Рыжая

Поначалу взрослые вели себя тихо. Ели, пили, весело обновляя рюмки. После первой бутылки Витька набирал полную глотку воздуха и жаловался на государство, которое его поимело:

– А что они думали? Что буду на заводе всю жизнь вкалывать? Не тут-то было. Я пацана родил? Родил. Двадцать лет пахал? Пахал! Имею право теперь пожить в свое удовольствие.

Галя его поддерживала, темнея лицом. Миша принимал позу мыслителя и с замахом закидывал ногу на ногу. Распространялся о каких-то горбачевских реформах, в частности о гласности и перестройке. Дальше Ирка не слушала, начиная дремать на фамилиях Рыжкова и Шеварднадзе. Просыпалась всегда в один и тот же момент, когда у взрослых начиналась «любовь». Мама, раздетая до комбинации, привычно лежала на спине, а на ней копошился дядя Миша. У него что-то не получалось, и он чертыхался, норовя укусить за сосок. Галя пыталась увернуться, только двигалась почему-то слишком медленно. Затем герой-любовник «нащупывал» глазами испуганную девочку, и дело начинало ладиться. Он с гордостью демонстрировал свое вздыбленное причинное место, полируя его рукой, а потом нырял между ног и копошился там долго, не сводя глаз с полумертвой от ужаса Ирки. Витек, как правило, спал богатырским сном, пуская пузыри и слюни.

Когда все заканчивалось, полуодетые взрослые возвращались к столу. Снова пили и ссорились, кому бежать за добавкой в магазин «Низкое крылечко». Иногда девочке перепадали объедки: селедочный хвост, горбушка с жареным яйцом, квашеный огурец. Она ела, сидя на стареньком пальто. Продолжала учить таблицу умножения и рисовать осенний лес. Слагать и вычитать отрезки. Читать басню «Лев и мышь». Терпеливо ждать, когда мама освободится, чтобы отвести ее домой.

Так и жили. Дед злился, ссорился с Галей и даже поднимал на нее руку. Бабушка встревала, взывая к здравому смыслу. Ирка не сдавалась и по-своему пыталась маму спасти. Предлагала сходить в кукольный театр или в цирк. Делала для нее различные безделушки: бусы из макарон и браслет из «пуговиц счастья». Радовалась, когда у мамы получалось продержаться три дня без спиртного. Тогда в доме наводился идеальный порядок и не приходилось есть толстые, словно колпачки фломастеров, жареные макароны.

В дни затишья Галя готовила вкуснейшую картошку, нарезая ее всегда одинаковыми ломтиками, отмывала от копоти плиту, окна, стирала занавески. Пекла корзинки, хрустики, печенье-монетки. Потом опять срывалась, и ад повторялся. Женщина продолжала хозяйничать, но у нее все валилось из рук. Могла сварить суп вместе с грязными дедовыми носками и сделать дикую генеральную уборку, засунув книги в холодильник, а скудные продукты в виде супового набора и палки ливерной колбасы – под батарею. Распихать по карманам пальто выметенный мусор или оставить его посреди кухни аккуратной горкой. Бывало, обвязывала голову полотенцем, раздевалась до белья, хватала швабру и начинала собирать по карнизам пыль. Мыла на балконе окна, талантливо растягивая грязь. Ирка держала ее ноги и умоляла спуститься. Как-никак пятый этаж. Та смеялась: «Не боись, рыжик, у тебя мамка еще та гимнастка».

Незаметно закончился учебный год. Ирка ликовала и с гордостью демонстрировала табель хорошистки. Радовалась трехмесячной передышке от обидных прозвищ. Дети безжалостно насмехались над ее скромной одеждой, рыжими волосами и мамкой-пьянчужкой. Потешались, что ко Дню именинника она приносит магазинную выпечку, а не домашнюю. Одноклассницы наперебой хвастались орешками со сгущенкой, безе, слоеными трубочками, а она стеснительно ставила на стол тарелку с копеечными магазинными коржиками. К ним никто не притрагивался. Все с жадностью набрасывались на эклеры, и только Ирка обреченно хрустела своими «галетами» и старательно делала вид, что ей все нипочем. Лишь брови, сведенные на переносице, выдавали сильнейшее напряжение и досаду.

Лето явилось без солнца. Прохладное, дождливое, зеленое. В садах ничего не спело: ни вишни, ни абрикосы, ни яблоки. Неделями не просыхали лужи, и долго сушилось белье, приобретая запах плесени. Небо нависало тяжелое, громоздкое, полное чернильных туч. Дед еще с весны маялся желудком, сильно похудел, но предвкушая начало грибного сезона, хорохорился. Сплел две глухие корзины и смастерил сачок для ловли бабочек. Съездил к сыну и остеклил тому балкон. Поставил памятник на могиле Леночки вместо деревянного креста. Бесполезный теперь крест собственноручно сжег в ближайшем овраге. Поменялся в лице, и оно стало каким-то неестественно симметричным.

Бабушка вышла на пенсию и хворала днями напролет. Жаловалась на сердце и ноги. Уверовала, что на них проклятие, и девочка пыталась его снять, рисуя магические соляные круги, зажигая свечи, читая молитвы. Баба Шура в такие минуты доставала семейную фотографию, на которой все еще были живы и здоровы, и подолгу с грустью ее рассматривала, подперев щеку.

В тот день по телевизору транслировали конкурс «Московская красавица». Ирка не моргая пялилась в экран. По сцене Дворца спорта прохаживались плоские девушки в блестящих купальниках, люрексовых платьях, чалмах, брючных костюмах. Они одинаково улыбались и однотипно отвечали на вопросы Михаила Задорнова. Неожиданно раздался стук в дверь. Нервный. Недобрый. Девочка подставила табурет, взглянула в глазок и открыла. На пороге маячила соседка, жившая этажом ниже. Тетка брезгливо взглянула на ребенка, словно на таракана, и рявкнула:

– Есть дома кто-нибудь из взрослых?

– Нет. Бабушка с дедушкой ушли на рынок.

– Ну тогда иди сама, забирай мать, а то ее сейчас весь двор переимеет.

Ирка позорно икнула и завозилась с обувью.

– Где она?

– За гаражами. Прохлаждается в позе звезды. И не забудь захватить ей одежду, а то придется вести в чем мать родила.

Ирка метнулась к шкафу и перепутала полки. Вывалила на пол теплые свитера и тут же стала запихивать обратно. Затем выудила комбинацию и зачем-то полотенце. Прыгнула в первые попавшиеся тапки и захлопнула дверь.

Глава 2

Ильин день

1964 год. Август.

Что может быть увлекательнее переезда? Взрослые тужатся, ссорятся, что-то роняют, жонглируют крепкими словами, объединяются в пары-тройки и считают: «Раз-два, взяли!». Сталкиваются в темных коридорах и на лестничных пролетах. Пыхтят похлеще парадных самоваров, растопленных щепками в храмовый день. В доме – форменный бардак. На полу стопки книг, настенные часы, связанные бечевкой дерматиновые стулья, горшки с юккой, корзины. Глобус, лысая кукла и балалайка с одной уцелевшей струной. Баба Фима бережно упаковывает в твердую бумагу хрустальные вазы и селедочницы с криво нарисованным фундуком. Банки с компотами и белыми грибами. Трясется над своей артельной мебелью из шпонированной фанеры. Пересчитывает нажитое добро: буфет, керосиновая лампа, табуреты. Любовно заворачивает в газету портрет Галочки. На нем девочка восседает на диване в телогрейке и битых валенках и читает газету «Труд», нацепив на нос очки-консервы.

Мама Шура постоянно одергивала тесноватый халат и распихивала вату в модельные туфли. Подписывала коробки: Чайник. Казан чугунный. Фруктовница. Лапшерезка. Грибочница и графин «Дубок». Форма для кекса. Наволочки. Ступка. Кастрюля 10-литровая. Бидон. Сахарница с крышкой. Орехоколка. Электровафельница. Дуршлаг. Формы для леденцов. Самовар. Подстаканники. Дальше шло детское белье, зимнее пальто и босоножки, написанные через букву «ш». Нейлоновые рубашки и плащи из болоньи. «Лирика» Ломоносова и «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева. Репродукция картины Пименова «Свадьба на завтрашней улице». На полотне жених с невестой маршируют через котлован с наспех брошенными досками, а вокруг – стройка, трубы, краны, лужи, разъезженная глина, оттепель – одним словом, весна.

Грузчики шаркали и приседали под тяжестью серванта. Мама пыталась их страховать, ведь он новый, лакированный. Отец занимался бочками для засолки, тыча в каждую пальцем: «Для груздей, сыроежек, лисичек и опят». Никому не доверял купленный неделю назад холодильник. Впрягся сам, сделал неловкий шаг и упал ниц, расквасив нос. Мама заметалась в поиске зеленки и уточняла, где ошивается Петька. Галочка стремглав неслась в песочницу и тащила брата волоком в дом. Тот, трижды уписавшийся и наевшийся от пуза песка, упирался. Ревел. Лупил ее лопаткой и пытался ущипнуть, где побольнее. К примеру, за губу. Девочка привычно терпела. Торопилась подняться на третий этаж, чтобы в полной мере насладиться суетой переезда.

Во дворе прохлаждался грузовик, опираясь на солидные колеса, и Гале очень хотелось забраться в кабину и подудеть. Похвастаться перед ребятами, что они уезжают навстречу приключениям, а те остаются на том же месте, в том же дворе. Скукотища. Только детей особо не наблюдалось. Всех развезли по бабушкам, морям и дачам. Никто не играл в Робин Гуда, не кричал «палки-стукалки, сам за себя», и даже некому было объявить, размахивая горбушкой, щедро растертой чесноком:

– Сорок один! Ем один, – надеясь на ответ: – Сорок восемь! Половинку просим.

Двор замер. Уснул. Затих.

День выдался жарким. Густой воздух пропитался медом, зноем, бахчевыми. Арбузные ягоды продавались на каждом углу по десять копеек за килограмм, и народ, прежде чем совершить покупку, прикладывался ухом к полосатым бокам, определяя спелость на слух. Всюду торговали квасом, и желтые позорные струйки стекали прямо на проезжую часть. Солнце карабкалось все выше, пока не ушло в зенит. Из окна второй квартиры пахло оладьями.

Больше всего Галочка переживала из-за собаки. Во дворе жила ничейная псина, похожая на волка, со знатной шеей, поленом-хвостом и острыми бодрыми ушами. О ней ходила легенда, которую с удовольствием пересказывали, украшая новыми деталями.

Поговаривали, что в какой-то из деревень жила семья – милые, дружелюбные люди, и была у них собака. Породистая, умная, с голубыми глазами. Обитали те на окраине, и сразу за их огородом начинался сосновый лес. Деревья росли настолько близко друг к другу, что никакой солнечный или лунный луч не имел возможности протиснуться внутрь, и в результате в чаще формировался редкий синий оттенок, почти что «тенарова синь». В мае он сгущался, благодаря огромному количеству колокольчиков и небу, каким-то чудом оседающему на кочках и пнях. Лес уходил севернее, и водилась в нем тьма диких животных – от крупных зайцев до кабанов с волками. Иногда хищники нападали на мирно пасущихся коз, бывало, обносили огороды, с особым удовольствием прохаживаясь по баштанам.

Как-то раз в начале февраля, когда морозы заточились до острия сапожного ножа, молодой волк унюхал за забором запах суки. Долго обнюхивал доски, пытаясь заглянуть в щель, делал подкоп в снегу, но его спугнул бдительный хозяин. На следующий день перед самым закатом прибежал снова и стал оказывать свои немудреные знаки внимания. Сука нервничала, «рюмсала», бросалась грудью на штакетник. Волк скулил, протягивая свою лапу с искривленным когтем. Так продолжалось достаточно долго, пока однажды они не завыли в два голоса. Хозяин понял, что между животными вспыхнуло серьезное чувство, и сдался. Молча отстегнул ошейник и выпустил суку на свободу.

Та в два счета перепрыгнула ров с подмерзшей водой, потрусила по неубранной морковной ботве и оказалась возле возлюбленного. Поздоровалась. Огромный черный зверь ласково прикусил ей загривок, и они отбежали на приличное расстояние. Прижались боками и шеями, затеяв некую любовную игру. Неожиданно собака дала задний ход, вернулась и лизнула хозяина. Заметалась, разрываясь между преданностью и страстью. Тот все понял. Махнул рукой:

– Да беги уже. Я не в обиде.

Со временем эту пару видели у заледеневшей реки. На пойменном лугу. Недалеко от бугристого болота. У кромки синего леса. А потом кто-то из соседей принес щенка. То ли украл, то ли тот единственный выжил после охотничьей зачистки. Его назвали Бароном, увезли зачем-то в город, и он ковылял из одного двора в другой, пока не доверился ребенку.

Девочка ухаживала за собакой со всей ответственностью. Приносила суповые косточки. Воду в железной миске. Мякиш городского батона. Рыбные головы и хвосты. Пес следовал за ней по пятам и считал своей хозяйкой. Провожал в детский сад. В универсам. В Дом книги. На кружок мягкой игрушки. Спал на теплой кофте под дверью во время зимних холодов. Поэтому когда машина, загруженная разношерстным барахлом, вырулила из двора, делая первую ходку, побежал следом. Галя выглядывала из окна и подбадривала друга. Махала ему повседневным гофрированным бантом. Барон не отставал. Летел мимо стихийного рынка с ведрами картофеля, глянцевого лука, корзинок с крыжовником и опят. Мимо бабушки в белом халате, взвешивающей всех желающих на медицинских механических весах. По трамвайным путям и тротуарам.

На углу продавали золотистые пончики с повидлом. В витринах возлежали консервы из печени налима и трески, выложенные в шахматном порядке. Рядом – странный плакат с изображением детдомовца в мешковатом пальто. Тот стоял набычившись и курил. Ниже – пояснительная подпись: «А парня, что сбился с дороги прямой, не должен никто обходить стороной». Чуть левее – изображение молодой пары, заглядывающей с надеждой в сберкнижку, и слоган: «Возрастает сумма вклада, скоро купим, что нам надо». Обувная мастерская и будка часовщика. Приезжие у справочного бюро. Некоторые от нечего делать почитывали доску информации со свежим номером «Крокодила» и объявлениями, написанными от руки. Утоляли жажду из автоматов, напоминающих умывальники Мойдодыра.

В новом дворе грузовик выпустил пар, разгрузился и отправился обратно. Барон, не понимая, что происходит, ринулся за ним, не жалея лап. Мимо одноглазого часовщика, бездомного рисованного парня, пирожковой и теток с полупустыми ведрами. Так он сдавал кросс трижды, пока не осел на новом месте.

После коммуналки и восьми разношерстных соседей у семьи появились настоящие хоромы. Большие светлые комнаты с незашторенными окнами, пропускающие столько солнечного света, что впору ткать пряжу и вязать рубахи по примеру Элизы из «Диких лебедей». Галочка разошлась, преследуя цель собрать солнца побольше. Норовила связать лучи в сноп, соединить в букет, заплести французской косой. Утрамбовать полную банку и законсервировать на зиму в виде пастилы.

В доме царили сумятица и веселье. Родители с трудом находили ложки, чайные блюдца и даже обычную поваренную соль, ныряя с головой в коробки и мешки. Петька бегал в одном сандалике. Папа пытался выудить парадный галстук, рюмки и наливку, чтобы обмыть переезд. Бабушка Фима уже дважды куда-то пристраивала подсолнечное масло. Мама выслеживала аджику. Никто не помнил, где зубной порошок, и Галя впервые легла спать с нечищеными зубами.

На следующий день с самого утра выбежала во двор. Петька в буденовке и спортивных штанах, подпоясанных солдатским ремнем, наступал сестре на пятки и требовал мороженого. Галя выворачивала карманы и в сотый раз объясняла, что денег нет. Неожиданно им преградила дорогу худющая девочка в странном платье с дыркой для пупка и прилично выступающими передними зубами. Она грызла сухой кисель и вела себя как полноправная хозяйка двора:

– Это твоя собака?

– Моя. Будет жить либо в подъезде, либо в дворницкой. Умеет давать лапу.

– А у нее есть прививки?

Галя покачала головой.

– Если окажется больной, придется вывезти в лес. В прошлом году наш пес заболел, и папа вывез его за город, привязал к дереву, чтобы тот не смог вернуться. Дурашка скулил, давил на жалость, только нам лишняя инфекция ни к чему. В итоге его живьем съели медведи.

Затем девочка, видимо наевшись, протянула брикет:

– Будешь сикель?

Галя отказалась, зато Петька обрадовался, впившись зубами в слиток «плодово-ягодного». Новая знакомая снисходительно улыбнулась, представилась Лариской и похвасталась выпавшим зубом, выудив его из кармана вместе с хлебными крошками, желудем и пятаком.

За неделю до начала учебного года в городе появились вооруженные мужчины и стали отстреливать бродячих собак. В арках и подворотнях стоял беззащитный скулеж и темнели пятна крови. «Охотники» целились бездарно. Псы пытались убежать, спасая простреленные лапы. Те только ухмылялись. Щелкали затворами. Добивали.

В один из таких дней Галя влетела во двор, обняла Барона и даже попыталась его приподнять, но псина оказалась слишком тяжелой. Девочка заметалась по площадке в поисках укромного места, и Лариска предложила подвал, в котором жильцы хранили свою консервацию. На том и порешили. Подстелили фуфайку, снабдили «волка» куском сала с хлебом и долго чесали за ушами. Шушукались. Затем разошлись. Галя поспешила домой смотреть «Каникулы Бонифация», а ее подруга – навстречу живодерам. Девочка смело поздоровалась, расшатывая очередной зуб, и подсказала, где прячется бесхозный кобель. А как иначе? Все по-честному! Порядок есть порядок, и она, как ответственный советский ребенок, просто обязана так поступить. В тот же день Барона убили двумя выстрелами в голову и унесли в мешке.

Утром в тарелках дымилась перловая каша. Каждое зерно размером с палец. Галя тайком складывала еду для Барона, ерзая на месте, пока мама не прикрикнула:

– А я тебя предупреждала, что наберешься глистов. Видишь, как неприятно? С сегодняшнего дня будешь есть тыквенные семечки.

Бабушка, чистившая картошку, возразила:

– Мы раньше делали по-другому. Измельчали соленую сельдь с желтком, двумя ложками пшена и зубцом чеснока, а потом заливали прохладным кипяченым молоком. Принимали трижды в день. Гадость редкая, но черви выскакивали, как миленькие.

Мама зло огрызнулась, мол, в современном мире живем. И вообще, ваше дело маленькое – чистить картошку и помалкивать.

Фима быстро отвернулась, ссутулилась и еще быстрее замелькал ее перочинный нож.

Галя не могла дождаться, когда ей позволят встать из-за стола, поэтому получив шлепок мокрым полотенцем, что значило «иди на все четыре стороны», направилась прямиком в подвал. На стоптанных ступеньках алело что-то красное, напоминающее клюквенный морс. Затем точки выросли до размеров луж. Девочка, еще не до конца понимая, таращилась по сторонам и звала: «Барон, миленький, выходи! Опасность миновала». И только завидев окровавленную фуфайку, все поняла и заплакала.

Шура очень переживала, что переезд случился в високосный год. Хуже не придумаешь. Всем известно, что не стоит в такой период строить дома и хозяйственные пристройки. Топить котят. Менять прически. Жениться, разводиться, переходить на новое место работы и делать дорогостоящие покупки типа автомобиля «Запорожец» или швейной машинки. Собирать грибы, чтобы не поднять с земли все дурное. Поэтому узнав о новой беременности, рвала на себе ризы. Ну как ее могло так угораздить? Ведь оставалась под неусыпным контролем соседки-докторши и привычно предохранялась ломтиком лимона. Да еще эти таблетки, размером с пятак, от которых то знобило, то бросало в жар. Во время переезда старательно таскала тяжести. Прыгала с табурета и со стремянки, надеясь, что нежеланный ребенок расшибется. Выпустит из ладошек пуповину. Только тот расположился основательно, крепко держась двумя руками за стенки ее желеобразного живота.

Ефим лез с утешениями, но она обрывала мужа на полуслове:

– Что ты такое говоришь? Как это – где двое, там и трое? Я только отошла от ночных кормлений, ветрянок, зассанных ползунков. Только голову подняла, жить начала, на работу вышла и снова туда же? И потом в мире что ни день, то катастрофа. В Тонкинском заливе – перестрелки. В Южном Вьетнаме – переворот. Не дай бог снова война! – затем скрещивала руки и с силой прижимала к набухшей груди: – Как не вовремя! Как же все это не вовремя!

Галю с Лариской определили в один класс, девочки сели за парту вместе и поклялись дружить вечно. Всюду ходили вдвоем: в раздевалку, в туалет и школьный буфет. В буфете Лариска всегда просила два стакана киселя, но, как и прежде, путала буквы, и вскоре к ней прицепилось прозвище Сикель.

С началом учебного года семилетней Гале пришлось стать взрослой. Она прибегала из школы, делала на скорую руку уроки и летела за Петькой в детский сад, стараясь не отвлекаться на витрины книжного магазина, портреты космонавтов, чтение лозунгов типа «Коммунизм – светлое будущее всего человечества» и афиши. В прокате шел фильм «Добро пожаловать или посторонним вход воспрещен». До прихода взрослых с работы успевала сбегать в гастроном за хлебом и загрузить стиральную машину, пропустив через два тугих валика несколько простыней и пододеяльников. Вытереть пыль и отполировать круглую, как сдобный калач, настольную лампу. Взрослые возвращались к шести и гремели на кухне посудой. Отец традиционно жарил лук в муке. Мама чистила картошку, периодически почесывая свой вечно зудящий живот. Галя расставляла тарелки. Пыталась пересказать школьные новости и спеть «Песню советских школьников». На втором куплете ее грубо прерывали и начинали разговор о новом ребенке, ютившемся в натянутом до предела пузе. О том, что тот мало двигается. Мама промокала слезящиеся глаза, поднимала голову вверх и пыталась кого-то уговорить: «Прошу тебя, только не калека». Затем шикала на Галю, требуя занять Петьку. Тот становился неуправляемым. С виду ангел в шортах на подтяжках, в ситцевой рубашке и тюбетейке, ласково заглядывал прямо в душу, а руки в это время душили котенка или ломали бабы Фимину «давеча» расцветшую бегонию. В садике на него обижались воспитатели и мамаши. Тот имел привычку щипаться, зажимая пальцами-щупальцами кожу и прокручивая ее на сто восемьдесят градусов, или кусаться, словно сволочная крыса, прокалывая острыми зубками самые нежные места – шею или кожу под глазами. Дети визжали и демонстрировали кровоподтеки. Бывало, когда брат с сестрой оставались в комнате одни, Петька ни с того ни с сего начинал вопить: «Пожалуйста, не бей меня! Мне очень больно! А-а-а! Не нужно ногами!» Галя с глуповатой улыбкой на губах замирала, и в этот момент влетали разъяренные родители. Волокли ее в угол, а Петька как ни в чем не бывало продолжал строительство гроба или тюрьмы.

Мальчик играл в странные игры, чаще всего в похороны, смерть, войну. В переполненном транспорте истерил: «Не хочу домой! Папа опять будет тушить об меня сигареты и подвешивать вверх ногами». Люди укоризненно качали головами, а Галя пыталась брата пристыдить. Кондукторша предлагала вызвать милицию и написать куда надо, а тот еще больше распалялся, сучил ногами и специально облегчался в штаны. Мол, полюбуйтесь, какой я пуганый. Когда баба Фима заикнулась, что с мальчиком не все ладно и по-хорошему его бы нужно показать врачу, на нее привычно зашикали и потребовали не молоть чепухи. И вообще, ваше мнение никого не интересует. А потом родилась Леночка, и на Петьку вовсе махнули рукой.

Они ехали в роддом, играя в города. Папа отвечал невпопад. На букву «А» – Енисейск, а на «П» – какой-то Сергиев Посад, поэтому пришлось сосредоточиться на стройках с одноногими кранами и на тетке в тулупе, торгующей куриными шеями и крыльями. Петька читал по слогам «Строить прочно – сдавать досрочно», Галя волновалась, что не выучила к завтрашнему уроку «Гимн Советского Союза», а отец рассеянно рвал на мелкие кусочки проездной талон. У больницы замешкался и даже попытался заскочить в ближайшую пивную, но Галя расплакалась, и пришлось свернуть на дорожку, кое-как присыпанную песком. Петька жаловался, что снег царапает лицо, и норовил устроить очередной «концерт». На него не обращали внимания, так как в окне показалась зареванная мама. Отец закурил и что-то накалякал в воздухе дрожащим указательным пальцем. Мама покачала головой и закрыла лицо руками. Стала раскачиваться, задевая лбом раму и стекло. Отец с сеткой, в которой болталась гречневая каша и невкусные паровые котлеты, поплелся к больничному крыльцу и присел в реверансе перед надменной санитаркой. Та потребовала какую-то расписку, и он что-то долго писал и зачеркивал, допуская одну ошибку за другой. Из-под шапки ползли струйки пота и заливали глаза.

Через неделю в дом воровато внесли одеяльный сверток, перевязанный розовой лентой. Дети выбежали в прихожую и уткнулись в мамин все еще внушительных размеров живот. Она рассеянно погладила их по голове и попросила поиграть в другой комнате. Они для вида согласились, а потом пробрались в родительскую спальню и облепили кроватку. Петька преданно смотрел в глаза и исподтишка щипал младенца. Тот орал. Мама, подвязанная платком, тыкала ему в рот сосок, напоминающий виноградину. Отец шикал и устраивал проветривания. Листал какие-то медицинские журналы и созванивался с профессором по фамилии Зильберман. Носил тому сумки с дефицитными конфетами и коньяком. Верил, что все еще образуется, но когда в положенное время девочка не начала держать голову, не сказала долгожданного «агу», не села, заваливаясь то вправо, то влево, начал выпивать, и никто не смел упрекнуть его в этом. Как-никак у мужика такое горе.

Все открылось, когда Петьке исполнилось двенадцать лет. Сперва один из соседей заподозрил, что мальчик скручивает голубям шеи. Прибежал взмыленный, бледный, растерянный и все время, пока пил на кухне чай, щупал в вороте рубашки свою потную шею. Ему не поверили, да и пацан твердо стоял на своем, мол, «враки все это». Затем в многоквартирном доме начали массово исчезать коты. В пятой потерялся Бэмби, в двадцать седьмой – Авдотья. Хозяева развешивали объявления и слонялись дворами, как в воду опущенные. Никто из соседей не видел молодого полосатого котяру и старушку Дуняшу.