Чувство вины

– В каком смысле?

– В прямом смысле, Мар.

– Я не знаю? То есть, конечно, ты мне нравишься, Икар. Ты милый, смешной и всё такое, но в «том самом» смысле… Я не знаю, как ответить, мы ведь знакомы всего ничего.

–Но я мог бы? Нравиться тебе?

– Возможно? Могу я просто тебя обнять, чтобы ты не переживал по этому поводу? А потом мы просто пойдем спать и разберемся со всем завтра. Пожалуйста?

Икар кивнул. Он неуверенно подошел ко мне, переминаясь с ноги на ногу, а потом я крепко его обнял, чувствуя, как он носом утыкается мне в плечо, облегченно выдыхая. И этот выдох был таким красноречивым, будто он разом избавляется от всех тревог и сомнений, будто наконец чувствует, как всё становится на свои места. Я ласково погладил его кудряшки и чмокнул в скулу.

– Увидимся завтра, Икар, – сказал я, размыкая объятья.

– Конечно…– рассеянно ответил он и, резко развернувшись, быстрым шагом направился в сторону своей машины.

4.

Мой старый дом похож на заряженную катапульту, готовую вот-вот выстрелить. Я сам, как натянутая струна, чувствую напряжение каждой своей клеточкой и любой знакомый предмет, напоминающий о прошлом, срабатывает как триггер. Взять хоть этот потолок, который я множество раз сверлил взглядом, возвращаясь со школы. Или этот шкаф, где я хранил одежду, которая мне никогда не нравилась и не подходила. Та же старая расческа, когда-то распутывавшая мои длинные густые волосы, от которых не осталось уже и следа. Да даже эта кровать, в которой одеяло было моим единственным якорем в шторме цветастых ярлыков и имен. Все это оттягивает катапультовый механизм, и я не знаю, когда мне окончательной сорвет башку и тяжелое ядро отправится в полет по четкой траектории – в солнечное сплетение. Тогда я начну задыхаться и хруст сломанных костей заглушит тревожные воспоминания. Сотрутся лица людей, смеющихся надо мной, чужие голоса и чужие руки, хватающее меня за шею. Я потеряюсь в оглушающей панике и, кажется, окончательно умру, так и не решив, к лучшему это или к худшему.

Когда мы с Евой говорили о семье, я только загадочно улыбался, будто у меня есть какая-то любопытная и неоднозначная история в прошлом, но это не так. Я прост и типичен до безобразия, а история моей жизни до того, как я уехал из города, это история многих, кому не повезло родиться со стандартным набором идей, желаний и социальных характеристик. Разница между мной и кем угодно еще только в уровне трэша: если я прошел эту игру в легком режиме, ощутив только отголоски физического и морального насилия, то есть случаи более хардкорных режимов, со сломанными ребрами и синяками на теле. Я не вешаю себе на плечи груз мессии, решившего изменить мир и вступиться за всех угнетенных, но если у меня есть голос и рот, почему бы мне не рассказать?

Когда ты рождаешься в этом мире, все от тебя чего-то ждут. Что ты вырастешь и станешь доктором, юристом, ученым, космонавтом, президентом или еще какой важной шишкой. А иногда, если ты рождаешься с вагиной между ног, от тебя ждут еще и удачного строительства семейного гнездышка, внучат, хорошего мужика и дальше по списку. Одно из двух: либо карьера, либо семья, но неизбежно что-то хорошее, чем можно гордиться.

Когда ты рождаешься в этом мире, все от тебя ждут чего-то, но совершенно не того, что получают в итоге. Вот есть я: у меня красивые волосы и длинные ноги, я то принцесса, то зайка, то куколка, на мне красивые платьишки и сандалики. В чужих мечтах я могу стать кем угодно, от балерины до инженерки НАССА, но я взрослею и не попадаю ни под один социальный шаблон. Отрезаю волосы, покупаю джинсы, плохо учусь и не встречаюсь с мальчиками, читаю про феминизм и гендерные идентичности, становлюсь «бунтующем» подростком и без конца разочаровываю родителей. Начинаю курить, бью татушки, крашусь в какой-нибудь нереальный цвет и только молчу, что от собственного имени меня воротит. Смотрюсь в зеркало и мне совершенно плевать на вес, на то, как лежат мои волосы, на мое лицо, рост… Я смотрю на себя и боюсь, что если надену юбку, то потеряюсь.

До какого-то возраста всё просто и понятно: дружишь, слушаешься взрослых, хорошо кушаешь и играешь в игрушки. Но чем дальше, тем враждебнее реальность, окружающая тебя. Доверять людям всё страшнее, особенно, когда начинаешь понимать, что ты – не они. Твое мироощущение и ощущение себя в мире, кардинально отличается от общественно приемлемого. И самое пугающее во всем этом – тебе не с кем поговорить. Ощущение, что никто не в состоянии тебя понять, что в лучшем случаем они посмеются над тобой, а в худшем – вообще убьют. Родителям не нравится, как ты себя ведешь, учителям – как выглядишь, друзьям – о чем говоришь, а в общем и целом, ты никому-никому не нравишься и одиночество становится твоим перманентным состоянием. Ты привыкаешь говорить с самим собой, глушишь скуку книжками и сериалами, часами сидишь в соцсетях, только там находя оправдание своим не правильным мыслям.

Я понял всё, только когда начал разбираться сам. Не хочется вешать ярлыки, но сейчас я знаю, что «гетеро» и «цис» – это не про меня и от этого легче. Значит, я не какой-то больной, не сумасшедший и не особенный, просто совсем не тот, кем меня ожидали увидеть. Этот факт многое поломал в моей жизни, начиная от отношений и заканчивая планами. В родном городе меня не поняли. Я не злюсь, но быть здесь немножечко больно. Приятные воспоминания о беззаботном детстве, мешаются с травмирующими и тревожными кадрами юношества. От этого на душе совсем странно и мутно, не получается объяснить хорошо мне или плохо, счастлив я или несчастен.

Еще грустнее вспоминать пережитое, когда слышишь свои же страхи из чужих уст. Ева говорит те же вещи, что когда-то хотелось сказать и мне, но у меня не было никого, а у нее есть целый я, готовый выслушать без осуждения и дать совет. Кажется, что ей со мной очень повезло. Не берусь отрицать это утверждение, но и говорить о его достоверности – тоже. В один момент я собирал людей по кусочкам, а в другой – разбирал на запчасти без сожалений.

Тем утром, последнее, чего мне хотелось, это просыпаться. Прошлая ночь казалась каким-то сюрреалистичным сном, сценой из странного артхаусного фильма о подростках и сексуальности. Сначала меня целует Ева, и вот мы уже, вроде как, встречаемся, хотя меня никто особо не спрашивал. Потом с её же подачи я целую Икара, который тоже требует от меня какой-то ясности. Хотелось просто плюнуть на всё это и уехать домой. Туда домой, в другой город, где тишина квартиры нарушается только закипающем чайником. Где посиделки с друзьями, перекуры в форточку, подработка и рефераты, бутерброды на засохшем хлебе и никаких тебе любовных драм. Стол, стул, четыре стены, пол, потолок. Дом. Тишина и покой. Никакой Евы с рыжими веснушками и розовой челкой, с этими её шуточками и непрекращающимися разговорами, с шилом в заднице и руками под моей майкой. И никакого Икара с щенячьими глазками, черными кудряшками и мягкой смуглой кожей. Ни запаха лаванды, ни запаха сигарет, ни вкуса вишневой колы, ни вкуса пепла. Только квартира и покой.

Я встаю с кровати, потягиваюсь, широко зеваю и сразу же начинаю одеваться. Знаю, что пытаться поесть бессмысленно, потому что из-за всех этих переживаний кусок в горло никогда не залезет. Я застегиваю последнюю пуговицу своей рубашки, приглаживаю перед зеркалом волосы и тихо, как мышка, выскальзываю наружу, стараясь не привлекать внимание мамы и Веры.

С Икаром мы договорились встретиться в парке. Туда я добираюсь пешком минут за десять, изрядно устав и запыхавшись. Икар уже ждет меня на скамейке, еще более нервный, чем обычно. Поправляет волосы, топает ногой и теребит край футболки. Если с первого взгляда он показался мне надменным и безразличным, то сейчас я ясно вижу, как его дергает от волнения, почти колотит.

– Привет, – говорю я, широко улыбаясь. Икар вздрагивает.

– Привет, – отвечает он.

– Готов говорить?

– Всю ночь не спал, если честно.

– Тебе не о чем волноваться.

– Хорошо.

Мы сели рядом, соприкасаясь плечами, и это немного успокоило Икара.

– Так, ты хочешь узнать, что я к тебе чувствую, так?

– Так.

– Ладно. Я думал, пока шел сюда, и пришел к выводу, что ты определенно нравишься мне. В «том самом» смысле. И для меня это совсем не проблема, но сначала я должен кое-что прояснить.

– Что?

– Что чувствуешь ты?

Икар мгновенно напрягся и закусил губу.

– У меня такое впервые, если честно. Всё так странно, и ты такой странный, и я чувствую что-то странное, и еще Ева. Она меня убьет, если узнает, что я собираюсь тебе сказать сейчас.

– Ну, её же здесь нет, верно?

– Да, но она моя лучшая подруга. Я не хочу предавать её.

– Это не предательство! В конце концов, между нами с ней ничего нет, мы не женаты и я ничего ей не обещал. Мы даже не обсуждали то, что произошло, а она уже говорит, что мы встречаемся!

– Значит, всё будет в порядке, если я скажу, что ты очень-очень мне нравишься?

– Я не знаю Еву так, как ты, но у меня с этим всё в порядке. Я хочу узнать тебя получше, но пообещай, что с твоей стороны тоже не будет всяких драм, мне это не нужно.

– Ладно, я постараюсь, – Щеки Икара покраснели, а губы расплылись в смущенной улыбке.

Какое-то время мы просто сидели на скамейке молча, медленно двигая наши руки друг к другу, чтобы в итоге, совершенно очаровательно сплести мизинцы, пока наши с Икаром телефоны вдруг не завибрировали. Нам обоим писала Ева и просила срочно прийти к ней домой.

– Интересно, что такого ужасного у неё произошло, что она так настойчиво хочет заманить нас обоих к себе, – усмехнувшись, сказал я, но Икар не разделял моего веселья. Его лицо вдруг сделалось напуганным.

–Что, если она узнала?

–Узнала о чем, Икар?

– О нас! – я закатил глаза.

– Боже, да между нами даже не было ничего, мы просто поцеловались разок и подержались за руки!

– Это можно считать за измену.

– Я и с Евой-то не встречаюсь даже, с чего бы это могло быть изменой?

– Зная Еву, она может это так воспринять.

– Во что я вляпался? – тяжело вздохнув, я встал. – Ладно, идем. Ни к чему просто так голову ломать, давай сходим к Еве и узнаем всё из первых уст. Вставай.

По пути до дома Евы мы с Икаром молчали. Его лицо выражало глубокую задумчивость, иногда он закусывал губу и хмурил брови или высовывал язык. Словом, производил усиленную мозговую деятельность. Что ему думалось? Хотел бы я знать. Но мне оставалось только нервничать и накручивать себя, хоть я пытался совсем недавно убедить Икара, что ничего страшного не произойдет. Какая-то невидимая сила сверху говорила мне, что всё пойдет куда-то не туда и кончится, вероятно, плохо, в то время как мой разум пытался заставить меня сохранять спокойствие.

Дом Евы почему-то был похож на какой-то базар: всюду сновали люди, шумели и громко разговаривали.

– Какого черта здесь происходит? – спросил Икар сам себя и уверенно зашагал по каменной дорожке, ведущей прямо к порогу дома.

Когда мы вошли, Икар удивленно замер. Внутри тоже было много людей. Все копошились, что-то носили туда-сюда, но самое большое скопление было вокруг кресла, в котором сидела заплаканная женщина. К ней и хотел было кинуться Икар, но в дверном проеме кухни появилась Ева.

– Ева! Что тут происходит? – бросился я к ней. Только подойдя ближе я заметил, что её глаза тоже на мокром месте.

– О, вы пришли. Это хорошо, мне нужна ваша поддержка сейчас. Мой брат умер,– сказала она, и не единый мускул на её лице не дрогнул.

– Что? Как это произошло? – Глаза Икара удивленно расширились.

– Не здесь. Пошлите в мою комнату.

Мы поднялись на второй этаж. В комнате Евы было темно из-за задернутых штор. Я сел на кровать, рядом с ней, а Икар устроился на стуле возле рабочего стола.

– Так что произошло? —снова спросил он. Ева опустила глаза и тяжело вздохнула.

– Утром я пошла будить Макса к завтраку, мы всегда завтракаем все вместе. Я постучала в дверь, позвала его, всё как обычно, но там были какие-то странные звуки, копошение, грохот. Я решила войти без разрешения.

– Погоди, ты же не хочешь сказать, что нашла его…ну, тело? – робко спросил Икар.

– Да. Я вошла и сначала подумала, что в комнате никого нет, но потом я заметила его лежащим на полу с затянутым ремнем вокруг шеи. Везде была кровь. Когда полиция приехала они просто сказали, что он душил себя во время дрочки, ну, как это там называется…

– Аутоэротическая асфикисия. – подсказал я.

– Да, оно самое. Короче, я напугала его стуком, у него рука дрогнула, ремень слишком сильно затянулся, он испугался и упал со стула, прямо виском о край стола.

– Боже… Ты… ты же не винишь себя в его смерти? – испуганно спросил Икар, прикрывая рот ладонью.

– Я виню его. Я же не рассказала самого главного. Когда я отошла от шока и хотела уже позвать маму с папой, я заметила, что на экране его компьютера было мое фото с пляжа. И у него сотни таких фотографий со мной, в шортиках, в новом белье. Он качал их из инстаграма, из семейных альбомов, хрен знает откуда еще. Это…

– Чёрт, Ева, – я обнял её за плечи. Она всхлипнула и уткнулась носом мне в шею, а я принялся медленно поглаживать её по розовым волосам.

Мы с Икаром переглянулись. Он сам чуть не плакал, но сомневаюсь, что дело было в смерти Макса.

– Ты будешь в порядке? Нам остаться с тобой? Может, ты хочешь, чтобы мы сделали что—то? – спросил я.

– Нет. Ничего. Я побуду с родителями, я им сейчас нужна. Просто не говорите никому, ладно? Я удалила все фото, родители не знают, как и полиция. Никто, кроме меня и вас.

– Мы не расскажем, можешь не волноваться. Если что понадобится – пиши.

Мы обняли Еву на прощание и покинули её дом, находясь в полной растерянности. Осознавать произошедшее было тяжело. Я плохо знал Макса, но с каждой новой деталью его смерть шокировала меня всё больше. Страшнее всего было думать о том, что чувствует Ева. Найти родного брата мёртвым, прямо на месте преступления, где он наяривает на её фотки – жуть.

– Мне нужно сегодня помочь отцу с кирпичами. Там машина приедет, надо разгрузить, – прервал Икар мои размышления.

– Да, конечно, иди, – ответил я.

– Ты в порядке? Выглядишь каким-то… не очень выглядишь, в общем,– Икар взволнованно заглянул мне в глаза.

– Просто это всё как снег на голову. Неожиданно. Нужно переварить такое, но всё хорошо. Даже к лучшему, что я смогу провести время наедине с собой,– успокоил его я.

– Я освобожусь к вечеру, можем встретиться.

– Было бы здорово.

– Тогда я напишу тебе, хорошо?

– Да, отлично.

Он неуверенно подошел ко мне и обнял, прежде чем уйти.

Домой идти совсем не хотелось, там были мама и Вера, которые обожали пилить меня. То я не так одеваюсь, то не так говорю, а то вообще «ты же девочка» и «когда замуж?» … Такие замечания всегда очень сильно раздражают, но если незнакомцев, лезущих не в свое дело, я могу послать, то маму с сестрой— нет. Поэтому я вынужден молча слушать, чувствуя, как годами строившаяся самооценка медленно рушится, крошка за крошкой. Как бы сильно мне не хотелось игнорировать их слова, они всё равно отпечатывались в сознании и всплывали в самый неподходящий момент. Иногда, когда мне становилось особенно невыносимо от своей бесполезности, сидя на полу в темной комнате, я слышал их голоса. Я видел их лица, искаженные отвращением и злостью, видел разочарование в их глазах, и всё это гудело, жгло, ломало, как монтировка, врезавшаяся с размаху в ребра. Такие дни всегда были поблизости, я чувствовал их присутствие. Порой все проходило легко, спасали сериалы, разговоры по телефону и домашние дела. Но случалось, что не помогало ничего. Чувство ненависти топило, заполняло лёгкие и душило меня, хотелось расцарапать себе грудь, чтобы вынуть чужие голоса оттуда. Осуждающие, унижающие, голоса тех, кто должен меня любить.

Не все мои шрамы остались со школы. Многие из них были сделаны недавно, спустя день после моего приезда. Родные стены дома, в котором прошло мое детство, всколыхнули тяжелые воспоминания о школе. Первые робкие попытки осознания своих чувств, своей сексуальности, первые влюбленности и несогласия с гендерными рамками. Времена моего бунтующего духа, раздражающего взрослых, и времена раздраженных взрослых, ломающих мой бунтующий дух. Тяжелые годы беспросветного страха.

Помню, как прятал лицо за длинной челкой. Помню, как утром апатия пригвождала меня к кровати. Помню темноту в комнате и холодный пол. Помню смех, обидные клички, шутки, разбитые сердца и разорванные в клочья школьные юбки. Дом, родной город, в котором я вырос: это место, где я клоун, диковинная зверушка, стыд и позор на голову моей родни. Поэтому я редко приезжал. Раз-два в год, всего на пру дней, максимум неделю. Жаль только, что в этот раз – на месяц. Если бы не встреча с Икаром и Евой, кто знает, как скоро меня бы снова накрыло?

Делать нечего, я иду домой. Открываю входную дверь, сразу иду на кухню. Здесь мама и Вера сидят за столом, пьют чай.

– Иди к нам, – говорит мама.

Я молча сажусь. Мне наливают чай в большую синюю кружку, подвигают поближе вазочку с бубликами.

– Ты уже слышала какое несчастье случилось? —спросила мама.

– Какое? – безразлично ответил я.

– Макс погиб. Несчастный случай. Такой молодой был, жалко его.

– Да, мы с ним так дружили… – Вера кивает, смахивая слезинку со своей щеки.

– Я уж думала, что поженитесь потом, детишек заведете. А теперь… Бедная его мать! Да и папка его тоже, небось, места себе не находит. Это ж какая трагедия, господи!

–А главное почему? Макс ведь такой хороший парень был. Всегда меня до дома провожал, дверь открывал передо мной, – Вера вытащила мятую салфетку из кармана своего халата и громко высморкалась.

– А какой вежливый! Всегда «здрасте», «до свидания». Бедный мальчик, – подхватила мама.

– Макс-то? Что-то я не заметил, чтобы он хорошим был, – я пожал плечами, дожевывая бублик.

– Да как ты так можешь? Ничего святого не осталось у вас, молодежи! – мама повысила голос.

– Ты его знаешь несколько дней только, Мар! Вечно ты лезешь, думаешь, самая умная? – Вера вскочила из-за стола,– Да он в сто раз получше тебя будет, Мар! Он хоть нормальным был, не каким-то там извращенцем сумасшедшим, как ты!

– Макс? – я громко рассмеялся. – Макс, серьезно?

– Да что ты несешь? – снова влезла мама.

–Просто вы думаете, что знаете его, но вы ни хрена не знаете вообще! Даже не в нём одном дело, ясно? Вы думаете, что я какой-то сумасшедший, но это вы все крышей поехали, не я! Что ты, Вера, что ты, мам, что этот ваш Макс. Ходите с видом, как будто ты вы элита общества, а такие, как я – грязь под вашими ногами, но я хоть не притворяюсь, в отличии от вас! Я честен!

– Ты, что ли, идеальная вся такая? Тут человек умер, алло! А ты опять про себя любимую, Мар, ничего нового. Эгоистка! – закричала Вера, вскакивая из-за стола.

–Нет ничего плохо в том, чтобы себя любить, Вера, это не эгоизм. Но вообще, какая разница? В чем я пытаюсь вас убедить? Хотите жить во лжи – пожалуйста! Но знайте, что пока вы сидите в свое зоне комфорта и не хотите видеть ничего дальше своего носа, вокруг происходит настоящий кошмар. А вы – слепые, глухие неучи! В жопу вас! В жопу вас и этот сраный город! – я топнул ногой, тоже вскакивая из-за стола, задев кружку. Она со звоном падает на пол и чай разливается по ковру.

– Я не знаю почему в такой нормальной семье получилась ты, Мар,– сквозь зубы произнесла Вера. – У меня траур, ясно тебе? Все знают, что мы с Максом были влюблены друг в друга, но так и не решились признаться. А теперь он мертв. Моё сердце разбито. А ты устраиваешь тут истерику, потому что тебя такого бедного и несчастного никто не понимает! Как же тебе тяжело, наверное, да?

– О, так ты страдаешь, да? Соболезную, Вера. Хочешь, я облегчу твою скорбь? – я засмеялся. – Твой любимый прекрасный Макс умер, наяривая на фотки своей родной сестры с ремнем вокруг шеи. Так кто тут еще извращенец? Влюблен он в тебя был? Ну, видимо не так сильно, как в свою сестренку.

– Да что ты несешь…

– Что я несу? Я, блять, несу истину в этот двинутый мир! Люди вокруг нас все долбанутые, просто мне хватает смелости говорить об этом открыто, а им – нет! Твой любимый, Вера, фетишист и извращенец. Полегчало?

Но Вера только завизжала, толкнула меня в грудь и убежала к себе. Мама бросила на меня гневный взгляд, не удостоив даже презрительной репликой, и пошла следом за моей сестрой. Я засмеялся, громко и безумно, оставшись совершенно один в комнате, а потом махнул рукой и вышел на улицу. Когда я вышел за ворота, то сначала шел быстрым шагом, но вскоре сорвался на бег, проносясь мимо жилых домов, парка, любимого кафе, супермаркетов и маленьких магазинчиков. Я бежал так долго, хоть у меня и не хватало дыхалки, что вскоре добрался до трассы, ведущей куда-то в леса. Давным-давно я доезжал до сюда с сестрой на велосипеде, наперегонки. Она меня вечно обгоняла, так что я только и делал, что пытался её догнать, а сейчас, надо же, я бежал от нее. Легкие жгло, ноги начали болеть, а я всё бежал и бежал, пока наконец просто не упал на окраине дороги. Трава подо мной была прохладной и мягкой. Я смотрел в небо.

Хотелось просто купить билет и уехать. Прямо сейчас, чтобы ни секунды больше не провести в этом городе. И срать на Еву, на Икара, на всё вообще! Пожалуйста, только тишины и покоя, только сигарет, и чтоб без этого мерзкого чувства, что всё не так. А всё теперь совершенно точно не так. Я налажал. Рассказал секрет Евы, наорал на маму, обидел сестру, что дальше— не понятно.

Я бродил до самого вечера, игнорируя сообщения Икара. Домой вернулся только в два ночи, написал ему что-то в духе: «У меня появились дела, напишу, как будет время» и спрятался в одеяле. Не спал, конечно же, промучился до рассвета. Было страшно. Скорее, наверное, тревожно. Думалось, что Ева теперь меня возненавидит, да и Икар тоже. А что скажет мама? Как мне себя вести? Что говорить? Я ворочился и кусал губы, пока не разодрал нижнюю до крови. Пытался слушать музыку, но мысли заглушали её. Смотрел в окно, пока фонари не погасли и не наступил рассвет. Слышал, как проснулась мама, как оделась и села завтракать, как ушла на работу и за ней хлопнула дверь. Слышал Веру, что-то возмущенно кричащую в телефон.

В комнате я провел два дня, безвылазно. Ну, пару раз я выходил на кухню глубокой ночью, чтобы перекусить, иногда в туалет. На звонки не отчал, на сообщения тоже, просто сидел и думал. Мысли всегда доводили меня до того предела, где я осознанно абстрагировался от социума, одновременно с этим остро нуждаясь в том, чтобы кто-то меня утешил. В таких замкнутых кругах я часто застревал раньше. Когда я представлял, что ждет меня за пределами комнаты, страх накрывал с головой. Там были люди, которые, вероятно, ужасно на меня злились. Там придется много объясняться и просить прощения, слушать нотации и упреки, я не был готов. Но вот в дверь постучала Вера.

– Сегодня похороны Макса. Явишься? – спросила она, заглядывая мне в комнату.

– Наверное, – хриплым голосом ответил я, и она ушла.

Мне пришлось умыться ледяной водой, чтобы прийти в себя. Помыть голову, почистить зубы, переодеться. Голова трещала, глаза болели, но я собрался и вышел наружу, написав Икару, чтобы он заехал за мной. Его машина появилась спустя всего каких-то три минуты.

– Привет, – сказал я, залезая в салон и устраиваясь на переднем сидении.

– Ты меня игнорил, – вместо приветствия ответил он.

– Прости. Дела были.

– Какие?

– Это не важно. Поехали.

Икар нажал на газ, и машина тронулась.

– Я больше тебе не нравлюсь? – он даже не смотрел в мою сторону, только,не мигая, пялился на дорогу, вцепившись пальцами в руль.

– С чего ты это взял?

– Ты мне не отвечал, Мар. Что я должен думать?

– Я же сказал, что у меня дела.

– Да мне всё равно. Ответь на вопрос.

– Ты мне нравишься так же сильно, как и раньше, Икар. Ничего не изменилось, – я с раздражением закатил глаза.

– Не верю.

– Ну, это не мои проблемы. Хочешь – верь, хочешь – нет, мне плевать. Я просто говорю, как есть, а ты сам решай, что с этим делать.

– Ладно.

– Ладно.

Мы помолчали несколько минут, напряженно вглядываясь в дорогу. Первым заговорил я.

– Ну прости меня, Икар. Мне нужно было время. Вся эта ситуация сработала как триггер, меня опять накрыло. Я просто сидел в комнате и ничего не делал. Такое случается.

– Ты мог бы мне рассказать, я бы понял.

– В следующий раз обязательно скажу. Прости. Не злись на меня,– я положил руку ему на колено, и он осторожно улыбнулся.

– Я не злюсь. Теперь нет. Спасибо, что рассказал.

– Ты виделся с Евой?

– Нет, они все заняты похоронами. Но я ей писал. Она разозлилась, когда я упомянул твое имя. Что ты натворил? – я чертыхнулся и снова отвернулся к окну.