Навия. Западня

Елена Булганова

Западня

© ООО «РОСМЭН», 2020

© Елена Булганова, текст, 2020

Глава первая

Старые сказки

Сегодня никто уже не вспомнит имя народа, жившего в этой местности много веков назад. Мужчины его никогда не касались оружия, не марали руки кровью врагов, не охотились на дикого зверя. Да в этом и не было никакой нужды благодаря особым дарам, что прославили этот народ среди окрестных племен. Когда рождался мальчик, все знали, что вместе с ним в мир пришел еще один дивный голос, неповторимый, как тайнопись древесного листка, не только ублажающий слух, но, врачующий тела и души. С полутора лет мальчики начинали обучение у опытных наставников, и у них больше не оставалось времени на игры с самодельными луками или деревянными кинжалами.

Девушки этого народа певческого дара не наследовали, но им дано было другое: способность видеть то, что недоступно зрению обычных людей. Глядя каждый вечер на закатное небо, на кромке умирающего света и наступающей тьмы они прозревали приметы будущего и могли почти точно сказать, не грозит ли их землям засуха или вражеское нашествие, много ли выпадет снега зимой и хорош ли будет по весне урожай во всем крае. Могли, лишь глянув на человека, определить, зреет ли в его теле коварная болячка или беда подбирается к нему снаружи. И пусть иногда их предсказания были туманны, зато всегда хватало, о чем посудачить у колодца или за рукоделием.

И конечно же в любое время года сотни паломников пешком, на конях или по морю устремлялись в пределы не слишком плодородной и довольно унылой земли между непроходимым лесом и безжизненной равниной, почти всегда укрытой снегами. Кто-то по приказу правителя своей страны спешил разузнать, каких бед стоит опасаться. Другие искали исцеления себе и своим близким. Всех принимали, как дорогих гостей, в городе Кречете, единственном большом городе в землях того народа.

Кречет мигом развеивал мрачное впечатление от окружающего пейзажа. Дома в нем были из белого мрамора и золотистого местного известняка, с покатыми крышами и круглыми оконцами. Любой странник находил здесь приют, обильный стол, мягкую постель. А когда сумерки опускались на город, пришлый народ собирался на главной площади, чтобы ночь напролет слушать при свете факелов удивительное пение, сотканное, словно роскошный ковер, из сотен голосов. Люди внимали пению, не зная, на земле они еще или на небе, и чувствовали, как покидает тело коварная болезнь, возвращаются силы, молодые желания, жажда жизни. В полудреме наблюдали, как звезды заполоняют небо, а поджаристая краюшка солнца все торчит из-за леса, не желая уходить, не дослушав любимую песню, как мерно дышат крыши домов, на которых тысячи птиц сидят молча, тесно прижавшись друг к дружке. И как медленно поднимают головы деревянные идолы на каменных столбах, вспыхивают веселым пламенем их пустые глазницы…

Но над мирным костерком добра всегда собирается едкий дым грядущих бед. Однажды плачущие девушки прибежали к старейшинам с дурной вестью: из-за холодного рыжего моря несется к ним на черных ладьях многочисленный и грозный враг. Слухи о воинственном заморском народе и его беспощадных набегах доходили сюда и прежде, но все сходились во мнении, что их скудный край ничем не может привлечь захватчиков. Однако теперь провидицы ясно увидели другое: не сокровища или богатые посевы манили сюда врага, а юноши с дивными голосами и сами девы с их необычным даром.

Старейшины, как могли, успокоили народ: конечно же соседи, с которыми они столько лет жили в мире и взаимной выгоде, согласятся защитить их, как уже случалось и прежде. Они поспешили оповестить тех о грядущей беде – напрасно. На этот раз соседние народы пришли в ужас и негодование: они понимали, что страшный враг по пути в Кречет неминуемо прокатится кровавым колесом и по их землям.

Тогда родился коварный план: истребить народ, не державший в руках оружия, а затем отправить на берег моря к месту прибытия кораблей гонцов с богатыми дарами и изрядным количеством пленников, а также и с известием, что эти юноши и девушки – последние, кто уцелел. Только действовать нужно было стремительно, пока новый закат не выдал задуманного предательства. Город был атакован средь бела дня, а когда взошла луна, то была она красна, как залитые кровью улицы навеки обезлюдевшего Кречета.

Только немногим уцелевшим удалось вырваться из города и на верных конях покинуть свои земли. Другие соседи оказались не столь жестокосердны, и хоть не посмели приютить беглецов, но все же снабдили их зерном, вяленым мясом, углем и живностью, которой можно было питаться в пути. Уходя от возможной погони, они забирались все дальше на север и скоро оказались в необитаемых землях, в снежной пустыне.

Ехали и ехали в неизвестность много дней и недель. Скот почти весь пал или был съеден, оставалось лишь несколько мешков с зерном, немного угля и с десяток вязанок дров. Едва живые, со сбитыми копытами, кони еле переставляли ноги, каждый нес на себе двоих, а то и троих обмороженных, ослепших от снежной белизны людей.

Но вот однажды ближе к вечеру что-то вокруг изменилось: изгнанники вдруг увидели впереди торчащие из снега гладкие белые камни, похожие на яйца гигантской птицы, один другого больше, всего пять штук. Камни выглядели еще более безжизненными, чем снежная пустыня, и все же единственный оставшийся в живых старейшина Владдух, возглавивший остатки своего народа, при виде них преисполнился надеждой и тут же объявил привал.

Причиной тому была древняя легенда, которую он много раз слышал в детстве от своей прабабки. Она была родом из других мест – браки с чужестранцами хоть редко, но случались – и потому знала истории, которые в их народе не слыхивал больше никто. Легенда гласила про удивительную страну, вход в которую лежит где-то среди мертвой белой пустоши, на поляне, прозванной Кукушкиным Гнездом, там, где торчат из снега пять круглых камней один другого больше. Якобы в той стране нет места болезням, тяжкому труду и даже самой смерти, вот только попасть в нее трудно, почти невозможно, даже отыскав поляну. Многие люди в разные времена отправлялись на поиски…

«И попадали в нее?» – спрашивал в нетерпении будущий старейшина, тогда пятилетний любопытный мальчишка.

Старуха с загадочной улыбкой покачивала головой:

«Да кто ж знает. Если кто и попал, то рассказать об этом уже не мог, – из той страны, ясное дело, не было желающих вернуться назад. А те, кто после долгих поисков едва приползали домой ослепшие, обмороженные, полуживые, рассказывали лишь, что видели пять валунов, бродили среди них, но входа в удивительную страну так и не отыскали. А когда раскапывали в надежде и отчаянии основания камней, то находили там останки своих предшественников, давно уже обглоданные хищниками».

«Значит, никакой страны не существует?»

«Да отчего же, ладушко мой? Древние сказания никогда не врут. Только еще говорится в легенде, что войти туда может лишь тот, кто никогда не убивал других людей, ни он сам, ни его отец или дед. А в нашем мире много ли таких наберется? Вот и пропадали люди понапрасну».

Мальчик вырос и давно позабыл прабабкину сказку, тем более что сам он был счастлив на своей земле и никогда не помышлял искать другую судьбу. Но сейчас это был единственный шанс на спасение для тех, кто еще оставался жив. Владдух думал о том, что его народ достоин войти в удивительный мир, ведь они даже на зверей не охотились, все нужное получая в обмен на свои дары. Но все же не стоило давать напрасную надежду и без того измученным людям, потому старейшина распорядился готовиться к ночевке и велел всем мужчинам и юношам, которые еще могли держаться на ногах, собраться на исходе ночи возле его палатки.

Пришли почти все. Некоторые едва волочили распухшие ноги, другие двигались на ощупь, но всеми силами пытались скрыть свою немощь. С болью в душе глянул на них старейшина и спросил, кто готов отправиться на разведку и осмотреть каждый из камней, – вдруг да удастся отыскать прибежище в подземной пещере или хоть что-то для пропитания. Поскольку вызвались все, Владдух самолично отобрал пятерых, которых пока не коснулись снежная болезнь и обморожение, а главное, тех, у кого в глазах еще жила надежда на спасение.

Среди избранных был и сын старейшины, юный Орлик, единственный, кому Владдух этой ночью передал древнее сказание. Все пятеро отправились в путь, обвязавшись веревкой, поскольку начиналась снежная буря и рассвет потонул в снежном мареве. Проснувшимся людям Влад-дух приказал разложить в центре поляны большой костер и поддерживать его до последнего полена, чтобы он был виден издалека.

Ближе к полудню вернулся один из юношей с отмороженным носом и пальцами. Он сообщил, что у самого большого валуна они ничего не нашли, хотя раскидали весь снег вокруг него. Затем один за другим прибрели еще двое, оба с безрадостными известиями. Четвертого в лагерь принесли на руках те, кто остались и ждали вестей. Они чудом заметили юношу, лежащего в полусотне шагов от костра. Он рассказал, что Орлик велел ему возвращаться, а сам отправился дальше, к самому маленькому из камней, стоящему на отшибе дальше всех от лагеря.

Пала на землю ночь, но костер еще пылал, и старейшина, стоя по колено в снегу, до боли в глазах вглядывался в меркнущую пустоту. Рядом с ним дрожала на ветру хрупкая девушка с белой от инея косой – невеста Орлика. На закате женщины изучали небесный узор и прибежали, до смерти испуганные, с донесением, что на них идет небывалая стужа. Владдух успокоил их как мог и велел разойтись по палаткам. Он и сам чувствовал, как на смену мучителю-холоду надвигается безжалостный убийца-мороз.

Вдруг в слабеющем свете костра старейшина заметил, что кто-то ползет в его сторону. Он бросился вперед, подхватил на руки своего сына, отнес в шатер и отогревал дыханием его руки и лицо, пока тот не смог говорить.

– Отец, – с трудом произнес юноша, тщетно стараясь приподняться на локтях, – если бы я смел давать тебе советы, то сказал бы вот что: собери народ и объяви им добрую весть. Скажи, что спасение близко и на рассвете все наши горести останутся позади. Пусть разожгут костры из всего, что горит, чтобы нам пережить морозную ночь, зарежут оставшийся скот, истолкут зерно и испекут хлебы. Растопят снег и смешают его с остатками вина. И пусть ничего не оставляют на утро, а щедро и радостно отпразднуют конец пути.

Ликованием блеснули глаза старейшины, он уже бросился к выходу, чтобы принести своим людям счастливое известие, но помедлил и оглянулся на сына. Долгая жизнь научила его осторожности.

– Сын мой, ты уверен, что мы можем позволить себе подобное расточительство? Вдруг и там, куда приведет нас эта поляна, на первых порах потребуются еда и питье? Да и часть топлива хорошо бы приберечь, чтобы утром согреться перед остатком пути.

– Отец, – вздохнул юноша, – ты меня не понял. Я ничего не нашел под последним валуном. Наш путь закончен. Пусть люди проведут эту ночь в веселье и радостном ожидании, пусть, напившись вина, уснут счастливыми, а утро для нас уже не наступит.

Глава вторая

Два запрета

Конечно, я люблю свою мать, а как же иначе? У меня, кроме нее, больше и нет никого из родных. То есть имеется отец где-то в Москве, но с ним я никаких дел не имею и иметь не собираюсь. Пару раз в год мать вспоминает дни рождения своих родителей, насколько мне известно, давно умерших.

Ну и ничего страшного, что нас с ней только двое. Я знаю многих ребят с полным набором родни, но они не учатся в лучшей гимназии города, не живут в элитном доме и не одеваются с головы до ног во время заграничных путешествий. Хуже другое: у моей мамы есть пара очень странных пунктиков. Первый меня беспокоит, а второй так просто приводит в бешенство. Во-первых, не проходит и недели, чтобы мама не напомнила мне то, о чем твердила с самого детства: если вдруг я встречу кого-то с фамилиями Конрад или Кныш, то должна со всех ног нестись домой, запираться в квартире и звонить матери. Ни в коем случае не вступать с ними в общение, не называть себя, не слушать, что они мне попытаются сказать.

Когда я была помладше, эти фамилии преследовали меня в самых страшных снах, а наяву я задавала матери тысячи уточняющих вопросов:

«Мам, а как их зовут?»

«Не знаю».

«Мама, а они мальчики или девочки? Или кто-то мальчик, кто-то – девочка? Кто?»

«Не знаю. Неважно».

«Мам, а что они мне сделают?»

«Ничего не сделают, если поступишь так, как я тебе говорю».

«А сколько им лет, ну, хоть примерно?»

«Примерно сколько и тебе, но могут быть немного старше или младше. Но даже если это окажутся взрослые люди – ты все равно должна делать, как мы договаривались».

«Ма-ам, ну никто же не сообщает свою фамилию, когда знакомится, только имя. Как я еще могу их узнать?»

Мать менялась в лице при этом вопросе. Поэтому его я задала только один, от силы два раза, но ответ запомнила очень хорошо.

«Нет, узнать их больше никак нельзя. Разве что у человека будет что-то необычное с голосом либо с глазами. Эту необычность ты сразу заметишь. Это может оказаться случайностью, но все равно бегом домой – и звонок мне, а уж я разберусь».

Вот и весь разговор, ну не бред ли? Поэтому, став старше, я на эту тему больше не заговаривала, молча выслушивала очередное материнское напоминание. Пусть говорит что хочет, главное, чтобы этот сдвиг не прогрессировал. Хуже то, что не все сводилось лишь к разговорам: я еще не забыла одну историю из собственного детства, пока не слишком далекого.

В тот день мать вырядила меня, как на праздник, и повела записывать в первый класс, хотя идти пришлось всего-то через двор. Я эту школу, красивую такую, белую, с картинками в стиле граффити вдоль всего первого этажа, каждый день с предвкушением разглядывала из окон квартиры.

В школе мы поднялись на второй этаж, и мне было велено ждать под дверью кабинета. Я успела вдоволь накататься по скользкому полу, полазала по широченным подоконникам, даже шлепнулась дважды, а мамы все не было, зато за дверью нарастали голоса. Какой-то мужчина говорил сердито и громко:

«Списки будут вывешены в середине августа, с какой стати мы должны предъявлять их вам сейчас? Что за частная инспекция такая, я в толк не возьму!»

Мать голоса не повышала, но я за нее не беспокоилась – она любого умела убедить или поставить на место. И вдруг стало тихо. Через пару минут мать вылетела из-за двери торпедой, схватила меня за руку и поволокла вниз по лестнице, а потом домой. Я пыталась возмущаться, потому что мне была обещана прогулка до магазина игрушек, а потом еще детское кафе, зря, что ли, наряжалась.

Но возмущаться и рыдать пришлось в одиночестве: мать заперла меня в квартире и исчезла до позднего вечера. А я, растравляя в душе обиду, выпутывалась из парадной одежды, срывала банты вместе с волосами – ничего себе получился праздник! Десять лет прошло, а я до сих пор помню и немного злюсь.

В той школе я тогда побывала в первый и последний раз – на следующий день мы начали готовиться к переезду, и в первый класс я пошла уже в маленьком городке под Питером, да еще и с опозданием на две недели.

Тогда я не понимала, почему так случилась, да и не задумывалась особо. А теперь мне кажется, что мать все же заставила показать ей списки будущих первоклашек и увидела там одну из тех самых роковых фамилий или даже обе. И получается, она всерьез верит в существование этих гадских Конрада и Кныша, а значит, дело плохо.

Но кроме непоняток с фамилиями существовал еще второй материнский заскок, в сто раз хуже первого: с самого детства мне было запрещено оставаться на ночь у подружек или приглашать кого-то с ночевкой к себе. А также ездить в походы или в летний лагерь – словом, вообще проводить ночи вне дома. По этому поводу скандалы у нас возникали регулярно и иногда выливались в многомесячные холодные войны, когда мы с матерью едва разговаривали друг с другом.

Чем старше я становлюсь, тем кровопролитнее борьба. Но пока мне так и не удалось одержать в ней ни единой победы. Даже во время летних путешествий мать вьется надо мной коршуном, и чем ближе к ночи – тем активнее. Тащится на дискотеки, глаз не сводит, лишь бы я не упорхнула куда-то с новыми знакомыми.

И не то чтобы мать так уж была помешана на моей нравственности. К тому же она далеко не дура и понимает, что тем, чем можно заняться ночью, мои ровесники занимаются по большей части днем, пока родители на работе (я – нет, но дело не во мне). И никогда она мне не устраивала особых прокачек насчет парней, а если вдруг заставала у нас в гостях моего друга Сашку Дятлова, то нормально с ним общалась, а не неслась по квартире проверять состояние спальных поверхностей. В последнее время Саня у нас почти не появляется, но это уже другой разговор. Мать вообще позитивно относилась к тому, что я нравлюсь парням, а в недавнем прошлом я даже показывала ей записочки с дурацкими виршами типа:

С ума схожу, Данка,Все будто в сне,Мне очень сейчас без тебя тяжело…

И она ничего, улыбалась, была довольна и горда.

В десятом классе на выходные незадолго до летних каникул наша классная запланировала тур в Карелию, были там и Кижи, и водопад, и веревочный парк, и дискотека. Хотя народ у нас в гимназии пресыщенный и много где побывавший, программа всем понравилась, и поездку ждали с нетерпением. Вот тогда я решилась на открытый бунт: ни слова не сказав матери, оплатила дорогу и гостиницу из своих накоплений, потихоньку уложила вещи в рюкзак, который обычно таскаю на занятия. В девять утра в пятницу мы загрузились в автобус, с хохотом по любому поводу и болтовней почти не заметили шести часов пути. Потом было заселение в гостиницу, прогулка по городу, и я, помню, от души наслаждалась ощущением свободы и собственной непокорности.

Правда, с приближением вечера тревога начала меня покусывать изнутри, сначала совсем легонько, но с каждой минутой все болезненней. За ужином в кафе я решила, что сейчас самое время позвонить матери и поставить ее перед фактом, пока она сама не начала обзванивать моих подруг и учителей. Я отошла в пустующий банкетный зал, моя лучшая подруга Лина Ким, верная Кимка, заметив мой бледный вид, отправилась следом и в знак поддержки крепко держала за свободную руку. Мать ответила моментально, наверняка уже начала задумываться, где меня носит. А я очень старалась говорить по-взрослому, спокойно и уверенно:

– Мам, привет! Извини, я тебе не сказала, но у нас тут экскурсия на три дня… В общем, я сейчас в Петрозаводске с классом. Оплатила сама, об этом можешь не беспокоиться. – Я постаралась подпустить в эту реплику побольше яда, хотя прекрасно знала, что дело не в деньгах.

Ответом мне был сброс звонка.

– Ну что? – тревожно заглянула мне в лицо Кимка.

– А ничего. Отключилась. Я примерно такого и ждала.

– Ой!

– Ерунда, – поморщилась я. – Сделать-то она все равно ничего не сможет. А если разок смирится, то больше не станет меня доставать.

Как же я заблуждалась насчет собственной родительницы!

Мы наперегонки вернулись в зал, где все наши сидели за длинным столом и официантки в смешных одежках уже расставляли тарелки, и там я немедленно поймала пугающе-задумчивый взгляд нашей классной Елены Станиславовны. Она разговаривала по телефону, прикрывая ладонью трубку, густые темные брови уползли к самым корням волос, – и земля ушла у меня из-под ног. Я сразу смекнула, с кем она говорит.

Нет, классная ничего за ужином не сказала и на меня больше не глядела, только улыбалась и нахваливала наш аппетит. Лишь по пути в гостиницу словно мимоходом уточнила, в каком мы с Кимкой номере. Мне стало казаться, что гроза миновала, возможно, классная нашла управу на мою мать, уговорила или даже пристыдила ее.

Ближе к полуночи, когда, по нашим прикидкам, Елена Станиславовна видела уже десятый сон, мы – все двадцать человек – забились в один из номеров и спорили о том, в какую игру поиграть, или, может, вообще совершить ночную вылазку в город. Я после пережитой нервотрепки за спором не следила, клевала носом, и внимательная Кимка уже несколько раз взглядом предлагала мне пойти спать в наш номер, но нельзя же было так глупо упустить первую ночь своей свободы.

Здесь было две кровати у противоположных стен, на них теснились девчонки, а парни расположились кто на подоконнике, кто на тумбах, некоторые уселись на плетеные прикроватные коврики – это те, кто любил держаться поближе к девочкам. Рядом со мной устроился Валерка Соев, нахально положил мне на колени свою крупную голову с черными густыми кудрями, глянул, ухмыляясь, в лицо: типа не возражаешь? Я сделала вид, что слишком увлечена общим спором и вроде как его в упор не замечаю.

Сашка Дятлов появился в номере позднее всех, уж не знаю, где шлялся, но его вечно растрепанные волосы почему-то были влажными, а лицо порозовевшим, словно он долго плескал на него ледяной водой. Покосился на нас с Валеркой и оседлал свободную тумбочку напротив. Мотнул головой, отвечая на чей-то вопрос, и волосы упали ему на глаза, завесили лицо аж до носа. Ну и как теперь поймешь, наблюдает он за мной или нет? Захохотав над чьей-то недослушанной шуткой, я вроде как машинально запустила пальцы в Валеркины кудри, Соев тут же изобразил нечто вроде мурлыканья и стал тереться ухом о мои колени. Именно в этот момент Дятлов со смаком зевнул, сложил руки на груди и откинул голову на стену. Я аж зубы стиснула от злости – раз так хочет спать, ну и шел бы к себе в номер, а еще через мгновение сообразила, что это как раз и есть его номер, их с Вилли Мажейкасом, если точнее. Вилли сейчас сидел на подоконнике и держал за обе руки мою Кимку, эта парочка традиционно не отрывала глаз друг от дружки и ни на что больше не реагировала. Почему-то мне сделалось скучно и тошно.

Паша Дядковский закурил, свесившись за окно, остальные все не могли прийти к соглашению, потому что каждый спешил рассказать, как он во что-то там играл и непременно выигрывал. И тут в дверях вдруг образовалась наша классная в трикотажном костюме для сна и с дурацкой косынкой на голове. Мы, конечно, поскорее приняли вид «честные лица, открытые ладони», чтобы про нас ничего не подумали, Паша едва не выпал за окно и натужно закашлялся. Классная выразительно понюхала воздух и вдруг сказала, выцепив меня взглядом:

– Богдана, на минуточку.

Валерка вскочил на ноги, освобождая мне проход, Дятлов соизволил открыть глаза и проводил меня наконец заинтересованным взглядом. Я вышла, недоумевая, и тут же с порога увидела… свою мать. Она стояла в паре метров от номера, бледная, с запавшими глазами. Я не могла поверить, что мать после нашего созвона и разговора с классной бросилась в машину и проделала шестичасовой путь по незнакомой ей дороге. Классная куда-то испарилась, а мать проговорила голосом ровным, подчеркнуто лишенным всяческих эмоций:

– Дана, ты можешь еще посидеть с ребятами сколько захочешь, а потом приходи в номер двести тринадцать. Вот, возьми. – Она протянула мне пластиковую карту, которую я машинально стиснула пальцами. – Только, пожалуйста, не задерживайся, дочка. Я очень устала, но не лягу, пока тебя не дождусь.

Пару мгновений я ошалело взирала на мать, а потом крутанулась на пятках и молча зашагала к лифту – номер двести тринадцать согласно здешней нумерации находился на втором этаже. Рюкзак с моими вещами, которые я не успела разобрать, слегка завалился на бок в изножье уже другой кровати, даже захотелось обнять его, как друга по несчастью, – оба мы с ним бесправные. Плюхнувшись на покрывало лицом к стене, я набрала сообщение Кимке, она ведь неуемная, еще бросится искать меня по всему городу:

«Не поверишь, но мать уже тут. Сняла для нас номер. Так что бывший наш весь твой. Приглашай Вила и оттянись за нас обеих».

После этого мобильник я сразу отключила, не хотела никаких расспросов, тем более сочувствия. В полном молчании, словно семейка глухонемых, мы по очереди приняли душ и улеглись по кроватям, а утром я вскочила на рассвете и начала собираться – давала таким образом понять матери, что хочу убраться из отеля как можно скорее, чтобы, упаси бог, не попасться на глаза нашим.

– Если хочешь, можем устроить свою экскурсию по городу или по окрестностям, раз уж мы все равно тут, – уже в машине сказала мать. – Даже экскурсионный тур еще не поздно купить.

Ага, давайте теперь поиздеваемся надо мной! Я резко мотнула головой: домой, и точка. И больше за всю дорогу слова не произнесла, хотя мать пыталась всеми силами делать вид, будто не замечает бойкота: подпевала каким-то дурацким песенкам, что-то рассказывала, комментировала пейзаж за окнами машины.