Рыжая

Ирина Говоруха

Рыжая

Глава 1

Госпожа Метелица

Декабрь 1987 года

Дарагой Дедушка Мароз!

Меня завут Ирка и мне 7 лет. Я учусь харашо. Уже умею лепить вареники и хажу в магазин за буханкой черного. Прочитала всехо Робинзона Карузо и Снежную королеву. Мне ничего не нужно из теплой одежды, и кукла-невеста тоже ненужна. Сделай пожалуста так, чтобы мама болше не пила.

Ирка почесала ручкой за ухом, нарисовав замысловатую петлю, и добавила:

Ул. Шапена, 9, кв. 32 (Дверь без номера, красная).

Девочка шмыгнула носом, затолкала письмо в конверт и старательно прошлась по уголку языком, морщась от привкуса клея. Обреченно сглотнула горькую слюну, вязнущую во рту сосновой жвачкой. Конечно, можно было бы попросить еще юбку-клеш и белые гофрированные банты, а то она все в черных да коричневых. Только ребята говорили, что Дед Мороз исполняет всего одно желание. Пускай будет это. Самое главное.

Ирка икнула и потянулась за чашкой с «ополосками». В ней с завтрака болтался недопитый дефицитный индийский чай, именуемый домочадцами «пылью индийских дорог». Затем старательно нацарапала: «Деду Марозу на Северной полюс», скрестила на удачу два пальца и не удержавшись поцеловала конверт прямо в крестовину. Зажмурилась и произнесла магическое «Крибле-крабле-бумс». Слезла с табурета, случайно зацепившись коленкой за гвоздь, и мгновенно расползлась круглая дырка. Обреченно вздохнула – мама опять заругает, что на нее колгот не напасешься. Может, даже отвесит подзатыльник. Ну да ладно. Девочка привычно оккупировала подоконник, достала двух пупсов, расставила крохотные деревянные стулья с буфетами и запела любимую бабушкину «Расцветали яблони и груши».

– Доченька, а ты знаешь, что такое «игруши»? Нет? Это такие фрукты заморские. Как апельсины.

Играла она всегда в одно и то же – в большую счастливую семью.

Ирка родилась в самом красивом городе мира, с широкими парадными проспектами и узкими улочками, напоминающими коридоры поликлиники, куда они с мамой носили анализы в спичечных коробках. На площадях пламенели тюльпанные клумбы. Торжественно открывались новые гастрономы и пестрели разноцветными корешками окна детских библиотек. Обувная фабрика шила бурки, детские тупоносые сандалики и женские ботинки, утепленные цигейкой. Дом культуры в форме огромного краба предлагал десятки кружков, а уютные кафешки – песочные корзинки с кремовыми опятами, пирожные «Лето» и шарики сливочного с дробями орехов или шоколадных опилок. Украшением города считался двухэтажный универмаг, в витринах которого в неестественных позах простаивали тетеньки-манекены, облаченные в ночные рубашки и почему-то на каблуках. Рядом – небрежно брошенное постельное белье в мелкий моросящий цветочек, хотя дома у них стелили только со штампом «Минздрав СССР». Чуть дальше – лупатые телевизоры, гигантские кастрюли для варки компотов и холодцов, железные миски и бидончики с нарисованными шишками да сыроежками. Фарфоровые сервизы. Красные Шапочки, куклы-грузинки и куклы-цыганки. Пластмассовые звери и пупсы. Долгое время Ирка считала, что эти пупсики – и не мальчики и не девочки. Ведь дети рождаются бесполыми и только к детском саду определяются, что им делать дальше – носить сарафаны или размахивать пистолетами. Искренне верила, что воробьи бывают только мужчинами, синички – женщинами, а в фильмах убийства происходят по-настоящему. Просто на эти роли выбирают больных или слабых актеров, которых не жалко и пристрелить. Размышляла, что ноги крепятся к телу с помощью пуговиц и отстегиваются при случае. Честно делилась своими наблюдениями с домашними и не понимала, почему те так дружно хохочут, а потом пересказывают ее перлы во время каждого застолья.

Дороги в городе скрещивались шпагами, замыкались в эллипсы, квадраты и многоугольники. Одни напоминали сетки для игр в крестики-нолики. Иные упирались в глухие дворы, образовывая тупики. Самые старые могли еще похвастаться булыжной брусчаткой, сохранившейся с довоенных времен. После каждого маломальского дождя камни становились скользкими, будто смазанными постным маслом.

Главная улица служила для прославления страны мира, мая и труда. По ней шли колонны людей, размахивая флажками из красного полиэстера. Иногда, празднуя Великий Октябрь, народ шагал по первому снегу, но продолжал смеяться и восхвалять никому не понятный марксизм-ленинизм. Ирка, как правило, сидела у деда на плечах и громче всех кричала «ура!». Держалась за его шапку-ушанку с пятиконечной звездой и во все глаза рассматривала юное весеннее небо, распоясанные каштаны и портреты первых лиц.

По проспекту шмыгали автобусы с прожорливыми компостерами и заглавной буквой «Л» на капотах, и девочка считала, что те направляются не иначе как в Ленинград. Лоснящиеся «Волги» отражали холеными боками солнце. Шустрые жигулята клаксонили что-то футбольное, типа «Так, так, только так, атакует наш “Спартак”». Ушастые запорожцы скромно жались к тротуарам. Торопящийся народ выстраивался в очередь к желтым табличкам «Стоянка такси». Ирка, наблюдая за проезжающим транспортом, старалась экономить воздух, подолгу задерживая его в себе и надувая по-бурундучьи щеки. Переживала, что близлежащий парк не справится с подобной нагрузкой, и требовала от деда новых березовых саженцев, чтобы пополнить городской зеленый фонд.

В парк семья выбиралась по выходным. Там посапывало искусственное озеро, и плавали, переплетаясь шеями, лебеди. Рядом прохлаждались связанные ржавыми цепями катамараны, лодки, плоты. Дети кормили хлебным мякишем рыб, а родители устраивали вдоль берега пикники. Раскладывали на покрывалах пупырчатые огурцы, «Докторскую», желтоглазые яйца. Боязливо разливали из термосов портвейн под скрип, визг, лязг и тарахтение паровозов. На колесе обозрения из года в год на пике высоты смельчаки раскручивали кабинки. Популярная «Ромашка» то приседала, то подпрыгивала выше канадских кленов. «Орбита», а по-народному «блевалка», порционно выпускала из себя вконец расшатанных людей. Вагончики со сладкой ватой привычно собирали пчел.

Семья проживала в доме, построенном пленными немцами, в котором за много лет ни разу не протекла крыша и не пошли трещины-молнии. Высокие потолки, просторные балконы, белесые колонны, напоминающие толстые слоновьи ноги, – все было крепким, добротным, сделанным на века. Песочно-персиковая пятиэтажка с широкими лилейными вставками выглядела, словно праздничный торт, щедро украшенный фруктовым кремом. Сверху – крыша в два яруса. Под балконами – дикие груши и боярышник. Чуть дальше – тополиный сквер. Широченный двор, где происходило большинство домовых событий. Зимой заливали хоккейную площадку. Летом играли в футбол и бадминтон. Праздновали свадьбы и именины, заставляя импровизированные столы тарелками заливного, вареников со шкварками и пирогами. Каждый раз откуда ни возьмись появлялась гармонь или проигрыватель с обязательными «Лавандой» и «Малиновки заслышав голосок». Кричали «Горько!», «Лена, домой!» и «Тише едешь – дальше будешь». Иногда «Помогите, убивают!» или «Что орете, как оглашенные?».

Семья была большой: прабабушка Фима, дед Ефим, баба Шура и трое их детей: старшая Галя – мама Ирки, средний брат Петька и младшая Леночка – инвалид детства. В четырехкомнатной квартире места хватало всем. Каждая комната – не меньше двадцати квадратов, поэтому Ирка регулярно ездила ко всем в гости на трехколесном велосипеде. Бибикала, развозила почту и приглашения на кукольную свадьбу, звала обедать или просто наносила дружеские визиты. Наблюдала, как дед чинит радио, и все ждала, когда оттуда появятся дикторы, певцы, пианисты. Слушала вместе со всеми воскресный выпуск передачи «Встреча с песней», бросая все дела при первых звуках «Тихо замерло все до рассвета».

В прабабушкиной комнате околачивался полумрак, так как та не переносила яркий свет и круглогодично закрывала окна цветочными шторами, из которых Ирка мечтала сшить себе платье и фартук с прихватками. Фима бережно относилась к электроэнергии и, завидя руку, тянущуюся к выключателю средь белого дня, прикрикивала: «Вам что, темно дыхать? Время еще ранешно». Не терпела лжи и повторяла, что врать нужно так, чтобы потом сбывалось. Жила будто со всеми, но месте с тем обособленно. Обожала кепчук (кетчуп. – И.Г.) и поливала им даже сладкое. А еще семачки и манез (семечки и майонез. – И.Г.). Ловко вела хозяйство, но старалась выходить на куфню (кухню. – И.Г.), когда невестки не было дома. Ставила на газ чайник, выпивала чашку-другую горячинькава (горяченького. – И.Г.), а потом быстро семенила по колидору (коридору – И.Г.), возвращаясь в свою келью.

В ее комнате все выглядело по старинке. У стены – шифоньер, на котором хранился фибровый чемодан и вышедшая из строя керосиновая лампа. Сетчатая кровать с двумя этажами подушек и кружевом, пробивающимся из-под покрывала. Над кроватью – портреты неизвестных хмурых женщин, зачесанных на пробор. Прабабка рассказывала, что волосы в ее времена смазывали подсолнечным маслом или салом, чтобы те блестели и не выбивались из общей канвы. Много икон, источающих запах ладана. Высокий столик, чисто табурет, с фото какой-то канпании (компании. – И.Г.) на природе. Люди на снимке почему-то лежали друг на дружке и чокались железными кружками. На домотканой дорожке – нехитрая обувка: войлочные тапки, бурки и туфли чехословацкой фирмы «Цебо», которым не было сносу. Круглый обеденный стол, прикрытый велюровой скатертью. Посредине – фарфоровая мордатая собака. Репродукция картины Перова с изможденными детьми вместо лошадей и этажерка с церковными книгами и рецептами. Когда заканчивались молитвы, бабушка запоем читала советы, как сварить полезное варенье из сосновых шишек, приготовить тушенку из курицы с перловкой и размять яблочное пюре со сгущенкой. Единственная в семье умела перетирать грибы в порошок и варить варенье из картофеля, приговаривая: «Было б масло и курочка – сготовит и дурочка».

Прабабушка всегда отдыхала с часу до трех, со всеми здоровалась за руку и большинство фраз начинала с «ишь ты». Принесенную живую рыбу неизменно глушила молотком. Верила в Бога и полтергейст. Мастерски готовила айнтопф[1], что означало «все в одном горшке», и изъяснялась странными словами. Начальника пожарной части называла брандмейстером, а важных чиновников – канцлерами. Варила Ирке клейстер, когда у девочки заканчивался канцелярский клей, и угощала ее подружек клецками. Круглый год, даже в тридцатиградусную жару, носила рейтузы. Никогда не выходила из себя. Не бранилась. Имела ясную голову и помнила все, даже то, что случилось полвека назад. Совсем не страшно молилась – будто пересказывала былины или сказания.

Ирка обожала прабабкин особый полумрак, тонкую, словно кровельный гвоздь, свечку, мерцающую волшебным огнивом, и шепот, располагающий к дреме. Девочка частенько заглядывала на вечернюю молитву, зная, что после обязательных правил и тропарей, обращения к святым Макарию Великому, Антиохе и Иоанну Дамаскину, они непременно поиграют в сказки. Первым делом – в «Госпожу Метелицу». Прабабка привычно изображала злую и ленивую дочку, чтобы Ирке досталась роль доброй и работящей падчерицы. Набрасывала на плечи большой парадный платок и делала вид, что с трудом несет коромысло. Читала правнучке «Гензель и Гретель» или «Безобразную Эльзу», каждый раз получая от сына нагоняй. Дед Ефим топтался на пороге, придерживая рукой дверь, и шипел:

– Ты опять за старое? Сколько лет прошло! Тебе мало русских народных сказок?

Та смотрела на него с жалостью и замечала:

– Ты хоть и вымахал эдаким медведем, а все одно – дурак дураком, – подмигивала правнучке, и они переходили к обязательному чаепитию с джемом и галетным печеньем «Мария».

У прабабушки Фимы существовала субботняя традиция купания. Она набирала полную ванну горячей воды и сидела в ней не шевелясь. Может, час или целых два. Стены покрывались добротным потом, зеркало теряло блеск и раскалялись краны. Это напоминало сцену купания из сказки «Конек-Горбунок», когда Иванушка-дурачок вынырнул из кипятка красным молодцем, а царь сварился. Ирка всякий раз переживала, что бабку постигнет участь царя, поэтому прыгала козликом за дверью и просила впустить. Та великодушно разрешала, и девочка принималась за старушечью спину, старательно елозя мочалкой по выступающим ребрам и считая рябины (родинки. – И.Г.). Во все глаза рассматривала растянутые пустые груди, достающие до самого пупка, и острые до неприличия колени. После водных процедур старушка расчесывала редкие волосы и закалывала их гребешком. Гребней собралась целая коллекция. В коробке из-под печенья хранились и деревянные, и костяные, и пластмассовые. В виде веток рябины и птицы, напоминающей дебелого коня. В некоторых не хватало зубьев, но это ее совсем не тревожило. Разобравшись с волосами, она подходила к своему шкапу (шкафу. – И.Г.), доставала бутылочку водочки, припрятанную якобы для компрессов, наливала в пузатую рюмку, принимала на грудь сто граммов и ложилась спать. Как правило, спала до самого утра и никогда ничем не болела. Весь дом мог объявить карантин, неделю шмыгать носами и ставить горчичники, а прабабка все готовила свой фирменный айнтопф, торжественно пела тропари и писала кому-то письма, прикрывая тетрадочные клетки сухонькой, дрожащей рукой.

В комнате бабушки Шуры и дедушки Ефима все выглядело по-другому – более современно, что ли. Приятно пахло кожей, так как оба работали на обувной фабрике и исправно таскали домой разноцветные обрезки. Из обстановки – ножная швейная машинка, сервант «под орех», забитый под завязку книгами. Телевизор, прикрытый парчовой тканью, чтобы не пылился. Блестящий от лака журнальный столик и два кресла. Веточки ивы в вазе. Рожковая люстра. Тюль с огромными, тянущимися вверх ирисами. Трехстворчатое зеркало для удобства любования собой во всех ракурсах. Портрет не то женщины, не то мужчины, именованный Иркой «Анакондой», и карта мира, по которой девочку учили запоминать столицы и континенты, потешаясь над ее «Северно-Ядовитым» океаном. На подоконниках – в два ряда горшки с цветами. Баба Шура на досуге занималась цветоводством, и у нее принималось все, даже апельсиновая косточка.

С ними жила младшая дочь Лена, полукукла-получеловек. Ей уже исполнилось семнадцать, но она не умела ни сидеть, ни есть, ни разговаривать. Издавала разнокалиберное мычание и скрежетала выступающими вперед зубами, чисто трещотками. Девушка подолгу спала или дремала, не полностью прикрывая глаза. Ела с ложки. Облегчалась в подкладное судно.

Как-то раз Ирка подслушала, что бабушка промахнулась с беременностью. В квартире по соседству обитала гинеколог Тина Ивановна, старая дева с косой. Именно она диагностировала у бабушки редкую женскую болезнь и прописала тяжелые препараты. Шура их честно принимала, покуда не почувствовала шевеление ребенка. Исправлять ситуацию оказалось слишком поздно, и Лена родилась с неврологической патологией. Головку начала держать только в пять лет, но так и не села. Не взяла в руки погремушку, книжку, стакан воды. Не научилась говорить. Никто не представлял, что она понимает, о чем думает и чего хочет. Девушка с телом гусеницы, что не сразу разберешься, где спина, а где живот, полулежала в инвалидном кресле лицом к окну и рассматривала верхушки берез, загущенные облака или абсолютно пустое небо. У нее не двигались руки, и с каждым годом кисти становились тоньше, все больше напоминая куриные лапки. Они бесполезно лежали поверх одеяла и всегда были холодными. Ирка приносила варежки и подолгу пыхтела, пытаясь их натянуть. Кроме того, Леночка слишком неряшливо ела, поэтому ее никогда не вывозили к общему столу. Рот практически не смыкался, и каждый имел возможность наблюдать, как зубы перемалывают хлеб, пшенную кашу, желток. Часть еды всегда вываливалась, приходилось подбирать болюс[2] и складывать в другую тарелку.

Комната, в которой жили Ирка и мама Галя, считалась самой веселой. Во-первых, солнечная сторона. Во-вторых, правильная энергетика. Карандашные рисунки на стенах, сказки Андерсена на полках, проигрыватель с пластинками, кукольный мебельный гарнитур, собранный Галей из подручных материалов и фанерных отходов. Она была мастером на все руки. Вязала куклам пальто и шила длинные сарафаны. Мастерила домики для жуков и скворечники. По вечерам мама с дочкой имели привычку шушукаться и распевать песни из «Кота Леопольда». Играли в кафе, парикмахерскую или больницу. Спали в одной постели, и девочка обожала греть свои заледенелые стопы, засунув их между маминых ляжек. Галя, как и прабабушка Фима, на дух не переносила ложь и утверждала, что если Ирка врет, у нее на лбу появляются красные пятна. Поэтому девочка всякий раз, когда хотела приукрасить рассказ, самозабвенно терла лоб и не понимала, почему все заразительно смеются и называют ее обманщицей.

До первого класса Ирка панически боялась ходить по магазинам. Однажды они с мамой долго стояли в очереди за бананами. Женщины в магазине тихонько переговаривались о том о сем. Обсуждали, почему лук лучше всего хранить в чулках, и куда положить бананы, чтобы скорее дозрели. Обменивались рецептами колбасного супа. Стращали друг дружку несчастной бабьей долей и пересказывали очередную серию фильма «Возвращение Будулая». Ирка с ужасом вспоминала рожающую цыганку с опущенными к носу бровями и теток, дерущихся мокрыми тряпками, – ведь этот фильм смотрела вся семья. Когда подошел их черед, к прилавку неожиданно и нагло прорвался мужик. Все зашипели, заохали, запричитали. Тот стал отбрыкиваться, мол, чего шумите, я инвалид. Очередь взорвалась праведным гневом: «Как не стыдно? Хорош инвалид, на двух ногах и при двух руках!» Мужчина покраснел, подковырнул ключом глаз, и тот со звоном покатился по прилавку.

Ирку воспитывали всей семьей. Баловали, угощали конфетами «Кара-Кум», гладили по голове, рисовали слонов, читали «Мойдодыра», учили писать прописью и ругали за наклон. Смешили, щипали, дергали за хвостики, любовно называя морковкой и лисой. Играли в «Привет, Валет!» или лото. Ира тащила мешочек с бочонками, раздавала всем карточки и звонко выкрикивала:

– 77 – топорики! 10 – бычий глаз! 2 – лебедь!

Обожала прятки. Однажды, когда все тайные места затерлись до дыр и были обнародованы, дедушка с бабушкой решили пойти ва-банк. Ирка дважды сосчитала до десяти и не могла понять, чего те так долго шушукаются и хохочут. Наконец-то получив разрешение, влетела в комнату и опешила – ничегошеньки не изменилось: бабушка вяжет в кресле варежки, дедушка лежит на диване, только почему-то в ушанке. Ирка набрала побольше воздуха и заорала:

– Так нечестно! Вы совсем не спрятались!

Бабушка подняла голову от спиц, и внучка чуть не подавилась со смеху. У «бабушки» оказались усы и дедова физиономия, а настоящая бабушка лежала на диване в его неизменных трениках, рубашке и шапке со звездой, из-под которой выбивались ее курчавые волосы.

Девочка росла бойкой и никому не давала себя в обиду. Дралась только левой рукой, так как правая существовала для поедания печенья, рисования принцесс и объятий. С приходом весны требовала укладывать ее спать на балконе. Подолгу рассматривала звезды и размышляла, на чем держится луна. Может, на гвоздях или канцелярской кнопке? Верила, что та теплая и съедобная, почти что морковный пирог, и следует за ней по пятам. Обожала майские ливни. Стоило громыхнуть грому, как Ирка бежала со всех ног с лейкой на балкон, чтобы усилить дождь. Называла тайными конфетками те, что тают во рту. Мечтала стать укротительницей тигров и чтобы у нее закончилась аллергия на красное.

Ненавидела быть одной. Вокруг просто обязаны были находиться люди, звучать песни и вестись разговоры. Пусть все толкутся, шаркают тапками, перемывают кому-то косточки, обсуждают почтальоншу и вредную тетку в паспортном столе. Ссорятся, обижаются, хлопают дверями, а потом снова собираются на кухне и лепят пельмени. Она ни минуты не соглашалась сидеть в комнате в одиночестве и неизменно шла на споры, запах пригорающей каши и рубку капусты в деревянном корыте. Туда, где пекли пироги с капустой и вкуснейшие картофельные шаньги. Бабушка, замешивая дрожжевое тесто из ржаной муки обязательно на бараньем или говяжьем жиру, выделяла кусок теста внучке, чтобы та могла слепить свой персональный пирожок. Затем все тащили стулья, водружали запотевший заварник и усаживались обедать. Любое застолье начиналось и заканчивалось одним и тем же тостом «За мир» и Фимиными частушками: «С неба звездочка упала, прямо к милому в штаны. Пусть бы все там разорвало, лишь бы не было войны!»

За столом обсуждалось многое, и девочка боялась пошевелиться, чтобы не дай бог не прогнали. Хотелось слушать разговоры взрослых от начала и до самого конца. Даже то, о чем говорили только шепотом, прикрыв рот ладонью-ковшиком. Иногда речь заходила об их доме, построенном пленными, и она представляла фашистов в серо-зеленых шинелях, лающих по-собачьи – худых, бородатых, укутанных в женские платки или с перевязанными тряпками лбами. Каждый второй – в круглых макаренковских очках. Каждый третий – с обмороженными щеками. Фрицы работали на совесть и понятия не имели, что существует слово «халтура». Выгнали в городе несколько десятков домов в баварском стиле, поэтому район со сказочными особняками местные прозвали маленькой Германией. Постройки выделялись эркерными окнами, балконами с коваными решетками и плотной кирпичной кладкой. Ирка во время прогулок частенько представляла себя хозяйкой угловой квартиры, словно героиня одной из сказок братьев Гримм.

Прабабка, бывало, подчеркивала, что среди немцев встречались абсолютно нормальные люди, и правнучка всегда с нетерпением ждала именно эту историю. Баба Шура в такие минуты демонстративно вставала из-за стола и начинала греметь посудой. Дед Ефим смотрел в пол, а та неторопливо рассказывала, будто кому-то пыталась отдать долг.

Перед самой войной они переехали в новый красивый дом на окраине. Когда в город вошли немцы, сразу установили свои порядки. Семьи с детьми, подушками, кухонной утварью в спешном порядке переселяли в сараи и дровники. Новые хозяева с шиком размещались на освободившихся площадях. Некоторые даже со своими патефонами, чтобы слушать скрипучие военные марши. В их доме расположился немецкий генерал, высокий светловолосый мужчина в идеально начищенных сапогах. Зашел, огляделся и попросил выделить одну комнату, убрав все лишнее. Фима облегченно вздохнула, вытащила из люльки младшенького и перебралась в спальню. Немец открыл консервированный мед, густо намазал на хлеб и первым делом протянул десятилетнему Ефиму. Жил несколько месяцев. Угощал консервами и конфетами. Гладил по голове и улыбался, оголяя большие желтоватые зубы. Каждый вечер просил согреть воду для мытья, и они бесконечно этому удивлялись, ведь по местному укладу было заведено мыться раз в неделю. Хвастался снимком своей семьи – тремя мальчонками-погодками: Штефаном, Яном и Бруно. Подчеркивал, что воюет, чтобы детям не пришлось воевать. Тосковал по своим родным. Покупал у местных молоко. Покупал, а не отбирал. Что-то писал, царапая карандашом бумагу. Через год немцев прогнали и пришли наши. На постой стал советский генерал – хмурый, злой, с ледяным взглядом. Всю семью, не моргнув глазом, выгнал в сарай, хотя еще стояли морозы. Не разрешал заходить в дом ни под каким предлогом: ни за ложкой, ни за чугунком, ни за сменной юбкой. Вот тебе и разница между оккупантами и освободителями. Хотя грабили и те и другие. Рессоры армейских грузовиков проседали под тяжестью трофеев. Порой на руке и нашего, и немецкого солдата болтались по пять-шесть наручных часов.

Семья хранила целый короб историй. Ирка слушала их с неподдельным любопытством, вытянув губы, будто собиралась спеть обязательную распевку на уроках музыки: «У-у-у-у-у-у, я лечу-лечу в Москву».

Вторая байка по праву считалась дедовой, и тот ее пересказывал обстоятельно, смакуя каждое слово. Баба Шура непременно встревала, дополняла, лезла с уточнениями:

– Не так было. Я уехала жить не к сестре, а к тетке.

Тот злился. Требовал тишины и послушания.

Короче говоря, Ефим с Шурой поженились в пятьдесят пятом. С первого дня супружества муж баловался беленькой для аппетита. Когда родилась дочь, стал пить. Шура терпела, сколько могла, а потом развернулась, забрала крохотную Галю – и поминай как звали. Уехала на постой к тетке. Ефим остался один, как сыч. И так не шибко богато жили, а когда жена его бросила, прихватив с собой комод, посуду и приличное по тем временам постельное белье, оказался в пустых стенах. Первое время не просыхал, спал на голом матрасе и жалел себя. Лежал, завернувшись в сорванную с петель штору, и валандал в голове объедки мыслей, будто перекатывал за щекой черешневую косточку. В один из дней заприметил крысу. Огромную черную тварь с внимательными, почти что человеческими глазами. Она сидела на краю топчана и подметала матрас толстым шнурком хвоста. Он кивнул. Крыса кивнула в ответ. Начали разговор. Сперва о погоде, затем о революции и диссидентах. Она слушала и отвечала короткими нечленораздельными фразами. Дед решил проявить гостеприимство и бросил ей сухарик. Тварь понюхала, подцепила на зуб и убежала, щелкнув хвостом. Через пару минут появилась снова, удерживая в зубах красную бумажку – десять рублей. Положила в тапку, поклонилась на манер конферансье и юркнула в нору. Дед слегка протрезвел. Взял в руки хрустящую банкноту и прикинул, что это десятая часть его зарплаты. За такие деньги можно с легкостью купить два кило копченого палтуса или индийское махровое полотенце. На следующий день история повторилась. Крыса явилась около двух. Прижалась брюхом к полу и мелкими перебежками направилась к хозяину. Тот сидел в кресле и обдумывал, как жить дальше. Поздоровался, словно со старой знакомой. Достал из холодильника копченое мясо. Угостил. Она облизалась. Вернулась в нору и опять выползла с десяткой.