следующий раз все может быть хоть немножко по-другому, – сказала девочка, – Хоть немножко…

– Все может быть, – сказала мама, хотя точно знала, что по-другому не будет… Ну, разве что, актриса сделает другую прическу или актер будет говорить простуженным голосом.

«Мне кажется, сегодня он играл любовь ко мне более искренне, чем в прошлый вторник, – подумала Барышня, надевая теплые носки. В гримерке было невероятно холодно, – А мне все труднее показывать равнодушие. Наверное, я плохая актриса…»

«Девочка все поняла правильно, – подумал бармен, переставляя стаканы.

Между тем, время приближалось к вечернему спектаклю. Вечерний спектакль знал, что торопиться не нужно. Время приблизится все равно.

Антуанетта понимала, что сегодня вечером будет сплошное мучение, т.к. накануне она «ходила по углям» и, хотя, знатоки двадцать раз предупредили ее, что страшного в этом ничего нет, что-то, по-видимому, пошло не так. Как назло, платье греческой богини чуть-чуть не доставало до пола и из-под него должны были выглядывать идеальные ножки. Режиссер даже предупреждал ее насчет яркого педикюра, не говоря уже об ожогах, которые можно было скрыть на ногах, но почти невозможно сделать так, чтобы они не отражались на лице. Играть роль нужно было босиком.

Антуанетта привыкла искать во всем что-то хорошее и подумала: «Слава Богу, что сегодня я не играю субретку – со всеми этими пируэтами, подскоками и фонтанирующим блеском».

«Да неужели? – ехидно хмыкнуло амплуа субретки, – ты не играешь ее ни сегодня, ни еще когда-нибудь. Эта роль ушла к другой актрисе. Ты можешь, конечно, утешать себя, но нужно же знать границы в поисках чего-то хорошего. Особенно в тех местах, где его нет.

«Да неужели? – передразнила Антуанетта, – если мне «по зубам» роль греческой богини, да еще и с травмированными пятками – дай, Вселенная, здоровья мастеру, который водил меня по углям, – то уж где и как мне побыть субреткой – я разберусь. Для этого необязательно чтобы тебе ДАЛИ эту роль. Любую роль ты можешь взять сама. Да хоть на собственной кухне с кружевными шторами и юккой на подоконнике.

– О, да-а-а, – вздохнула кухня с кружевными шторами, – я была свидетелем всякого, – Не обо всем можно говорить вслух…

«Нужно юкку с подоконника отдать бармену, – подумала Антуанетта, изящно пытаясь заклеить пластырем раны на ноге, – все равно я ее забываю поливать…»

– Скорее бы, – проворчала юкка на подоконнике, – существуют же, в конце концов, какие-то правила. И даже то, что ты – актриса, не дает тебе права их полностью игнорировать. Я уже не говорю о том, что те, кого ты называешь «домашними курицами» даже разговаривают со своими комнатными растениями. А я не могу дождаться от тебя даже воды. Приходится терпеть, но терпение мое не безгранично.

– От долгого терпения портится не только настроение, но и цвет лица, – сказало безграничное терпение, которое точно знало, что всему есть предел, – а уж если речь идет о недостатке воды в организме, то тут, действительно, все серьезно.

***

Если бы Аня попыталась представить или нарисовать картинку своего счастья, то она бы запуталась окончательно.

Стереотипы, которые навязывались всем девочкам, девушкам и женщинам всех времен и, практически, всех народов, ужасно мешали.

Нужно хотеть замуж! Девушка должна туда хотеть! Нужно искать богатого и влиятельного мужчину! Мужчина должен.., женщина должна! Любая женщина хочет детей. Не хотеть детей – это позор. Любая девушка стремится создать семью. Если не стремится, значит, что-то с ней не так…

Может быть, ищет кого-то получше…

Мужчина должен всегда ее хотеть. Если не хочет, значит что-то с ним не так… Или с ней…

А почему нельзя было просто жить? Так… потихонечку…?

Куприянов исчезал на время, потом появлялся опять.

Работа. Занят. Не хотел никого видеть и слышать. Уезжал. Сегодня есть полчаса, можем пересечься где-нибудь. Где-нибудь поближе к центру, мне так удобнее… У тебя все в порядке?..

Если Аня пыталась поиграть с ним в его же игры – сделать вид, что занята или не может встретиться прямо сейчас, то Куприянов едва ли не пожимал плечами – ну нет, так нет…

Ей дорого обходились эти игры. Не можешь, занята сегодня? ОК, созвонимся через пару недель…

«В следующий раз хорошо подумаешь, прежде чем быть «занятой», – думала Аня.

Вилли освобождал для нее все время, какое только мог освободить. Все его время было для нее. В пределах разумного, конечно.

Картинка счастья с Вилли была пейзажем. Теплый день. Ласковое солнце. Воздушное платье. Тихое кафе за городом на природе. Обожающий мужчина и обожаемая женщина… Терраса, залитая солнечным светом. Блики на воде. Свежий ветерок. Теплая рука. Романтическая прическа.

Картинка счастья (если это можно было представить!) с Куприяновым могла быть похожа на… Нет, она просто ни на что не могла быть похожа, эта картинка…

Просто ни на что…

«Ты готова быть подругой гения?» – спрашивала себя Аня. И сама же отвечала – да никогда в жизни!!!

И, тем не менее, тянуло к Куприянову. К пороку и безразличию. Насмешкам и равнодушию. Играм и игрищам. Манипуляциям и техникам пикапа.

К Вилли тянуло меньше. Вилли, как будто-то и не мог никуда деться…

– Почему ты ушел от своей первой жены? – спросила Аня Куприянова во время одной из первых встреч.

– Влюбился, – Куприянов пожал плечами.

Этого было достаточно, по его мнению…

«Действительно, – думала Анна с недоумением, – подумаешь – жена и ребенок! Мужчина влюбился!!!»

Но не комментировала. Комментировать слова Куприянова можно было только если ты был готов подтверждать его мнение. Петь в унисон.

И, при этом, поддакивать на его фразы о том, что ему «все равно».

О, каким сложным и неоднозначным он казался Ане! Может, конечно, и был… Но, в основном, казался…

Вилли никем и ничем не казался. Вилли был.

Но… Картинка никак не хотела сужаться.

На залитой солнцем поляне со свежим ветерком, однозначно, чего-то не хватало.

Вероятно, игры или манипуляции…

Чего-то точно не хватало.

Глава 4. Свежий супчик Марфы или Важный разговор со старой шалью

Зрительный зал зашелестел аплодисментами.

– Изысканно, – аплодисменты оценили этот приятный шелест, – это не концерт, не шоу, взрываться не нужно.

– Смотрю я на то, как люди проводят вечера, и думаю – чего им не сидится дома, – проговорил сорокапятилетний юноша, глядя на свою спутницу за столиком в кафе.

– Смотрю я на то, как ты проводишь жизнь, и думаю – что я делаю с тобой здесь? – почти сказала его спутница, но в последний момент решила промолчать. Не так уж часто они выбирались куда-то вдвоем.

«Проводишь жизнь» – хорошая формулировка», – подумал бармен, переставляя кофейник.

«Вот именно, – подумал кофейник, – проводить время – это одно, а проводить жизнь – это совсем другое. Уж я-то знаю это, слушая всю жизнь разговоры вокруг… Приходят на чашечку кофе, а потом выпивают целый кофейник. А известен этот повод проводить время именно как «чашечка кофе».

– Да-да, конечно, – подумал кофе. Все-таки «подумал», а не «подумало», – Приходят на чашку кофе, а заказывают пиццу и сок. Ах, штампы, штампы…

– Это имеет значение! – главная героиня произнесла эти слова настолько хорошо поставленным голосом, что даже шестнадцатый ряд партера услышал ее очаровательную хрипотцу.

– Да, это играет определенную роль, – негромко подтвердил герой второго плана, прохаживаясь по сцене и понимая, что он должен сказать реплику, но при этом не должен затмить (а он считал, что он-таки мог это сделать) главную героиню.

– Это одно и то же, – небрежно бросила главная героиня. Она – и голосом, и выражением лица, и всей фигурой – отчаянно делала акцент на то, что все остальные – это только фон.

«Я хочу играть эту роль. Я хочу играть эту роль, – Зи Гранкина повторяла эти слова, как таттву, и подвергала себя опасности, сев за руль после двух бокалов вина.

«Я хочу иметь значение… Я просто хочу иметь значение…, – думала спутница сорокалетнего юноши, размешивая сахар в чашечке кофе.

– Слишком большая роскошь по нынешним временам, – откликнулась чашечка кофе, хотя девушка размешивала сахар совершенно беззвучно, – Слишком большая роскошь – чтобы у тебя брали то, что ты хочешь отдать… Мне это удается с некоторыми посетителями, но не со всеми… Да еще сахар остается на донышке. Или губная помада на краю…

– Любимый, жизнь состоит не только из действий и вещей. Есть еще что-то неосязаемое, то, что чувствуют не все. Бедные, бедные люди… Те, кто знает, что это такое…, – сказала Антуанетта воображаемому слушателю.

Она была весьма начитанной дамой и хорошо знала, что Гоголь, Гегель и Бабель – это совсем разные мужчины.

– Мою третью книжку «завернуло» издательство, – печально сказала Елена Василию Ивановичу.

«О, наверное, это писательница, – подумал бармен, разглядывая фужер на предмет отпечатков пальцев и губ, – хотя, может быть, и какая-нибудь научная дама. Впрочем, нет. Околонаучные дамы не выглядят так роскошно… И еще раз „впрочем“, не так уж много я повидал близких к науке дам, чтобы уметь отличать их от других по внешнему виду и разговору…»

– Есть идея, – отозвался ее спутник, – Давай сделаем акцию: покупаете две книги, третья – в подарок. Три книги по цене двух. Первую покупаете, две остальные – со скидкой.

– Романтик…, – Елена приподняла правую бровь и вздохнула, – Это все равно, что твои слезы и мученья кто-то мешает чайной ложечкой в стакане, позвякивая о края, и пробует на вкус.

«А потом говорит: «ну что ж, в целом, пить можно…», да?» – продолжил ее мысль бармен, который до недавнего времени «баловался» драматургией, а теперь вынужден был хорошо понять, как реагируют посетители на те или иные напитки.

– Увы, – звякнули беззвучно слезинки, которые так и не появилась в глазах, – как обидно, когда рвешься наружу, хочешь, чтобы тебя услышали, а кто-то решает, что это неприлично.

– О, здесь было столько слез, – вздохнули стены театра.

– Прямо не знаю, что делать, – проговорила грустная девушка по имени… Впрочем, ее имя в данный момент не имело никакого значения, – Я предлагаю решение, а он продолжает жаловаться на жизнь.

– Пора бы уже понять, – ответило ей решение, – Если у человека, который любит жаловаться, отнять повод для жалоб, то он почувствует себя обделенным. Ему будет катастрофически чего-то не хватать. Это не сделает его счастливее.

– Почему так происходит? – спросила она.

Просто такие люди…

– Все будет следующим образом, – у неглавного режиссера театра горели глаза… Хотя… Иногда его глаза казались окружающим не горящими, а слегка тлеющими, – Из зрительного зала на сцену будут выходить не актеры, а зрители. И рассказывать свою историю.

– А будет ли это интересно остальным? – возразила его собеседница, актриса средних лет, хорошо знающая законы всех жанров, – ведь на сцену могут выйти люди, которым нечего сказать.

– Те, кому нечего сказать, не пойдут на сцену! – воскликнул неглавный режиссер.

– О, милый мой, вы не знаете жизни, – актриса, которая хорошо знала законы всех жанров, похлопала его по руке, – На сцену будут выходить именно те, кому нечего сказать. Так всегда бывает. И не только там, где есть сцена. Увы…

– Странно, что вы так говорите, – усмехнулся неглавный режиссер театра. Он хорошо знал нравы актрис средних лет и старался говорить с ними очень бережно.

– Странно, что вам это кажется странным, – ответила актриса средних лет, которая в данный момент предпочла бы видеть перед собой главного режиссера, с которым у нее было связано много ярких воспоминаний.

– Что вы имеете в виду? – спросил неглавный режиссер. Он прекрасно понимал, что именно она имеет в виду, но хотел поддержать разговор.

Разговор, который приходилось поддерживать, обиделся: «В конце концов, бывает полезным просто помолчать. Тем более, когда один из собеседников постоянно поглядывает на дверь».

– Ах, ничего особенного она не имеет в виду, – скрипнула дверь, – Она ждет совсем не этих слов.

– Увы, – подтвердили совсем не эти слова, – Что же делать? Люди произносят одни слова, а предполагают что-то другое. И не всегда заботятся о том, чтобы их поняли.

– Но, когда их не понимают, они неизменно обижаются, – потирала руками обида. Впрочем, у обиды не могло быть рук… А, впрочем, в данном случае это было совершенно неважно. Люди обижались друг на друга достаточно часто, и обида не могла пожаловаться на невнимание к собственной особе.

…Зи Гранкина мчалась по городу, понимая, что лучше ей не останавливаться. За рулем ее внимание было сосредоточено на управлении автомобилем, и можно было не думать ни о чем другом. Если приходилось останавливаться на светофоре, нелепые и тревожные мысли накатывали на Зи Гранкину.

– Тебя надолго не хватит, – говорили тревожные мысли.

– Знаю сама, – огрызнулась Зи.

Телефон, почти как всегда, зазвонил не вовремя.

– Я не могу жить без него, – чирикала подруга Марфа, – Я просто растворилась в нем. И это прекрасно.

– Увы, – подумала Зи, – Прекрасно – это когда ты можешь жить без него, а можешь жить с ним. Тогда у тебя есть выбор. И, если ты выбираешь жить с ним, то только потому, что так ЕЩЕ лучше. А так, как у тебя, моя любимая Марфа, это зависимость, растворение. Получается, можно сказать, просто раствор, в котором ты – всего несколько капелек из суспензии…

Марфа, вряд ли, знала, что такое суспензия, поэтому вслух Зи сказала совсем другое: «Слушай, я за рулем. Не поздно будет перезвонить через полчаса?»

– Ха-ха-ха, – рассмеялись все тридцать минут из половины часа, – Ты хоть раз позвонила, как обещала?

Марфа точно не знала, что такое суспензия, но зато она хорошо разбиралась в правильном питании и здоровом образе жизни. А еще она знала точно, что на Зи, несмотря на всю ее театральную беспомощность и безалаберность, можно положиться. Даже принимая во внимание тот факт, что Зи была очень сексуальной, и никогда не перезванивала, как обещала. Просто к ней нужно было приспособиться. И понимать, что, когда Зи что-то обещает, она твердо верит, что выполнит свое обещание.