Короли умирают последними

Она медленно поднялась по деревянной лестнице, такой знакомой, где она знала каждую трещинку, помнила любой характерный скрип. Дверь их квартиры была заперта, но полоски белой бумаги исчезли.

Сара прислушалась.

Внутри раздавались громкие голоса. Новые жильцы, видимо, праздновали въезд в просторную квартиру ювелира. Девушка уже повернулась и пошла вниз, как в эту минуту дверь распахнулась, на лестничную площадку вывалилась туша молодого человека в зеленой форме.

– Сейчас принесу, потерпите! – весело выкрикнул он внутрь квартиры и загремел сапогами по лестнице.

Сара обернулась и вздрогнула.

Это же тот самый молодчик, что первым разбивал витрину магазина её отца! Карл Мюллер, как назвал его Курт. Тот, что ударил её маму!

– И не забудь пива к шнапсу! – из квартиры высунулось красное лицо пожилого мужчины. Фатер Карла, старший Мюллер, без сомнения.

«Значит, к нам вселилась семейка этого подонка…» – девушка сжала кулаки и отвернула голову, чтобы молодчик не узнал ее. В душу смерчем рванула жажда мести, будь в эту секунду в её руках оружие, она бы, не задумываясь, пустила его в ход. Она еще не знала, что спустя много времени у неё появится такой шанс. И она не упустит его.

Бугай промчался мимо, резанув взглядом по густым вьющимся волосам еврейки.

Спустя минуту Сара робко постучала к Веберам.

– Кто? – раздался за дверью голос Эммы.

– Это я, Сара… Можно?

Дверь скрипнула замком и отворилась.

– Проходи, девочка, я уже по тебе соскучилась, – улыбнулась бывшая соседка.

Они пили чай и болтали как старые подруги, когда в дверь снова постучали. Эмма побледнела и бросила встревоженный взгляд на девушку. Она знала этот характерный стук. Ее глаза заметались по комнате в поисках укрытия для еврейки. Стук повторился, более настойчивый и громкий.

– Курт… – помертвевшими губами прошептала женщина.

– Открывайте, не бойтесь за меня, – спокойно произнесла Сара. Она встала из-за стола, выпрямилась, как-то вся подобралась, словно пантера перед прыжком. Эмма медленно пошла в коридор, чуть провозилась с внутренним замком. Звук открывающейся двери.

Курт Вебер

Я никогда не был особо сентиментальным. В последние месяцы душа моя огрубела еще более. Я бы сказал точнее – она закалилась. Дел для нас, настоящих мужчин, что служили Великой Германии – хватало. После похода в Чехию, эту славянскую дыру, где местные недочеловеки посмели притеснять настоящих арийцев, наступило небольшое безвременье. В смысле славных подвигов, что войдут в будущие учебники по истории.

Но мы не теряли времени даром.

Шесть дней в неделю прилежно занимались боевой подготовкой. Наша рота, которой командует штурмфюрер Отто Винцель, постигала премудрости уличного боя, мы отрабатывали поведение в экстремальных ситуациях, действия в ночных условиях. Однажды командир повез нас за город, куда-то на север, к большим озерам. Те покрылись тонким слоем льда после ночных ноябрьских морозов. И надо же – придумал испытание! По команде разделись до трусов. Нужно было нырнуть в одну прорубь, проплыть под водой метров десять, вынырнуть в другой проруби. Тут же на берегу нас ждала кружка чистого спирта с поджаренными баварскими колбасками. Превосходно!

Ребята в первый момент немного струсили, но практически все взяли себя в руки и выполнили приказ. Я нырнул пятым, вдохнув побольше воздуха. Тело кололи тысячи иголок холода, но что это для истинных арийцев, верных воинов фюрера!? Несколько энергичных гребков, и вот уже – светлое пятно спасительной проруби! Спирт обжег глотку, разлил тепло по всему телу. Мы быстро оделись, стояли на берегу и гоготали. Как прошедшие огонь и воду! Пару человек оплошали. Особенно тот хлюпик из Лейпцига, как его? А, да… Генрих Гойн. Его называли в роте – Гейне. Любит стишки этого рифмоплета. Слабак. Начал рано выныривать и стукнулся башкой о лед. Из проруби пошли пузыри, чуть не утонул, кретин. Со второй попытки проломил третью прорубь, за два метра до финишной. Мы загоготали еще сильнее, спирт уже бил в мозг, разливал радость по всему телу.

Вернулись в казарму, долго обсуждали приключение на озере. Многие советовали Генриху собрать вещички, топать на трамвайчик до Хауптбанхофа*, сесть на поезд и – домой к мамочке в Лейпциг.

Карл Мюллер особенно хорошо пошутил:

– А там, экскурсоводом в картинную галерею! Будешь рассказывать выжившим жидам о достоинствах полотен художников эпохи Возрождения!

Гоготали.

Но больше всего мне нравится стрелять. Люблю «Шмайсер». Модель МП-38. Когда короткими очередями кладешь фанерные мишени. Из парабеллума сначала не нравилось, потом попривык. Гранаты когда бросаем – охватывает азарт! Огневая подготовка – четыре дня в неделю. Только в среду и субботу не ездим на полигон-стрельбище. Ну, и в воскресенье, день отдыха, естественно. В выходной мы гуляем по Берлину, кое-кто из нас любит заглядывать в бордели, если позволяют финансы. Платят пока не много, если честно. Но мы еще возьмем все богатства мира!

После 7 ноября, когда этот жидовский ублюдок застрелил нашего секретаря посольства в Париже, началось, наконец, настоящее дело. Немецкий народ был справедливо возмущен! Эти евреи давно нарывались! Терпение фюрера было колоссальным, но и оно – небеспредельное!

В ночь на 8 ноября получили приказ из рейхстага, я наблюдал, как примчался посыльный с бумагой.

Такие конверты, что поступали сверху, я еще видел во время Олимпиады 36-го. Штурмфюрер вскрыл срочную почту, прочел несколько строк, и спустя десять минут наша рота стояла перед казармой в полной боевой выкладке.

И – понеслось!

С раннего утра громили жидовские лавки. Список был заготовлен заранее, еще месяца за три до нашей «Хрустальной ночи». Как они цеплялись за свои вещички! Жадности евреев поистине нет предела. Мой фатер всю жизнь горбатился на шахтах, но не нажил и десятой доли того, что я видел в этот прекрасный день. День, когда мы делали Историю! В одном месте старый пархатый жид буквально висел у меня на руках, отбирая увесистые батоны копченой колбасы. Мы выбрасывали их на улицу, там уже вовсю веселились голодные собаки. Когда жид оцарапал мне палец, вытащил парабеллум и врезал рукояткой по лысине. Отпал сразу. Потом меня осенило: в таких лавках мы вряд ли заработаем на шлюх Курфюрстендамм! И я сразу вспомнил соседа, ювелира Штейна!

Подчиненные потом меня благодарили – отлично поживились! Поменяли золотишко на рейхсмарки – теперь многим хватит погулять минимум до Нового года. У меня, правда, остался осадок. Из-за этой Сары Штейн и моего папаши. Нашел кого защищать, старый идиот! Сару, если честно, немного жаль было. Я признался себе в этом, истинный ариец должен быть чист перед собою. Ночью в казарме вспоминал её. Хотел, было по юношеской привычке поработать под одеялом кулачком, но вовремя остановил себя. Недостойны арийца такие мысли, как правильно заметил фюрер! Хорошо, что была как раз суббота, на следующий день ласкался с хорошенькой немкой в борделе возле станции Berlin Zoo. И всё же никак не могу отделаться от тайной мысли когда-нибудь узнать Сару как женщину. Как вспомню её груди… тогда… и гладкую кожу… Я был близок к цели! Мысленно я изнасиловал эту еврейку уже десятки раз. Как будто наяву вижу её запрокинутую голову, черные кудри, рассыпавшиеся по подушке, и чувствую сопротивляющуюся горячую плоть, бьющуюся подо мною, как рыба на крючке. Прочь, прочь эти мысли, не достойные арийца! Хорошо, что никто в роте не заметил моего состояния. Значит, я научился прекрасно владеть собой!

Папашу забрали в гестапо. Вместе с этим евреем, Исайей Штейном. Наш штурмфюрер сдал их дежурному, а там уж позаботятся о том, чтобы прочистить старым пердунам мозги. Они не понимают – их время уже прошло! А наше, новое, Великое – только наступает!

Пошли отличные новости. Еврейским детям запретили посещать государственные школы, а чуть позже молодых жидов и жидовок выгнали из университетов. Отлично, мой фюрер! Эти зубрилки занимали столько мест. Моего друга Карла Мюллера профессор жид специально провалил на экзамене по философии в Кельнский университет. А то бы сейчас учился там вместе с этой Сарой. Впрочем, её уже должны выгнать оттуда, эту гордячку. Тоже мне – знаток философии Канта! Все эти философии скоро будут навсегда похоронены на свалке истории. Вместе с их проповедниками!

28 ноября.

Новый замечательный приказ фюрера. И мужская работа для моего взвода. Идем уплотнять евреев. Больше десяти квадратных метров на человека – извольте освободить помещение! С кого начнем-с? Да с нашего дома, конечно! Я там знаю кровососов, что занимают огромные квартиры, а соседи немцы ютятся в узких комнатках. Будет много визга, соплей, слез. Жаловаться на жизнь они умеют как никакая другая нация. Сейчас построю взвод, поставлю задачи на сегодняшний день.

Некоторое сомнение в глазах отдельных мягкотелых рядовых. Вижу, как сморщился наш поэт. Вызывает он у меня подозрения, с каждым днем всё больше. Настроить на необходимую жестокость! Твердость, твердость и еще раз твердость! Только так! Иначе нам врагов не одолеть. Никакой жалости, никакой пощады! Когда они сосали кровь из нашего народа в конце двадцатых, им не было жалко немецких голодающих детей! Фюрер поднял всех на борьбу, и мы должны быть достойными его великих идей! Какое наслаждение видеть, как несколько десятков бравых солдат синхронно исполняют твои команды!

Раз! Нале-во! Шааа-гом марш!

И четкое, синхронное клацанье металлических набоек по булыжной мостовой. Прелестная музыка для настоящих мужчин! Раз-два! Раз-два! Раз-два! Левой! Левой! Взвоооо-од! Стой! Пришли. Грузовики подъехали, можно начинать.

Сука! Смотрит снова на меня в окно. Хочет разжалобить? Нет, я уже не тот Курт Вебер, что слюнявым юношей целовал ее губы. Никаких сантиментов! Командую, называю номера жидовских квартир. Топот сапог по лестнице подъезда. Первые жалобные крики.

Смотрит по-прежнему. Хочется вытащить парабеллум и выстрелить в знакомое окно. Она не понимает, что когда мужчины выполняют приказ, боевую задачу, они звереют.

Нет! Пока не хватает, видимо, мне железной выдержки истинного арийца! Услышал знакомый голос мамаши Штейнов. Похоже, кто-то из ребят решил завалить Сару на кровать, а Дора вмешалась. Мгновенное чувство ревности, укол совести – той неосязаемой субстанции, что наш фюрер как-то раз назвал химерой. Мы совестливы, а они? Никогда и ни при каких обстоятельствах! У евреев только одна совесть – личная выгода. И всё!!

Черт! Там, видимо, без трупов сегодня не обойдется. Карл Мюллер выскочил из дома как ошпаренный. Что с ним? Отошел за грузовик, как будто блюет. Убил? Подойду, спрошу.

Ах, вот оно в чем дело! Сара тащит мамашу, у той разбита голова, вся в крови. Меня не замечает. Какое-то странное чувство плещется внутри. Удовлетворение смешалось с жалостью? Или еще чем похуже? С просыпающейся химерой? К черту! Приказ фюрера, мы его обязаны выполнить! Пусть тащит свою мамашу хоть в госпиталь, хоть в синагогу или сразу в морг. Карл вышел из-за грузовика, физиономия скрюченная, как будто лимон съел. Поговорили, постепенно успокоился. Потом я случайно узнал, что Дора откинула копыта в госпитале. К черту жалость! Иначе мы не победим.

Мюллер не зря постарался. Штурмфюрер доложил куда следует, и через неделю родители Карла с его младшими сестрами переехали в наш дом. Такая хорошая квартира, как была у Штейнов – не должна пустовать. Немного сосет зависть – я бы сам с удовольствием занял эти комнаты. Для моей будущей семьи. Ладно, переживу…

А вот и Карл. Легок на помине. Лицо какое-то встревоженное. Что? Ушам своим не верю! Он говорит, что заметил, как та миниатюрная еврейка, что тащила свою мамашу, вошла в квартиру моих родителей? Мать открыла ей дверь и впустила? Она что – с ума сошла? Срочно проверить!

Курт Вебер спрыгнул со своей койки, быстро надел сапоги, мундир и спустя полчаса входил в родной подъезд. Постучал в дверь, три быстрых удара, пауза, еще удар костяшками о дерево. Как он привык со школьных лет. Пауза. За дверью – тишина. Курт вполголоса ругнулся и снова постучал. После ссоры с отцом ключи от квартиры он так и не взял.

Послышались тихие шаги. Мать. Лязг замка, дверь открылась, такое знакомое, но очень бледное лицо. Неужели Карл не ошибся?

– Гутен таг, мутти! Добрый день! – по привычке произнес Курт, шагая в прихожую.

– Здравствуй, сынок, – негромко произнесла Эмма.

– Ты одна? – спросил младший Вебер, и, не дожидаясь ответа, прошел в гостиную. Он знал, кого может там увидеть, но все же непроизвольно вздрогнул. Возле стола, опершись правой рукой на спинку стула, стояла Сара Штейн. Мозг мужчины мгновенно выдал автоматический импульс: «Она похорошела!»

Но вместо комплимента Курт, криво усмехнувшись, выдавил:

– О! Какие люди у нас в гостях! Мы их – из дома, а они снова сюда! Как правильно писал фюрер, назойливость – одна из характерный еврейских черт!

*Хауптбанхоф – центральный вокзал Берлина.

Концлагерь Эбензее, март 1945

Дмитрий Пельцер и Лев Каневич лежали в ревире вместе. Учитель из Харькова был еще слаб после происшествия в штольне, он чувствовал, что внутри организма произошло нечто пугающее, неприятное, страшное. Несколько раз в день он тянулся к полотенцу и сплевывал изо рта сгустки крови. Каневич брезгливо косился на соседа, отворачивался в такие минуты к стене. С ними в маленькой палате №21 находились еще двое, с соседнего барака. Одессит Лёня Рубинштейн и бывший председатель колхоза из Латвии Валдис Круминьш. Латыш разговаривал по-русски с сильным акцентом.

В коридоре гремели тарой баландеры. Еда в ревире в сравнении с общим пищеблоком была урезана в два раза. Но здесь было одно главное преимущество – вместо изматывающей организм работы в штольнях можно было целый день лежать на кровати. Запах лекарств вперемежку с какой-то отвратительной вонью пронизывал всё пространство лагерного лазарета. Каневич несколько раз в день открывал форточку, свежий воздух на небольшое время растворял эту вонь, но через полчаса её концентрация восстанавливалась.

– Привыкнешь… – негромко произнес Рубинштейн, наблюдая за Каневичем. – Человек ко всему привыкает.

– Если человек хочет быть свиньей, тогда да! – раздраженно бросил Лев. – Я лично не желаю!

Лёня обиженно поджал губы.

– Ладно тебе, король… – послышался голос Пельцера. – Со своими уж не собачься. Все мы здесь для немцев свиньи.

– Король? – удивленно переспросил Круминьш, приподнявшись с подушки. – Почему король?

– По кочану! – отрезал Каневич.

– В авторитете он, – коротко пояснил Пельцер.

– За какие заслуги? – хмыкнул латыш. – Прибыл в Эбензее с монаршеского трона?

– Заткнись… – глухо проговорил Каневич. – Не твоего ума дело.

– Ты полегче! – насмешливо возразил Круминьш. – А то, когда я рассержусь, меня трудно остановить.

«Король» смерил латыша презрительным взглядом и ничего не ответил.

В коридоре послышались шаги. Потом тихий стук в дверь.

– Кто? – удивленно спросил Рубинштейн. Обычно в ревире врачи дверь открывали без предупреждения.

– Лёва, ты здесь? – раздался вкрадчивый голос.

– Да. Заходи, Клейман, – ответил Каневич и встал с кровати.

Дверь отворилась, в палату скользнула маленькая фигура в полосатой робе. Большая голова смешно диссонировала с узкими плечами, длинным туловищем и короткими ножками. В руках мужчина держал сверток.

– Хорошо получилось. Уговорил этого чеха-врача, чтобы пустил к тебе, Лёва… – торопливо затараторил гость, разворачивая пакет. – Вот, выменял на черном рынке у одной «айнвазерки». Колечко ей понравилось с камушком.

«Айнвазерками» заключенные называли немок, в большинстве проституток, что кроме обслуживания мужского состава СС, еще наблюдали за работами.

– Ну, чем порадуешь на этот раз, Соломон? – Каневич довольно усмехнулся. – Показывай!

Пельцер, Круминьш и Рубинштейн одновременно сглотнули слюну, когда увидели на тумбочке «Короля» половину буханки белого хлеба, увесистый шматок настоящего сала и два брикета хорошего табака.

Лев прищурился, разглядывая богатство.

– Что хочешь, Соломоша? – он повернулся к Клейману.

Тот молитвенно сложил руки на груди.

– Ради бога, похлопочи за меня перед врачом! На пару недель сюда бы мне, в ревир. Отлежаться… Силы на исходе, не могу я камни таскать, охранники уже косятся, того и гляди пристрелят как собаку!

– Хорошо, поговорю, – Каневич отломил от брикета табак, накрошил в бумагу и, послюнявив ее край, свернул самокрутку. – Но не обещаю, что получится. Зажги!

Соломон торопливо чиркнул спичкой, «Король» глубоко затянулся, выпустил дым, откинулся назад на подушку и умиротворенно закрыл глаза. Он чувствовал, как четыре пары глаз жадно следят за его движениями, смотрят на шикарную еду, ожидая, когда обладатель этого богатства поделится с ними. Но Лев не спешил этого делать.

– Как там в бараке? Что про нас говорят? – поинтересовался Каневич после пятой затяжки.

– Да ничего особенного. Пару шавок вякнули, что вы сачкуете, отлыниваете от работы в ревире, и всё.

– Кто именно? – Лев открыл глаза, внимательно посмотрел на Клеймана.

– Да этот… как его? Негуляйполе. И мой земляк Лёня Перельман.

– Вот как? Ну, хорошо. Иди, Соломоша. В следующий раз табачку побольше постарайся выменять. Есть на что? А я с чехом сейчас же поговорю насчет тебя.

– Найдем! – довольный одессит выскользнул из палаты.

Тотчас после его ухода в конце коридора раздался дикий вопль. Кричали в какой-то палате, истошно, обреченно, по-звериному. Каневич поморщился и тоном, не терпящим возражений, приказал Пельцеру:

– Прикрой дверь посильнее! Черт! Умереть достойно не могут!

Харьковчанин подчинился. Круминьш и Рубинштейн переглянулись. Если бы эти молчаливые взгляды заговорили, то палата наполнилась бы словами ненависти.

Врач ревира концлагеря Эбензее чех Ярослав Степански не возражал. Он, было, хотел заикнуться о том, что в последние два дня недавно назначенный главный врач Йохан Баумейстер приказал ему сделать больным с десяток смертельных инъекций, но передумал. Из канистры в шприц набирался бензин, и когда больной догадывался, что за «лекарство» он получил, было уже поздно. Аппетитный кусман сала на белом куске хлеба в условиях концлагеря часто перевешивали любые принципы, не говоря уже о клятве Гиппократа. У всех была одна цель – выжить. Лишь в первые три бензиновые инъекции у чеха дрожали руки, и он никак не мог попасть в главную артерию возле локтевого сустава. Потом приноровился.

Но была еще одна просьба, что смущала чеха. Каневич попросил принести в палату шахматы. За это обещал повторить свой царский подарок через пару дней. Врачей-заключенных в концлагере едой не баловали – у них была та же пайка, что и у работающих в штольнях. А в кабинете бывшего главного врача Ярослав как-то видел деревянную доску в черно-белую клетку. Постоянное чувство голода преследовало чеха, до войны он обожал много и вкусно поесть в пражских кафешках, выпить вдоволь пива. В конце дня Ярослав Степански поймал себя на мысли, что ноги его, помимо воли, несут тело поближе к заветному кабинету. Несколько раз он видел, как Йохан Баумейстер выходил оттуда, не запирая дверь. Наконец, чех не выдержал. Когда немец в очередной раз быстрым шагом пронесся мимо него по коридору и направился из помещения ревира в сторону блока, где жили эсэсовцы, Ярослав скользнул в кабинет главврача. Есть! Там же лежат, сверху, на высоком деревянном шкафе. Чех вытянулся в струнку, достал доску, внутри громыхнули фигуры.

«Черт! Как бы кто не услышал… – Ярослав опасливо приоткрыл дверь, выглянул в коридор. Пусто. – Быстро, быстро – в палату №21! И принять сегодня вечером этого… как его? Мей… Мей… Соломона, в общем. Но какого-то больного надо перевести в другую палату. В ту самую, где вчера освободилось место после бензиновой инъекции».

Ярослав поежился. Ему надо выбирать – кто умрет завтра! Не хочется об этом думать, но выбирать придется. «Боже, до чего я дожил… Когда-то мечтал о мировой славе врача-хирурга, о своей клинике, штате сотрудников. И вот… приходится убивать самому, выбирать смертников. Иначе самого отправят в крематорий. Судьба…»

– Принес? Отлично! – улыбка удовлетворения разлилась по лицу Каневича. – Как только Соломоша прибудет в ревир, получишь то, что я обещал! Подождешь?

– Конечно, – согласился Степански и вышел в коридор.

Вечером он жадно поедал сало с белым хлебом, не обращая внимания на шум, возникший в палате №21. Там никто не хотел уступать свою койку прибывшему Клейману.

– Янис, мы тебя просим. Сам понимаешь, ты один латыш, а мы все – евреи, – убеждал Круминьша Каневич. – В другой палате тебе будет комфортнее!

– Не хочу я никуда уходить! – зло возражал латыш. – Почему ты все время здесь командуешь?

– Потому что так надо! – рассмеялся Лев. Потом помолчал и неожиданно предложил. – Давай тогда честно решим проблему.

– Как? – Круминьш приподнялся на кровати.

– Сыграем в шахматы. Ты со мной, например. Или с Соломошей. Кто выигрывает – остается. Проигравшему – кусок сала с хлебом и почетные проводы в другую палату. Я с чехом врачом уже договорился. Идет?

Круминьш внимательно посмотрел на «Короля». Не шутит.

– Ну что ж, давай, – согласился латыш. – С тобой буду играть!

– Соломоша, расставляй фигуры! – с азартом воскликнул Каневич, сворачивая очередную самокрутку. – Сейчас состоится партия века. Сборная СССР в моем лице против сборной буржуазной Латвии! Тумбочку на середину, между кроватями, туда доску поставим!

Спустя минуту импровизированное поле боя было готово. Рубинштейн снял с доски белую и черную пешки, спрятал за спиной, потом вытянул кулаки вперед.

– Эта! – Каневич хлопнул ладонью по правой руке Лени. Открытая ладонь – черная пешка.

– С детства любил черненькими! Ну-с, неуступчивый ты наш, твой ход!

Партия началась. Круминьш в начале задумывался чаще, играл неторопливо, аккуратно ставил фигуры и пешки в самый центр клеток. После десятого хода Каневич занервничал. Он понял, что латыш в шахматах – не новичок. Белые фигуры направлялись если не профессионалом, то крепким любителем, уж точно.

– Давай, тугодум, ходи поскорее! – «Король» подгонял Круминьша. – Надоело ждать!

– Сейчас. Ваша пословица «Поспешишь – людей насмешишь» в этой игре верна, как нигде, – ухмыльнулся Валдис. – Шах вам, Король королевич!

Каневич побагровел.

Он понял, что теперь проигрывает. В голове лихорадочно заметались мысли в попытках найти достойный вариант для спасения ситуации.

«Вот так… Тебе ловушечка, угоди, угоди в нее, позарься на моего коня, давай!»

Но Круминьш уверенно прошел мимо ядовитого соблазна.

– Шах и мат через два хода! – спокойно произнес латыш, передвигая ладью.

Каневич с яростью сбросил фигуры на пол.

– Черт! Ты наверняка занимался шахматами! Наверное, в своей Риге бегал в клуб? Давай реванш!

– Нет, – усмехнулся Круминьш. – Уговор дороже денег. Прошу на выход!

И он показал рукой на дверь. Лев побледнел, встал со стула.

– Ты, недобитый лесной латышский брат, вали отсюда! Мы, евреи, хотим быть вместе! Понял?

Он оглянулся на Клеймана, Рубинштейна и Пельцера, ища у них поддержки.

– Сам вали! – лицо латыша приобрело багровый оттенок. – Я таких командиров еще в сороковом посылал на три буквы!

– Что? Ты, быдло, не представляешь даже, с кем разговариваешь! Запомни, сволочь, как только нас освободит Красная Армия, в этот же день тебя поставят к стенке! Я тебе!

Лев замахнулся на Круминьша. Тот в ответ перехватил его руку и заломил за спину. Каневич взвыл, дернулся, пытаясь выбраться, однако противник держал крепко. В следующее мгновение латыш получил удар сзади. Соломон Клейман решил прийти на помощь своему покровителю. Круминьш покачнулся, задел бедром тумбочку, и она с грохотом упала на пол.

– Ах, вы… вы! – заскрипел зубами Валдис.

В это мгновение дверь палаты отворилась. На пороге стоял штурмфюрер Йохан Баумейстер. Белый халат поверх мундира, правая рука на расстегнутой кобуре. Сзади виднелось перепуганное лицо чеха Степански.

Заключенные вскочили с кроватей, замерли.

– О! Какая интересная здесь атмосфера! – улыбка на лице главного врача ревира не сулила ничего хорошего. – Мы играем в шахматы, украденные из моего кабинета. И даже подрались. Браво! Браво!

Кожаные перчатки эсэсовца с глухим хлюпаньем несколько раз сошлись между собою.

– Итак. Я буду краток. Кто украл комплект шахмат? – вкрадчиво начал Баумейстер. Потом рявкнул так, что Соломон Клейман испуганно вздрогнул. – Быстро сознались!! Кто?? Ты, жидовская морда?!! Почему находишься в этой палате?