Лига мартинариев

– Отвяжись, Олежек, – без тени благодушия пробормотала мать, не отрывая глаз от журнала, – ты весь грязный, меня испачкаешь.

Мальчик схватил из вазочки еще одну сливу и вновь куда – то умчался.

– Андрей Орас велел мне зайти… – Я оглядывалась по сторонам: роскошь апартаментов казалась чрезмерной.

– Не та лестница, – отвечала хозяйка, по-прежнему не поднимая головы. – Его кабинет направо.

Мне показалось, что местоимение «его» она произнесла неприязненно, почти брезгливо.

Олежек поджидал меня на лестнице и опять сунул мне в руку сливу. Я хотела обнять его, но он вырвался и убежал, счастливо бормоча.

Кабинет Ораса выгодно отличался от апартаментов его жены: просторен, светел, строго обставлен. И хотя солнечные лучи падали прямо на стол, массивная лампа с зеленым абажуром все равно была включена. О пристрастии Ораса к яркому освещению писали даже в газетах.

– Ну, наконец-то! – приветливо махнул мне рукой Орас, едва я вошла. – Ты что, не могла подняться сюда, пока не съела весь запас булочек?

– Только четыре, – пробормотала я смущенно.

– Никогда не поверю! Минимум восемь, – смеясь, он протянул мне бумагу с замысловатой виньеткой наверху и огромной, с блюдце, печатью внизу. В бумаге значилось, что деньги для лечения Вадима Суханова перечислены на счет частной клиники. Сумма впечатляла.

– Вадим будет на седьмом небе от счастья. Вы святой человек, Андрей Данатович.

– Святой? Какая чушь! Вот моя жена – та просто не может пройти мимо благотворительных объявлений. Я не успеваю подписывать счета.

Я кивнула и попыталась скрыть недоверчивую улыбку.

– А это просто маленький подарок обиженному судьбой человеку от большого удачника, – весело продолжал Орас. – Я только что приобрел «Мечту». Ева, вообрази – «Мечта»!

Я не могла вообразить, потому что никогда там не бывала, знала только – самый крутой ресторан в нашем городе, исключительно для местной знати. Самое простенькое блюдо стоило не меньше пятидесяти баксов. И мест в зале было что-то около тридцати. Впрочем, Орас и сам понял, что я там не бывала, и принялся мне описывать:

– Все стены покрыты деревянными панелями с резьбой, люстры бронзовые, приборы ставят серебряные. Но не в приборах дело. Главное – атмосфера. Там непременно русский стол, – он принялся пересказывать меню. – Из закусок – ветчина, красная рыба. На первое подают селяночку, а к ней – крошечные розовые расстегайчики, потом непременно поросенок с хреном…

Орас говорил о еде вдохновенно, так другие говорят о живописи или о музыке. Но при этом, слушая его, я ни на минуту не усомнилась, что нарезанная тоньше бумаги розовая ветчина вполне соизмерима с бесценным живописным полотном.

– Но вот что мне не нравится, – продолжал Орас всё тем же доверительным тоном, будто я была не посторонним человеком, а его компаньоном, – в «Мечте» нет зарплатны, но принято давать очень большие чаевые – не меньше пяти долларов.

– Ого! Я бы пошла туда работать, – усмехнулась я.

– Тебя не возьмут. Официанты в «Мечте» вышколены гораздо лучше, чем в моем кафе, а у шеф-повара есть бумага, что он работал прежде в Париже и Стокгольме. Разумеется, бумага липовая. Но повар он отменный.

– А разве можно без зарплаты? – удивилась я.

– Минимум по зарплате есть, но это же не деньги. Прежние хозяева во всем следовали старинным русским традициями, в том числе брали себе процент с чаевых. Но это не спасло их от разорения, и «Мечта» очутилась у меня в руках.

– Поздравляю! – воскликнула я, и радость моя была искренней. – А у меня сгорел дом. Тоже можете поздравить.

– Поздравляю, – Орас смутился. – То есть, конечно, сочувствую. А я-то думал – откуда это запах дыма. И такая здоровенная дыра на очень милой кофточке.

Надо же, я только сейчас заметила, как пострадал мой наряд в борьбе с огнем.

– Что же делать? А у вас не найдется, во что мне переодеться?

– Сейчас спрошу у жены.

– Нет, именно у вас, – упрямо повторила я. – Куртка или рубашка.

Кажется, его немного обескуражила моя беспардонность. Он даже на мгновение запнулся, что с ним случалось нечасто. Но мне ужасно захотелось иметь личную вещь Ораса. Что-то вроде сувенира. Желание было столь неодолимым, что казалось, оно идет не от меня.

– Есть ветровка, – уступил он. – Но она будет тебе великовата.

– Ничего, велико – не мало. Как-нибудь помещусь.

Он вышел в соседнюю комнату и через минуту вернулся с серебристой, почти новой курткой. Я тут же залезла в нее, затянула молнию до горла и закатала рукава.

– Ну вот, и мне кое-что перепало, не только Ваду, – засмеялась я, не сразу заметив двусмысленность своей фразы.

– Кстати. А что у тебя с этим Вадом? – спросил он невинным тоном.

– О чем это вы?

Не было сомнений – он задал вопрос намеренно. Неужели ревновал?

– Ничего, – ответила я противным фальшивым тоном, – в этом нашем кривом «Оке» мне подсунули его карточку. Вот и бегаю, хлопочу по служебным делам.

– Странно. Вад рассказывал иначе.

У меня задрожали губы. Я что – то бормотала, на ощупь отыскивала дверь и не могла найти. Дверь пропала. Мне хотелось быстрее исчезнуть, только бы Орас не смотрел на меня. Скрыться, спрятаться под одеяло, под подушку, засунуть голову в чулан, в клозет, только вон отсюда. Мысль, что коротышка Вад, сопя от самодовольства, рассказывает подробности нашего свидания, жгла раскаленной сковородкой.

– Где же дверь?! – закричала я, выходя из себя.

Орас поднялся и медленно подошел ко мне. При этом глаза его просто впились мне в лицо. Так смотрел Кентис во время пожара. Так когда – то на уроках в школе смотрел на меня Сашка. Вернее – почти так. В Сашкином взгляде была любовь, а здесь… Мне показалось, что взгляд Ораса пытается нащупать то место в моей душе, которое сильнее всего кровоточит. Я отвернулась и принялась рассматривать матовый плафон на потолке.

«Если он дотронется до меня, я его убью».

Но Орас остановился, не доходя двух шагов, распахнул незаметную меж облицовочных панелей дверь и, галантно поклонившись, сказал:

– Прошу.

Я бросилась в дверь как в колодец и сбила с ног Олежку, который дожидался меня у порога с очередной сливой в руках. Слива вылетела из маленькой ладошки и покатилась. Я же, с присущей мне ловкостью, въехала в нее каблуком. И, потеряв равновесие, растянулась. Тут же вскочила, подхватила Олежку на руки и, пробежав с ним весь коридор, поставила его у дверей гостиной.

– Слушай, парень, прекрати раздавать всем сливы. Если дело так дальше пойдет, тебе прямая дорога в «Око милосердия». А это не самая сладкая жизнь, говорю тебе честно.

13

К дому Вадима я бежала бегом. Мне хотелось поскорее отдать ему бумагу и сказать, что он скотина. Пусть уматывает в свою клинику и растит на дареные деньги нормальные руки и ноги, только длинноногого красавца я все равно буду ненавидеть! Надо же, явился к Орасу и рассказал…

Я внезапно затормозила и остановилась посреди улицы как вкопанная. В самом деле – какая чепуха! С каких это пор Вад ходит в гости к господину Орасу? Да пустят ли его на порог? Нет, розыгрыш не удался, господин Орас! Захотелось немного позабавиться за счет заведения? Ладно, мы стерпим, нам не привыкать. Работники «Ока» – люди не гордые, для них самое главное – благо человечества. Об этом, окунаясь с головой в дерьмо, не следует забывать. Бедняга Вад! Я чуть не устроила скандал, а он ни в чем не виноват! Ну что ж, тем лучше – зайду, поздравлю с удачей и попрощаюсь. Он может собираться в дорогу и выезжать хоть завтра…

– …хоть завтра? – переспросил Вад, вертя в руках бумагу. – А эта штука дорого стоит?

– Очень дорого. Там же написано. Но деньги можно использовать только на лечение. Снять сам ты не можешь ни рубля.

– Только на лечение, – разочарованно протянул Вадим. – Такая сумасшедшая капуста – на всякую ерунду! Лучше бы дали наличными.

– Наличными нельзя, – заявила я назидательным тоном, будто все еще беседовала с Олежкой. – Возможно, тебе придется лечиться несколько лет. И этот полис – твоя гарантия.

– Никуда не поеду! – решительно заявил Вад и сунул Орасову бумагу в ящик буфета. – Тратить лучшие годы на лежание в больнице? Другого дурака ищите! Я и так счастливее многих, рукастых и ногастых!

Я смотрела на него и глупо хлопала глазами. Мне казалось, что человек в его положении готов отдать полжизни за этот счет в клинике.

– И как же ты будешь?

– А как я раньше жил? Разве плохо? Нормально. И еще лучше буду. Давай лучше займемся более приятными вещами.

И он потянулся обнять своими короткими ручонками. Я отшатнулась.

– Ты что, не хочешь? А зачем ты тогда пришла? – раздраженно выкрикнул Вад. – Только затем, чтобы притащить дурацкую бумажку?

Господи, я ведь для него старалась. Он что, не понимает?

– За «дурацкую бумажку» мне пришлось долго кланяться Орасу, – выдавила я, почти оправдываясь.

– Где кланяться? В постели?

Ну вот – он уже держит меня за шлюху. Ему дала, значит, и любому другому могу дать. Ничего не скажешь, – логично.

– Мне лучше уйти, – я шагнула к двери.

– А я тебя не отпущу, – хихикнул Вад.

– Ты?! – я рассмеялась.

Нехороший получился смех. Презрительный. Конечно, я не должна была так смеяться. Вад дернулся как ужаленный.

– Ах вот как! Думаешь, я не смогу тебя удержать? Не смогу, потому что я такой, да? – выкрикнул он и в уголках его губ появились комочки густой белой пены.

– Извини, ничего такого…

Он вдруг вцепился, как бульдог, в ветровку и рванул ее изо всей силы. В кино насильник обычно так эффектно рвет кофточку на груди. Но тут вышло по-другому – толстая ткань выдержала, не лопнула, но от рывка меня швырнуло вперед и, чтобы устоять на ногах, я сделала замысловатый прыжок, а руки сами собой вцепились Ваду в волосы. Страха не было – ярость так и шипела во мне, и рвалась наружу. Я ухватила Вада двумя руками за волосы, оторвала от пола и отшвырнула от себя. Показалось, что швыряю паука – так смешно он махал своими ручонками и ножками, корчась в углу, под свалившейся сверху макушкой буфета.

В следующую секунду я вылетела на улицу и помчалась пулей.

– Дрянь! Дрянь! Дрянь! – выкрикивала я так громко, что прохожие оборачивались.

Но мне было наплевать.

14

Дом пропитался насквозь дымом и сыростью, нежилой мертвящий запах проник в вещи, и даже на кухне, воле электроплитки, меня бил озноб. Пашка наскоро залепил окна кладбищенскими решетками, и теперь ночной летний ветерок гулял по обугленной гостиной. Пашка требовал, чтобы я подала на Кентиса в суд.

На этот раз они связались со мной по телефону. Знакомый визгливый женский голос затараторил в трубку:

– Твое поведение недопустимо. Устав Лиги…

Надо же, они перешли со мной на ты: так хозяева разговаривают со своими рабами.

– А в чем, собственно, дело?

– Ты жестоко избила Вадима Суханова.

– Он хотел меня изнасиловать!

– Ты не должна была сопротивляться. Ты – истинный мартинаний. Ты входишь в Лигу. Призвание мартинария – максимальное страдание…

– Это я уже поняла.

– Ты должна вернуться.

– Слушай, трахайся с ним сама, если нравится. А меня уволь, – огрызнулась я.

– Ты не представляешь, какой вред себе и окружающим может причинить твое недопустимое поведение. Трансформация уже началась, и отказ от функционального развития…

– Иди в задницу! – я швырнула трубку.

Что, съели? Я показала ни в чем неповинному аппарату старательно сложенный кукиш. Разумеется, я не против того, чтобы услужить Лиге, когда неудачи падают мне на голову сами, как кирпичи. Но бить себя по башке булыжником – нет уж, увольте. Это что же получается: если я внезапно вытяну счастливый билет, господа «лигачи» потребуют, чтобы я от него отказалась? Разумеется, я глупа. Но не настолько же! Сегодня я неожиданно почувствовала себя счастливой. Мне понравилось быть сильной и уметь дать отпор. Я прекрасно понимала, что сейчас в своей крошечной каморке Вад бесится от обиды и злости. Но в происшедшем мне ничего не хотелось изменить. Выговор Лиги меня только раззадорил. Я – не мартинарий, и не хочу им быть, потому что… Не хочу и всё!

Я бросилась в постель, но сна не было. Ясно было, что драка не закончена, и мне еще наставят в ближайшем будущем синяков. Ну, ничего, я тоже попытаюсь пустить в ход зубы. Я вспомнила о проклятом желваке на ладони. Интересно, этот значок – что же, тавро Лиги? А потом может проявиться какая-нибудь буковка? Может «м» – читай «мартинарий», а, может, и «ж» – огромная жопа. Но проверить было нельзя – глубокий порез поверх шва был заклеен пластырем, а ковырять снова живое мясо у меня пока не было желания.

Было уже за полночь, когда вновь зазвонил телефон. Я сдернула трубку, и уже открыла рот, чтобы отлаять новоявленного опекуна, но услышала тихий, поначалу не узнанный мною голос:

– Ева, дорогая, как мне освободиться от этой проклятой роли? Я знаю, ты можешь помочь. Верю, что можешь.

Я хотела спросить, кто говорит, но почему-то не решилась.

– Освободиться?! Что может быть проще! – выкрикнула я радостно. – Просто скажите «нет», и вы свободны как птица. Если, конечно, это «нет» для вас важнее всего. А если есть вещи подороже, тогда вы несвободны навсегда. И тут вам никто не поможет – ни Ева, ни Адам.

Мне показалось, что слушавший меня на том конце провода усмехнулся, но не шутке, а моей недалекости, и мысль эта уколола меня пребольно. И я поняла, что моя крошечная победа над собой (а не над Вадом), еще ничего не значит, ибо шкура мартинария намертво приросла ко мне. А самоистязательность мыслей – моя суть, вечное клеймо мартинария.

В трубке уже по гиеньи хихикали гудки. И только тогда я вспомнила, кому принадлежал голос. Звонил Кентис.

15

В утренних новостях показывали все то же, что и в вечерних накануне – искореженный, разорванный на две части автобус, застывший возле кромки тротуара. На асфальте, навзничь, раскинув толстые руки и ноги, лежала старуха в луже крови, а вокруг нее раскатилась картошка, разлилось подсолнечное масло. Рыжая панамка, тоже в крови, висела на ветке дерева – отбросило ли ее туда взрывом, или кто-то, в растерянности, повесил ее на ветку, Кентис не знал.

Потом появилось лицо старухи в черном. Но она ничего не говорила, лишь бессвязно выла и махала рукой, пока двое вели ее к машине «скорой». Ее место в объективе занял мужчина лет сорока.

– Я его видел… я видел, – твердил свидетель. – Он выскочил из автобуса и побежал.

Какой-то человек в штатском оттеснил репортера и прикрыл камеру рукой.

– Тайна следствия, – заявил хозяин ладони и исчез из объектива вместе со свидетелем.

После этого показали, как на место трагедии прибыл мэр. Это была излюбленная манера Старика – сразу же, немедленно, прибыть туда, где горит, где взрыв, авария, трупы и возле этих трупов гневно пригрозить и сочувственно пообещать. Это он умел. Самое странное, что ему до сих пор верили.

– Негодяя мы найдем! – Старик так сурово глянул в камеру, что у Кентиса противный холодок пробежал меж лопатками.

Неужели Старик знал? Да какое там «неужели» – наверняка знал. Но тогда и причина тоже была ему известна. О боги, что же делать?!

Всю ночь Кентис не сомкнул глаз – метался по комнате, наливал водку, пил залпом, не закусывая и не хмелея. И ждал звонка. Но Старик так и не позвонил. Несколько раз Кентис пытался лечь. Но лишь закрывал глаза – видел старуху в луже крови, рассыпанную картошку и панамку на ветке. Он тут же вскакивал.

– Я как Раскольников, – бормотал он, хихикая, в который раз наполняя стакан. – Кокнул старушку – и все проблемы решены. Но ведь старуха лучше, чем молодая. Если уж выбирать, то старуху, так ведь? – спросил он у своего отражения в зеркале.

И отражение согласно кивнуло.

– Наверное, в России очень вредные старухи, если их так часто хочется кокнуть, – вздохнул Кентис.

Часа в два ночи он позвонил Еве. Зачем? Он и сам не знал. Может, надеялся, что она скажет что-то спасительное. Женщина должна уметь спасать, иначе ей грош цена. Но Ева бормотала чепуху, вообразив, что изрекает афоризмы. Ладно, плевать на нее и на ее глупости. Надо, чтобы Старик позвонил. Только и всего. Но он не позвонил. Ни ночью, ни утром. Это молчание было хуже самой суровой отповеди. Это означало одно – Старик принял решение.

16

Павел Нартов вставал рано и много работал. Он гордился своей целеустремленностью, несгибаемостью и той легкостью, с какой мог отказывать себе в маленьких удовольствиях. Удача его не баловала. Сверстники, ни мало не запыхавшись на подъеме, давно обогнали его, работая вполсилы, не обладая и четвертью его ума и энергии. Но Павел упорствовал, пробивая незыблемость стен, окружающих человека безродного. Его утверждение в команде Старика на столь высоком посту можно считать почти чудом. Нартов никогда не сомневался в себе, а неудачи вызывали в нем лишь злость, подхлестывая ударами плети.

В разговорах Павел любил сравнивать себя с Орасом, подразумевая, что сравнение должно всегда быть в его, Нартова, пользу. «А что думает о вас сам Андрей Орас?» – поинтересовался очередной дотошный журналюга. Увы, Орас Павла Нартова просто не замечал. При встречах Андрей Данатович бывал вежлив, но не более того, видя в Павле обычного чиновника среднего звена. Никого на свете Нартов так не ненавидел, как Ораса, хотя, казалось, им нечего было делить.

А жизнь ежечасно искушала. И главным соблазном была Лига, чьи тайны приоткрывал Нартову Старик. Мощь Лиги была неисчерпаема, возможности – безграничны, у Нартова кружилась голова, когда он пытался осознать, ЧТО скрывается за завесой тайны. Сейчас Павел легко мог бы заменить Старика. И так больше половины работы лежала на его плечах. Старик – всего лишь привычная вывеска, и если она исчезнет, то Нартов, всё сделает гораздо правильнее, быстрее и изящнее. Он чувствовал, что перерос свое подчиненное состояние, как детскую одежонку. Старик давно должен был рухнуть, освободив место для Павла, но мэр продолжал сидеть истуканом, и это не давало Нартову покоя.

«Глупо надеяться, что кто-то оценит твои способности, твою преданность, твою работоспособность», – утешал себя Нартов. И одновременно верил: должны оценить. Сегодня Нартов чувствовал – день судьбоносный. Сегодня для него начнется иная жизнь. И очень важно, какой шаг в эту жизнь сделает он, Нартов.

Павел пружинисто шагал по только что облитым водой улицам, вдыхал всей грудью утренний воздух, приправленный ароматами цветения и первыми струйками бензинового угара. Город еще не отогрелся с ночи, но Павел в рубашке с короткими рукавами и летних брюках не чувствовал холода. Он всегда одевался очень легко. Учась в университете, даже зимой ходил в одном костюме. Сокурсники смеялись. Впрочем, они смеялись всегда. И когда он рассуждал о Бердяеве и Кафке, и когда говорил, что станет после окончания университета директором компании или займет крупный пост в мэрии, иначе он свою жизнь не мыслит. Проще всего вертеть пальцем у виска. Что ж, удел ничтожеств – смеяться. Задача сильных – достигать. Его девиз – сила и одиночество. Их – толпа и слюнявая слабость.

Теперь он – заместитель мэра, и шагает пешком по улицам лишь потому, что взял за правило – по утрам всегда ходить пешком до Звездной. Здесь его ожидала служебная машина, шофер услужливо распахивал дверь – и Нартов подъезжал к мэрии как король. Или почти как король.

Площадь перед резиденцией мэра была пустынна. На парковке одиноко чернел «Мерседес» Старика. Правильный овал площади только что покрыли новым асфальтом, и сейчас, залитая водой поливалок, площадь напоминала озеро, в неподвижной глади которого отражались дома, деревья и синее небо. Старинный, Екатерининских еще времен особняк, в котором помещалась мэрия, после реставрации выкрасили в холодный бледно-голубой цвет, а многочисленные лепные украшения на фасаде и скульптуры на крыше – в темно-серый. Старик полагал, что подобное сочетание придает зданию строгость, не замечая, что дом сделался похожим на призрак. Жители города с присущим им юмором окрестили мэрию «Летучим голландцем».

Перед массивными черными дверьми нахохлившейся птицей торчал охранник.

– Холод – наш первый друг, – сообщил Нартов и похлопал парня по плечу.

Уборщица мыла лестницу, и он пробежал по мокрым ступеням под рассерженное ворчанье старухи. Стол секретарши еще пустовал. Забытый с вечера цветок – подарок Нартова – надломившись, свесился из стакана. Низкое еще солнце, весело подмигивая, пряталось в зелени высоченных вязов. На цыпочках Нартов подошел к двери в кабинет мэра и осторожно толкнул ее. Старик, водрузив на переносицу очки, деловито щелкал по клавишам компьютера. Но едва Нартов вошел, тут же погасил экран.

– Ты видел это? – Старик гневно швырнул Нартову утренний выпуск газеты с фотографией изуродованного автобуса, так, будто его заместитель был виновен во взрыве.

– Видел, и я… – Нартов предусмотрительно сделал паузу и брезгливо отстранил газету.

И мэр заметил его жест.

– Это Кентис, – сказал Старик и в ярости шлепнул газетой по столу. – Решил, что этим можно откупиться от Лиги! Идиот!

– Вы уверены? – вновь Павел замолчал на полуслове.

Старик снял очки и, морщась, принялся тереть переносицу.

– Не сомневаюсь ни минуты. И тот взрыв в водосточной трубе – тоже его рук дело. Мне абсолютно не нравится затея Кентиса.

Нартов решил, что ослышался. Собственный сын устраивает два теракта, а мэр устало морщится и бормочет: «Мне не нравится».

– Но ведь это убийство…

– Павел, ты ничего не понимаешь, – вздохнул Старик. – Кентис затеял опасную игру. И я… я просто боюсь за него.

Кентис тоже любил упоминать слово «игра». Случайно это совпадение или нет, Нартов не знал. Впрочем, его интересовала не суть, а форма. Ибо только форма дает возможность действовать, а суть эти действия оправдывает.

– Самое лучшее для него сейчас – уехать из города, – сказал Старик после паузы. – Павел, я хочу, чтобы ты этим занялся.

– Даже если он будет сопротивляться?

– Он будет сопротивляться, – Старик сделал ударение на слове «будет». – Но я надеюсь на тебя. Ты умеешь настоять на своем.

– Приятно, что вы замечаете мои достоинства…

Нартов отвернулся, чтобы Старик не увидел его улыбки.

– Следствие может выйти на его след? – спросил он преувеличенно деловито.

Старик отрицательно покачал головой. Впрочем, что еще ему оставалось? Следователи, может быть, и не выйдут. А вот кое-кто другой – очень даже может. И наверняка уже вышел…

17

Утром Кентис как ни в чем ни бывало сидел в кафе Ораса за тем же столиком, что и в вечер нашего знакомства, и посасывал коктейль через трубочку. Правда, сегодня Кентис выглядел несколько помятым. Распахнутая на груди рубашка была, мягко говоря, несвежей, а щеки темнели двухдневной щетиной. В этот час столы и столики, полы и лестницы, да и сама площадь отмыты до стерильной чистоты. Кентис же в своей неряшливости напоминал брошенный на пол окурок. Других посетителей еще не было. Два официанта в белоснежных форменных рубашках расставляли на подносы напитки и как будто не замечали Кентиса. Зато я заметила его сразу, едва вывернула из переулка на Звездную. Заметила и остановилась как вкопанная. Подойти к нему я не решалась, но и уйти вот так просто была не в силах. Мне казалось, что я полюбила его – то есть хотела полюбить. Меня всегда привлекали души, что мечутся между добром и злом. К тому же он явно проявлял ко мне склонность, и я живо представила, как больно ему будет услышать роковое «нет». Конечно, это глупо – пытаться излить свою нежность на всех желающих и нежелающих тоже. Я презираю себя и ненавижу, и пытаюсь защититься от своего несчастного нрава. Я огрызаюсь на каждое приветствие, бегу любой встречи, запираюсь дома и сижу одна-одинешенька. В компаниях и на вечеринках говорю всем гадости, а о себе рассказываю ужасные вещи. Но разве можно так спастись? Разве можно защититься, если защитника нет? Если бы он был – пусть не рядом, пусть за тысячу миль, я бы всё равно была самой недоступной женщиной на свете. Если бы наша с Сашкой любовь удалась, я бы сделалась примерной хозяйкой, и прожила бы до старости домовито и счастливо. Но он ушел, и я сделалась совершенно беспомощной, будто с меня содрали кожу. Не хочу его, мертвого, ни в чем упрекать, но мою судьбу он определил на много и много дней вперед.

Кентис наконец заметил меня, поначалу он не то, чтобы смутился, но какая-то болезненная гримаса передернула его лицо. Но он тут же опомнился, самодовольно усмехнулся и кивнул мне, как кивают случайным подружкам. А я продолжала стоять и смотреть на него. Я ведь знала, что по сути своей Иннокентий человек хороший, просто не встретился ему никто, кто бы направил его на истинный путь и объяснил суть жизни. И пусть он не надеется – без борьбы я от него не отступлюсь. Сашка ушел, Вад опротивел. Но Кентиса я буду любить изо всех сил и уж точно переделаю. Мысленно я всё это говорила ему и наблюдала за его лицом, пытаясь определить, понял ли он мои телепатические наставления. Но он пил коктейль и не замечал моих усилий.