Тайны темной стороны

Письма Катарины Грофф

– А потом вдруг повалил снег… Впрочем, наверное, нет, сначала снег пошел, а свет потух уже после. Просто, наверное, я заметила его, когда свет потух. Странный снег в сентябре, и не где-нибудь в Якутии, а у меня в деревне, в семидесяти километрах от Твери. Представляешь, я утром дверь не могла открыть, столько навалило. Признаться, тогда мне стало не по себе. Сам понимаешь, три дня, как не стало мамы, отец в жутком состоянии в сумасшедшем доме.

Собственно, когда пошел этот странный снег, я и поняла, что он умер, и мне стало и страшно и хорошо одновременно. Представляешь? Я плакала, носясь из угла в угол и одновременно неистово радуясь, что успела его простить. А когда пропало электричество, весь мир как будто сжался, или это просто мою избу вырвало из мира, и она словно повисла где-то в космосе одна-одинешенька.

Тишина, даже мысли куда-то подевались, и мозг, если честно, начало затапливать отчаяние. Я, правда, плакала и выла, как побитая брошенная собака, у которой осталась единственная подруга – Луна, да и ту пытаются отобрать бесцеремонные тучи. И тут в голове вспыхнула мысль: « Огарочки!» Конечно! У меня ведь осталось несколько в разных комнатах, да и в сенях тоже. Я нашла один, зажгла, и стало немного легче. Но это было минут десять, а потом огарочек утонул в лужице расплавленного парафина. И опять темнота, опять отчаяние. Я долго искала другой огарочек, потом третий и, в общем, так прошла вся ночь, пока изба не стала наполняться пепельным светом. Я, и все, что было в доме, все мы стали похожи на персонажей из какого-то черно-белого фильма, но все-таки стало легче, значительно легче. Именно тогда я попыталась открыть дверь и не смогла. Я плакала и молилась, опять плакала, двигая дверь плечом, пока не образовалась щель шириной в ладонь. Снегу было, наверное, по пояс и я пыталась хоть немного отбросать его палкой, а затем и рукой.

Часа через два я, наконец-то, выбралась и пошла на стареньких лыжах (Бог знает, как они сохранились еще с моего детства) вдоль столбов, чтобы отыскать оборванные провода. Нужно ли говорить, что отрезан был практически один мой дом, провода валялись перекушенные словно бы чем-то острым. Да и снегу, мне кажется, было больше всего именно возле моей двери…

Ну, это уже в прошлом, я, наверное, утомила тебя своими переживаниями, да и не это главное. Когда ты приехал, мы много говорили о выборе, о том, что по сути дела не существует разнообразия людских проблем, потому как корнем является лишь одна из них – это проблема Выбора. Да, это было самое трудное, но ты знаешь, когда я его сделала, мне стало еще труднее. Весь мир взорвался, а может это и не мир, а кто-то еще, для кого я представляю интерес именно в раздавленном состоянии, может, это он в меня вцепился? Во всяком случае, у меня были друзья, и у меня было дерево, которое помогало мне сбросить накопленную дрянь.

В тот день, когда я простила отца, я пришла к моему дереву и увидела такое, от чего просто упала на колени и долго плакала, обхватив серый пахучий ствол руками. Представляешь, кто-то содрал с моей любимой подруги кору! Я даже не знаю, как он это сделал, ибо кора была содрана от самой верхушки и до основания. Слава Богу, не вся, примерно треть или четверть, и возможно, мне удастся ее подлечить. Но тогда!.. Господи, кому это понадобилось? Знаешь, моя пихта плакала от боли, и даже пес почувствовал это, он сидел и поскуливал рядом с ней.

** ** ** **

Я отложил письмо и задумался. Я вспомнил нашу первую встречу, которая была странной, как и всякая подобная встреча, замешанная на мистике отношений. Я не хотел ни с кем общаться, я просто валился с ног, поскольку в этом городе читал по три пары к ряду, однако, ей почему-то не смог отказать: в последний момент язык заклинило, и я вместо отказа ответил: «Ладно, приходите».

Помню, мы сидели на кухне, в которой не было ни одного окна, и дым ее сигареты постепенно наполнял все огромное пространство под потолком, понемногу, нехотя протискиваясь в отдушину. После долгой беседы, я стал понимать, что начинаю выигрывать, и это был первый случай, когда я не очень-то этому радовался. Предстояла большая битва, ибо ЭТО вцепилось в нее основательно и так просто оно еще никого не отпускало.

– У тебя все получится,– сказал я,– только будь настороже, как говорится, и не изменяй себе…Что-то в этот момент щелкнуло во мне и я добавил, – Катарина…

Она посмотрела через дым как-то несобранно и спросила:

– Откуда ты знаешь, что я родилась в день святой Катарины?

Я этого не знал. Я опять «вспомнил» Висмар25. Я его и раньше почему-то вспоминал, но все как-то мельком, вне контекста, как теперь говорят. С тех пор прошло больше трех веков, а она почти такая же… Только, конечно, не так сильна, как была тогда. Как трудно было ее одолеть, и как легко она могла уничтожить целую деревню, отвоевывая для себя лес и гору…

Она ушла от меня на подъеме, она поверила, что сможет подняться и все стерпеть, что сможет простить тех, кто целенаправленно и хладнокровно уничтожал, втаптывал, размазывал… Тогда она поверила в себя и, видимо, стала опасной для другого, назовем его условно – темного мира, который вцепился в нее не на шутку, пустив когти под самое сердце.

Ее «предупредили». Когда она возвращалась домой, ее попросту избили, бросили на морозе, отобрав сумочку и опустошив карманы. Я затаил дыхание. Вот сейчас она сломается и скажет: «Где же был твой Бог?» Однако этого не произошло, она встала, молча, вытерла слезы и двинулась дальше. У нее получалось, она шла медленно и упрямо. Мне было интересно, я помнил ее и точно знал, зачем мы встретились. Чего я боялся в тот период больше всего? Да почему именно в тот период? Вообще чаще всего, я внутренне опасаюсь одного и того же. Я долго не мог толком объяснить чего именно, и вот как-то судьба меня столкнула совсем с другой женщиной.

В какой-то момент, обессилев, я сел и закрыл лицо руками, а та другая стояла надо мной и говорила:

– Я расскажу тебе притчу, только ты не обижайся, ладно? Один человек точно знал что хорошо, а что плохо. Он ходил и устраивал всем их дела, и вот однажды он проходил мимо болота и увидел, что кто-то там хлюпает. Жалость взяла того человека. И тогда он проложил к тонущему гать. Затем стал вытягивать его к берегу. В конце концов, он истратил все свои силы и выпачкал всю одежду так, что она уже была ни на что не пригодна, а когда он все же выволок это существо на сухое место, он возликовал над своей победой. А существо, как ты думаешь, что сказало?

– Не знаю, – если честно мне вообще не был интересен тот ответ, или быть может, я его просто знал.

Существо сказало:

– Зачем ты меня вытащил? Ведь я там живу. Смешно, да?

– По-моему, не очень, – ответил я тогда, поскольку убил на подобное «болото» больше, чем полгода.

С тех пор я стал обходить «болота» стороной. Я понял, что как в природе, так и среди людей, болота – это особый мир, в который лучше не лезть. По крайней мере мне. Я немного побаивался «болота» и в этот раз, я почему-то был все время уверен, что она сломается, что остановится на полпути, и тогда все, что я смогу сделать – это лишь собрать кучку пепла, который останется кому-то на память или же – в назидание. Однако она не только не сломалась, но смогла преодолеть тяжелейшее испытание, о котором написала, совершенно ничего не подозревая, некоторое время спустя:

– …Вот прошло уже некоторое время с тех пор, когда я пошла вперед, ведомая силой Мира и твоими советами. Я по-прежнему слепа и мне очень требуется твоя поддержка, оттого и пишу тебе сейчас. Собственно, в этот раз мне нужен не столько совет, сколько оценка того, что я сделала.

У меня есть Оля. Замечательное существо, совсем тинэйджер, с удивительно тонкой живой душой. С детства летает во снах, хотя и наяву с ней происходит тоже немало странного. То вдруг люстра начинает со свистом вращаться, то кто-то по ночам стаскивает одеяло, или, например, мама, которая мирно спит за стеной, вдруг входит в комнату и, напевая что-то под нос, начинает подметать. Оля ко всему этому привыкла и уже не обращает внимание. С родителями отношений нет, они ее не понимают, они устали от ее экзальтированности и им проще предположить, что ребенок не совсем здоров. Несмотря на это, она запросто «забирает» их болезни, а потом болеет сама. Родители же не видят этого, или не хотят, и все течет своим чередом. Как ты думаешь, нормально ли это? Мне почему-то кажется, что нет.

Раньше она говорила о том, что чувствует Бога в своей жизни, ей нужна была молитва, а теперь, я даже не знаю что ей нужно. Как-то она заявила мне, что не нуждается ни в какой религии, ни в Боге, что все, что ей интересно находится в ней самой, однако, тогда я усмотрела в этих словах всего лишь гордыню. С тех пор я перестала относиться к моей подруге как к маленькой девочке, которой все хочется простить. Теперь я увидела в ней человека, который делает выбор “не туда”.

Кстати, с тех пор у нее появилась одна особенность – она не может войти в церковь, ей там становится плохо.

И вот недавно Оля пришла и сказала, что у нее обнаружили опухоль груди. Я знала, что этим закончится, поскольку она недавно «забрала» опухоль у матери и вот теперь такое. Именно в этот день я поняла, что Оля – это и моя борьба. Я сказала, что нельзя опускать руки, что всего можно избежать, чтобы она наплевала на запреты ходить в церковь, которые получает во снах непонятно от кого, вроде как от инопланетян, мол, «хуже будет». Сказала, что надо самому себе сделать «хуже» – обливаться, голодать, проводить немалое время в молитве и духовном размышлении, следует, наконец, принять крещение.

Голодать она согласилась сколько угодно, а от церкви и крещения отказалась наотрез. Все время пыталась затеять дискуссию о недоказанности существования Христа, о существе Бога и тому подобное. Мне тогда стало с ней очень трудно. То, что было раньше ясно и понятно, теперь под действием ее вопросов становилось не совсем очевидным. Однако я всегда в этих случаях вспоминаю, как было и как есть, я имею в виду свою судьбу и теперь меня сбить с толку не так-то просто. Тем не менее, мне часто кажется, что я много на себя беру, сама не голодала и дня, даже курить не бросила, а ей предложила сразу неделю. Так ли это, и вообще, могу ли я проповедовать?

Знаешь, а нас все же не пустили к крещению. В тот день, что мы наметили, у нас у обоих возникли естественные причины, которые не позволяют входить в церковь. А затем вдруг приехал Олин муж и увез ее в другой город. Могла ли я сделать еще что-то и все ли я делала правильно?

Это письмо было кардинальным. Оно содержало всю информацию, которую, порой приходится собирать годами, путем тщательных наблюдений и экспериментов. Во- первых, я окончательно понял, что Катарина – настоящий воин, который выиграл сражение, и этот факт развязывал мне руки, и теперь многое, что обычно под запретом, можно использовать по своему усмотрению. Во-вторых, я понял, что темный мир уже присылал к ней своего посланника, а значит, партия подошла если и не к своему логическому концу, то уж точно – к середине.

Именно после этого письма, мне была дана идея, благодаря которой я смог, наконец, как-то повлиять на завязанный вокруг Катарины узел судьбы. Это была заслуженная награда…

Я как раз сидел и размышлял о том, что первая часть схватки выиграна, и что пока неизвестно, как будет выглядеть вторая часть, которая, скорее всего, станет последней. Я сидел в который раз над натальной картой Катарины и вдруг «вспомнил» костер. Он был только сложен и еще не горел. Это был костер, на котором должна была гореть она. Я стоял рядом со своим другом почти посреди площади, и у меня не было ощущения победы. У меня, пожалуй, вообще не было никаких ощущений. Я стоял, переступая босыми ногами на холодной брусчатке, поеживаясь от хищного рева толпы, жаждущей зрелища и от силы, исходящей от моего недавнего врага. Даже у столба Катарина продолжала сражаться. Я хорошо помню, как подошел палач с факелом, и как огонь внезапно потух под взглядом этой женщины. Толпа замерла, а палач, упав на четвереньки, стал отползать куда-то за тюки с хворостом. Тогда вышел священник и, подняв крест, предложил ей покаяться. Она рассмеялась в ответ, обнажив выбитые окровавленные зубы, и закричала:

– Это тебе-то, толстый мешок я должна каяться? Посмотрим лучше, как ты укреплен своей верой,– и она, слегка приоткрыв рот, посмотрела на него немного рассеянным взглядом. Их связала мягкая, но очень прочная светящаяся нить и священник упал, согнувшись пополам.

«Ведьма!» – закричала толпа. – « Сжечь ведьму!» И в Катарину полетели камни, но, по-моему, ни один из них не достиг цели. А потом из толпы, похоже, откуда-то слева, вылетела арбалетная стрела…

Я как будто очнулся. Ведь если бы не эта стрела, Катарина бы отдала все долги еще тогда, приняв неимоверные муки костра, а теперь костер, фигурально выражаясь, «перешел» в эту жизнь и тлеет, казалось бы вечно. Что же делать мне сегодня? Бегать с «ведрами» и «заливать огонь водой» то там то – тут? Бессмысленно. Пока я бегу за очередным «ведром», «огонь» разгорается с прежней силой. Тогда, может быть, раздувать огонь, невзирая на ее боль? Чтобы ее вообще скрутило, чтобы год или два превратились для нее в беспросветную пытку, с тем, чтобы после все ушло и, может быть, забылось? Очень рискованно. Это и не всякому мужчине под силу.

Но есть еще одно. Если вернуться назад и каким-то образом повлиять на тот арбалетный выстрел, если стрела пролетит мимо или вообще не вылетит, то Катарина примет мучения костра и тогда, может быть…

Я сел за стол.

– Привет, это опять я,– так началось мое письмо,– И я по-прежнему стыжусь своего эпистолярного стиля, который не идет ни в какое сравнение с твоим. Дорогая Катарина, я вспомнил все и теперь мне немного страшно и нелепо спрашивать то, о чем я все же спросить обязан. Это необходимо. Соберись с силами, собери все то, что бурлило в тебе раньше и постарайся понять. Ты спрашивала меня о магии, и в твоих словах я чувствовал некое осуждение. Я чувствовал даже какую-то убежденность, с твоей стороны, в безусловной греховности того, чем я занимаюсь. Что ж, возможно, но кому судить? Я знаю лишь то, что в мире ничего не исчезает бесследно и ничего не дается просто так. Любой поступок, любое действие рождает энергию, которая затем будет материализована. Как любая жидкость выпавшая в организме не по месту: гной, кровь или слизь – неизбежно превратится в соединительную ткань, иногда даже во вред всему телу.

Так и в Макрокосме: пусть не сразу, пусть через какое-то время, но зло обязательно воплотится где-нибудь в виде кучи мусора, а тотальное зло, рождаемое целыми народами – в развалины городов и пепел рукописей. Добро воплощается в садах, порядке, красоте парков и улыбках людей. Я также знаю, что закон воздаяния, о котором я только что вскользь упомянул, не может быть сильнее любви, поскольку Бог – это и есть любовь. Подумай как-нибудь об этом. Теперь я скажу главное. И потому я перехожу на новый абзац.

Я хочу изменить твое прошлое, и мне для этого нужно твое согласие. Это очень серьезно, хотя, наверное, и нелепо просить тебя вернуться назад в шестнадцатый век и принять там нечеловеческие мучения костра инквизиции. Тем не менее, это не формальность, я действительно хочу, чтобы ты осознала то, что я тебе сказал. Ты тогда и вправду сотворила очень много зла. Твой процесс не был, строго говоря «охотой на ведьм», поскольку было множество вполне надежных свидетельств того зла, что ты сотворила.

Спустя некоторое время я получил ответ и с тем удалился в пустыню,

которая простиралась от моего дома и до самой реки в северо-восточной части города. Это была настоящая, хотя и маленькая пустыня, в которой можно было сосредоточиться и уйти от любопытных глаз. Предстояло всенощное бдение.

Солнце зашло за горизонт и появилась первая звезда. Я сел на песок, лицом на север и стал ждать. Ветер стих, но ничего особенного не происходило. Я установил внутреннее молчание, и мир понемногу «засветился», но все же желаемого погружения не наступало. Время шло, и скоро мир черным колесом перекатился за полночь. Внезапно тело пронзила боль, которая неизвестно откуда начиналась и где заканчивалась. Она была острая, как скальпель, пронзивший нерв. Она мгновенно залила глаза фиолетовым маревом, и я тщетно пытался понять, что же все-таки происходит. Впрочем, через несколько мгновений стало ясно, что боль исходит из ноги. Более всего это походило на то, что в подошву вцепилось какое-то насекомое. Подскочив, я отчаянно пытался стряхнуть злого пришельца, но им оказался обыкновенный комар…

Через несколько минут боль перестала быть такой острой, но все же и не проходила. Ко всему еще у меня появилось странное ощущение чего-то знакомого, чего-то, что уже было и что необходимо вспомнить, однако, никаких аналогий на ум не приходило. Боль! Знакомая боль! А потом произошло нечто такое, что можно сравнить лишь с попаданием в горную реку или водопад, когда обилие потоков постоянно сбивает с толку и всякое твое движение скорее уменьшает плавучесть, нежели наоборот. Первым делом вспомнились мои похождения на Лысой Горе, задолго до всех событий с Катариной. Я там был с одной очень молодой и чрезвычайно сильной ведьмой, по-другому, я бы никак не смог ее назвать. Я ей понадобился для того, чтобы помочь «вскрыть» найденное ею место силы.

– Без тебя мне не пройти. Для входа и выхода из этой дыры нужно мужское и женское начала. За это я покажу тебе как входить в прошлое. Хочешь?– предложила она.

Понятно, что я согласился. Мы пришли к месту почти в полночь. Это была большая круглая поляна, окруженная черным лесом. Мы стали в центре, и Веда – так она велела себя называть – прочла какие-то заговоры, обращенные к духам леса. Она была голая, я это знал, и покрыта лишь каким-то свободным балахоном вроде ночной рубашки. Собственно, я тоже. Мне было трудно сосредоточиться, если честно… После, взявшись за руки, мы пошли, двигаясь мелкими шагами как бы по спирали. Отойдя от центра примерно метров десять, мы стали двигаться по кругу.

– Закрой глаза и замолчи внутри. Я повиновался и тотчас ощутил, будто погружаюсь в землю, точнее, что я как бы опускаюсь вниз под землю по винтовой лестнице в какой-то вертикальный ствол. Так я опускался довольно долго, а затем

она велела открыть глаза. Я опять же подчинился и поразился тому, что видел все как днем, или, скорее – в сумерки, будучи абсолютно уверен, что сейчас глубокая ночь.

– Теперь пойдем медленнее,– скомандовала она, и я стал понемногу

переставлять отяжелевшие ноги. Казалось, что в тот момент, когда мы двинулись прямо, на меня кто-то надел кандалы с пудовыми гирями. И вот тогда-то меня и пронзила та самая страшная боль – я наступил на гвоздь той же самой ногой и тем же самым местом.

– Тебя не пускают в прошлое,– сказала она, и ночное зрение тотчас исчезло и все опять погрузилось в привычный мрак.– Извини. И не расстраивайся, мы вскрыли место, и это главное. В прошлое ты еще войдешь, но только всякий раз, когда ты будешь туда идти, тебе придется сталкиваться с этой самой болью. Воспринимай это, как цену, что следует заплатить духам и как требование быть внимательным и безупречным.

Нога болела по-прежнему, и я, сев на прохладный песок, закрыл глаза, делая глубокие выдохи и вдохи. Легкое дуновение коснулось лица, но это был не ветер, а скорее, паутинка, прилетевшая с легким ветром бог весть откуда. Открыв глаза, я увидел все, как днем, а в следующее мгновение, немало поразившись, понял, что вокруг меня уже совсем не та ночь, в которой я закрыл глаза, а нечто совсем иное. Было ощущение, будто меня запихнули в банку, и без того весьма плотно набитую какими-то бумажками, тряпками и прочими мягкими, но, тем не менее сдавливающими предметами. Затем ощущение сдавленности стало уходить и появилось что-то вроде восхищения или же экзальтации. Город исчез, да и пустыня изменилась до неузнаваемости. Река отошла значительно дальше на север, домов не было и в помине и лишь вдалеке виднелись неясные дрожащие огоньки.

– Вот ведь незадача! Вместо Висмара я попал на то же самое место, и совершенно неизвестно – в какое время.

«… Тебе не позавидуешь, ибо как можно завидовать человеку, у которого поводырем является боль?»– хохотнула тогда моя подруга на Лысой горе.

И только теперь я воспринял этот неприятный смешок как ценнейший совет, данный мне далеко за полночь в том нашем странном путешествии.

Боль… Я сел и уколол ногу булавкой в том самом месте, где только-только сидел комар. Боль разлилась мгновенно и залила все сознание. Я держал изо всех сил перед глазами письмо Катарины, продираясь сквозь боль и пытаясь не упустить из виду и восприятия то, что было добыто с таким трудом. Затем что-то толкнуло меня, я взял и пошел, ковыляя по песку, и волоча ноющую от боли ногу. Внезапно боль стала такой сильной, что я не заметил, когда именно исчез из-под ног песок…

Я уже переставлял ноги по булыжной мостовой, и боли уже не было. Вокруг было много людей, и никто меня не замечал.

А вот и помост. Вокруг дрова и какие-то люди снуют туда-сюда. Суета. Вот и она, привязанная к столбу. Успеть бы… Где же человек с арбалетом? Вот подошел палач, осталось совсем немного… Господи, успеть бы… Но как? Я ведь лишен способности физического воздействия, я не могу выбить у него из рук арбалет. Слева от площади стояли несколько лошадей, запряженные в большие телеги. На одной из них была привезена Катарина, на других – дрова, столб и все остальное. Лошади! Вот, кто мне нужен. Ведь они, как никто должны меня чувствовать!

Я подошел поближе. Животные забеспокоились, стали похрапывать,

мотая головами. Остается десять шагов, восемь, семь, пять… Лошади заметались, и неистовое ржание заполнило площадь, одна гнедая кобыла взвилась на дыбы. Собаки гавкали уже давно, а теперь они просто захлебывались лаем.

– Ведьма, ведьма,– закричала толпа. Я оглянулся и увидел, как согнулся пополам палач… Оставались секунды, и я, метнувшись к лошадям, замахал на них руками. Они рванулись с места и побежали на площадь. Толпа, разом выдохнув, подалась назад.

Я обернулся и увидел ее глаза полные удивления. Еще мгновение и огонь, набрав силу, коснулся ее платья…

***

Я давно не писал ей, поскольку битва была окончена и необходимость во мне отпала, но совсем недавно я получил последнее письмо:

– В этот раз я скажу немного. Только самое важное. Странно и неловко чувствовать себя спасенной. По всей предыдущей жизни я не привыкла просить и принимать помощь. У меня же перед тобой долг великий и небывалая ответственность: теперь такое ощущение, что все, что делаю, делаю и для тебя тоже и как бы с тобой. Очень страшно «заехать не туда». По инерции живу еще по принципу: «Человек, в сущности, тотально одинок, и это неустранимо»

Не знаю, как рассказать, но раньше я считала тебя своим учителем, а теперь поняла, что нет никаких учителей, а лишь, в лучшем случае, если повезет – хорошие добрые советчики, которые встречаются то в придорожном трактире, а то и в ночлежке, в которую тебя занесла пурга. И ты слушаешь их советы, но почти всегда это получается в полусне, поскольку, ты слишком устал и радуешься, что теперь можно просто прикрыть глаза, без малейшего риска замерзнуть. Но порой бывает так, и именно так произошло со мной, что очнувшись уже утром, когда пурга стихла, ты не находишь рядом того ночного человека, который заботливо оттер шерстяным шарфом твои окоченевшие ноги и согрел для тебя чашку вина.

До тебя медленно доходит, что после того, он еще что-то советовал насчет дальнейшего пути, что-то необыкновенно важное. Что-то без чего дальше и двигаться-то невозможно… И тогда ты с горечью понимаешь, что закрыв глаза и заснув, ты потерял неизмеримо больше, чем если бы заснул там, на морозе, по ту сторону двери.

Рассеяние

Благостно небесное насилье,

Руль миров держащее в руке!

Эсхил.

      Говорить об опасности сегодня уже, пожалуй, бессмысленно. Это – правда, ибо, в противном случае, я бы не стал рассказывать о событиях, о которых пойдет речь ниже. Все это было странно и, чего греха таить – страшно, но главное – совершенно непонятно – что именно нужно делать? А предсказание или даже пророчество беды без идеи, как ее преодолеть – дело бесполезное, если даже не праздное. В общем, теперь – это уже просто воспоминания, худо-бедно изложенные, всего лишь воспоминания, которые, я вполне допускаю, интересны и дороги только мне.

***

Это был, наверное, один из самых спокойных периодов в моей жизни. Все вокруг было как нельзя лучше, и говорить именно тогда о каком-то катаклизме было бы в высшей степени нелепо. И тем не менее…

Первое видение случилось на одной из центральных улиц города, имевшей длинное название, ассоциируемое с фанфарами и победными шествиями. Я возвращался с какой-то встречи, когда со мной вдруг произошло нечто странное, что несколько позже, уже имея опыт, я назвал «включением».